Леонид Плющ не многословен. А наоборот, глубоко спокоен, как дно океана. Он понимает, что молчанием можно сказать многое, однако есть моменты, когда молчать нельзя. Его стиль — практика спокойного созерцания, поскольку «Мысль изреченная есть ложь», как писал Тютчев.
Личность известного математика, литературоведа, правозащитника Леонида Плюща предстает перед нами в трагическом калейдоскопе жизнеописаний украинских диссидентов Васыля Стуса, Петра Григоренко, Валерия Марченко, Евгения Сверстюка... 21 год прошел с тех пор, как благодаря самоотверженной борьбе жены Татьяны и заступничеству международного правозащитного движения Леонида Плюща удалось освободить из Днепропетровской специализированной психиатрической больницы и перевезти во Францию. Ни моральные, ни физические пытки не сломили Леонида Плюща и не заставили его «покаяться». В эмиграции он стал членом зарубежного представительства УХГ, окончательно сформировался как публицист и литературовед. И наконец вернулся в Украину со своими литературоведческими трудами и книгой воспоминаний. Вторым местом презентации книг «У карнавалі історії. Свідчення», «Екзод Тараса Шевченка: Навколо «Москалевої криниці» и «Його таємниця, або «Прекрасна ложа» Хвильового» после Львовского форума издателей стал Национальный университет «Киево-Могилянская академия».
Экзод Леонида Плюща
Однажды Евгений Сверстюк сказал Леониду Плющу: «А ты попробуй хотя бы один день пообщаться только на украинском, и тогда поймешь, чем является язык». За такую эквилибристику в УССР можно было потерять все: работу, благосостояние, социальный статус... После этого эксперимента (кстати, он еще долго был бы актуальным, по крайней мере в крупных русифицированных городах), а также после труда Ивана Дзюбы «Інтернаціоналізм чи русифікація» Леонид Плющ начинает задумываться над ролью родного языка в жизни человека. Позднее в заключении у него будет много времени для прочтения Тараса Шевченко, Леси Украинки, Павла Тычины. Так постепенно из русскоязычного математика рождался филолог по призванию, которому Иван Свитлычный потом посоветовал: «Ты пиши, у тебя математический глаз, у тебя нет академических очков филолога. Можешь увидеть то, чего мы не видим...». Находясь в эмиграции, Плющ увидел самое главное — украинского литературоведения почти нет. Единственный ученый, исследовавший диалектику Шевченко, — Михайлина Коцюбинская.
Тогда, вероятно, Леонид Иванович и начал работать над «Екзодом Тараса Шевченка: Навколо «Москалевої криниці», трудом, методологически близким к тартуской структуралистской школе, в котором автор стремится раскрыть архетипные и мифологические структуры в шевченковских произведениях. Этой книгой Плющ опровергает также атеизм Шевченко, приписанный ему советской критикой, поскольку, как известно, самым употребляемым у поэта является слово «Бог».
На карнавале
В книге «У карнавалі історії. Свідчення» описан крестный путь украинца на его диссидентскую Голгофу. Как писал М.Бахтин: «Действительно, карнавал не знает раздела на исполнителей и зрителей. Карнавал не созерцают, — в нем живут... От него некуда уйти, поскольку карнавал не знает пространственных границ. Во время карнавала можно жить только по его законам, то есть законам карнавальной свободы».
Сначала Леонид Плющ не хотел распространять этот труд на постсоветском пространстве, поскольку писал ее для французов, но книга все же найдет своего читателя в Украине, особенно среди младших поколений, не знающих реалий жизни в «тюрьме народов». Автор строит свою «карнавальную» историю на теории М.Бахтина. Согласно автору, быть на карнавале — означает быть свободным от идеологических догм; конкретнее, оставаться независимой личностью в «дьявольском водевиле советского рая». С зарождением диссидентского движения появляется индивид, способный делать выбор, достаточно смелый, чтобы сорвать маску. Ведь, как отметил Евгений Сверстюк, «правду» говорили едва ли не на каждой кухне, однако большинство людей, выходя из нее в мир, лицемерно лгали. Среди диссидентов было по-другому: каждый, кто становился на этот путь, знал, что возврата не будет.
Леонид Плющ побывал за рубежом и видел украинскую жизнь оттуда, видел и эмиграцию, зачастую не менее сложную, чем наш материковый пласт. Видел сопротивление и заскорузлость мышления профессоров, не замечавших у Шевченко выходов на онтологические глубины, не видевших мифа и более глубоких пластов коллективного сознания, которые нашли выход в его творчестве.
Эти и другие мысли Леонид Иванович планирует изложить в четвертом томе своего труда. Невероятно интересно было бы ознакомиться с его эвристическими, но, определенно, глубокими находками о следах хеттского мифа у Шевченко, которые должны быть оформлены в четвертой книге! В ней также будут рассмотрены вопросы антисемитизма, причины его возникновения в той или той стране, будет проведен сравнительный анализ российского большевизма и германского нацизма. В частности к вопросам, связанным с тоталитарными системами, Леонид Плющ намерен применять феномен «обратного времени», который состоит в том, что победа большевизма или нацизма обусловлена регрессивным движением в истории к феодальному или рабовладельческому строю, даже к каннибализму во время голодоморов. Среди философов, частично исследующих этот феномен, Леонид Плющ называет О.Мандельштама, который утверждал, что христианский мир движется назад к язычеству.
Леонид Плющ избрал стратегию молчания и труда. Вспоминаются слова Свидзинского «Одиночество, труд, молчание». Наверное, национальные герои должны попадать и в свет медийной рампы (испанские творцы нации Хосе Ортега-и-Гассет, Мигель де Унамуно, Антонио Мачадо в своем художественном творчестве утвердили национальный миф именно через акцентированное освещение героев национального испанидада, не говоря уж о российском опыте создания культа забронзовелых героев). Но все равно сама суть этой стратегии пугает. От бронзы не услышишь живого слова. А из тишины можно извлечь не только слово, но и значения бытия, которые даются человеку не через языковой опыт, а сверху.
Леонид Плющ тихий и герметичный, но невероятно мощный. Человек гигантский в своей скромности. В своем видении мира это глубоко религиозный человек, ощущающий мир в полноте света высшей трансценденции. Интенция таких людей — даже через одну точку касания увидеть бесконечность самой касательной. Вот такая математическая логика. Но нет, это уже не математика, а философия человека, жившего в кругу тех, кто также хотел жить, но кого ограничивали на уровне духа. Ни Евгений Сверстюк, ни Иван Дзюба, ни Леонид Плющ — это никогда не МЫ, а всегда глубокомысленное и свободное Я.
«Психушка»
«Карнавал історії» Л.Плюща — это не только крайне важная для создания нации книга, это документ эпохи, написанный человеком, который прошел все: от психушки до тюрьмы. В антиутопии М.Замятина «Мы» одним из заключительных эпизодов является всеобщая операция по удалению фантазии, перенеся которую главный герой наконец становится счастливым и вписывается в общие правила «золотой» таблицы. Ведь в мире тоталитарных норм и всестороннего контроля со стороны «благодетелей» человек, имеющий иной взгляд на мир, кажется жалким невротиком, упрямо не желающим быть осчастливленным. В утрате души человеком этого века виноваты не только тоталитарные режимы, такова общая тенденция к рационализации, которая в разных по характеру империях приобрела одинаково гротескные формы.
Не потому ли в литературе ХХ века часто встречается образ психушки как олицетворение абсурдности окружающего режима, а шире — всего мира. Вспомните хотя бы эпизод с клиникой Стравинского из «Мастера и Маргариты» Булгакова или «Санаторійну зону» Хвылевого, или «Пролетая над гнездом кукушки» Кизи — это тексты сугубо художественные, созданные только автором, хотя и не без влияния действительности.
Вспомните один из таких текстов — раздел «Психушка» из книги «У карнавалі історії». Опыт рассказчика — это не просто опыт отдельного индивида. «Зафиксированный и нетленный», он переходит в другие измерения бытия, становясь моральным опытом целой эпохи, поколения и всего человечества. Ситуации, как их зафиксировала память, теперь являются знаками минувшей эпохи, и их нужно прочитать.
Исходная точка размышлений автора остается вне текста раздела, ее находим в послесловии к книге, размещенном... в начале: «Как ученого меня всегда интересовал вопрос: «Ну, ладно, они сфальсифицировали мое сумасшествие. Но где у меня внутренние гарантии, что я не шизофреник?.. Чем больше встречался с сумасшедшими (особенно на Западе), тем понятнее становилось, что нет абсолютной грани между нормой и патологией».
Герой находится в граничной ситуации между сумасшествием и... чем именно? То, что называют «здоровым мировоззрением», в тексте есть только у врачей — но это вовсе не врачи из «Чумы» Камю, не носители человечности. «Если провести градацию аморализма, то самые аморальные — врачи», — свидетельствует рассказчик. В мире наизнанку носителями человечности являются сумасшедшие: единственный персонаж, смеявшийся «от души» — это сумасшедший Коля: «Кто-то заметил, что если над ухом у него сказать «лошадка», он начинал дико хохотать. Приходили санитары, надзиратели, медсестры послушать этот смех от глубины души, смех, который совсем нельзя было описать...». Смеяться может только свободный человек. Чтобы быть свободным по ту сторону, нужно было бы превратиться в сумасшедшего, как в стихотворении Лины Костенко «Ван Гог».
Искусство в «психушке» — это искусство в абсурдных условиях тоталитарного режима. «Врач» может восхищаться Чюрленисом и вместе с тем мстить больному, давая ему огромные дозы галоперидола — препарата, вызывающего адские судороги: «Неужели любовь к прекрасному не связана с любовью к людям?» — недоуменно восклицает автор.
Но вместе с тем больничные законы — это только объективизированные законы жизни всей страны, где «каждое слово потом будет интерпретировано как обострение болезни. Правда, молчание — тоже плохой симптом». У человека (или больного — поскольку «здравый» ум есть только у врачей) нет поступков или желаний — у него есть только симптомы какой-то болезни, природы которой никто не знает, но она непременно должна быть — ведь в сдвинувшемся мире сознание тоже сдвинутое... А также у человека есть карнавальная маска симулянта-шута, которую иногда невозможно отличить от настоящего лица, поэтому всех подозревают во всем: одного больного «долго подозревали, что он симулирует немоту»!
Шестидесятничество
Импонирует мысль Евгения Сверстюка о том, что шестидесятничество — это открытая система, все вращались в определенных координатах, поскольку этим людям было интересно вместе. Евгений Сверстюк, Иван Свитлычный, Лина Костенко, Леонид Плющ…
Не стоит, пожалуй, шестидесятничество эксплицировать на широкий круг, хотя импульсы от этой горстки — огромные. Коммунистический тоталитаризм был сложной идеологической системой, основанной на вранье, иллюзии, фальшивых утопических взглядах. Противостоять этой системе было сложно. Вот поэтому поколение украинских шестидесятников, которое мощно вошло в культуру на тектонической волне первого кризиса Системы, бросило прежде всего вызов фальши Системы — политической и языковой, культурной и идеологической. Фальшь была атрибутом Системы, — так что шестидесятники попали именно в ее центр.
Блиц-интервью
— Господин Плющ, какую оценку, по вашему мнению, получат ваши книги в Украине?
— Как всегда, будет молчание. Те, кому книги не понравятся, побоятся выступить... Хотя, возможно, те, у кого будут положительные впечатления, что-то напишут. Проблема в том, что у нас нет критики.
— Вы двенадцать лет не были в Украине. Каковы ваши впечатления от увиденного за эти недели?
— В целом впечатление положительное: украинский язык стал более популярен, заметно меньше случаев хамства (во Львове я не припоминаю ни одного, а в Киеве случилось пока только два). А вообще, проблема Украины состоит в нехватке политической элиты. И это неудивительно, ведь политическая элита возникает из культурной, которую беспощадно уничтожали столько лет. Потому сегодня нужно прежде всего воспитать культурную элиту, что, насколько я понимаю, и делает Киево-Могилянская академия.
— Не возникало ли у вас желания преподавать в Украине?
— Я пытался вести переговоры со многими университетами накануне и сразу после независимости, однако ни один не отреагировал.
— А как относительно Киево-Могилянской академии?
— В то время она только создавалась, а теперь уже столько лет прошло, возраст уже не тот. Хотя, если пригласят, возможно, что-то и получится!