Революция не перманентной быть не может. Важно не столько сделать событие, сколько удержать его завоевание. Эта историческая мудрость акцентирует не так на оргиастическом взлете сейчас, как на суровой повседневности. Нет смысла оплакивать конец оргии — на то она и оргия, чтобы вложиться в несколько чудесных мгновений. Весь вес принадлежит второй фазе — «культурной революции». А это уже другое устройство времени и пространства, другая борьба, другая логика.
Эпоха оранжевой революции закончилась. С исторической перспективы можно увидеть, какие принципы лежали в ее основе и как они были реализованы. В общем имели место три больших процесса: во-первых, подъем новых (или замаскированных под новые?) либерально настроенных элит; во-вторых, подъем национального самосознания среди обычных жителей государства; и в-третьих, интенсификация низового гражданского движения.
Нетрудно в результате заметить, что насколько выиграл и реализовался первый процесс (взлет неолиберальной буржуазии), настолько угас и едва не выродился третий (низовые и массовые инициативы граждан, создающих демократию участия). Что касается национального самосознания, то оно также не является раз и навсегда зафиксированным, а зависит от двух предыдущих процессов и часто выступает заложником сложного опосредствования между ними. В более широком смысле — здесь решается вопрос гражданского общества.
Неужели демократия выживет только в форме медиакратии?
Однако при отсутствии активных социальных движений и независимых гражданских инициатив, которые традиционно конституируют социальное тело государства-нации, становится сомнительной сама форма демократического суверенитета. Взамен государство предлагает защитные и успокоительные образы, с помощью которых обычные «пассивные» граждане могут проектировать свои индивидуальные фантазмы на большой экран мысленного «народа». Кризис демократического представительства (общей воли) компенсируется парадоксальным возвращением к идее народа, которая сейчас формируется преимущественно с помощью мощных медиасредств. Классическую роль «активного гражданина» сегодня выполняет, скорее, фигура журналиста. Но неужели демократия может выжить только в форме медиакратии?
Можно выделить три главные формы «народа» как субъекта нынешней медиакратии: это — народ-опиния, народ-фигура и народ-эмоция. Народ-опиния формируется в сфере общественного мнения (ток-шоу, статистика и т.д.), где пересекаются и нивелируются часто взаимоисключающие суждения, точки зрения, опинии, позволяющие человеку выразить любую идею, которую он желает высказать по определенной теме. Часто это «дикие» и неорганизованные «мысли по поводу», которые больше говорят о том, кто их выражает, чем о самой проблеме. Вместе с тем опинии наталкиваются на риск быть стандартизированными, запрограммированными и подвергнуться манипуляции. Потому автор, питающий иллюзию, якобы выражает «собственное мнение», а на самом деле только повторяет общие клише и стереотипы. Это тот случай, когда «не человек создает дискурс, а дискурс создает человека».
То же можно сказать о народе-фигуре. Однако в этом случае речь идет о том, чтобы возродить в фигуре Одного затихающее ощущение органической идентичности. Зачастую такой фигурой пользуется политик, представляющий народ как одно большое тело, идеальное и неподвижное, вне истории и конфликтных разногласий. Такое популистское представление народа персонифицирует множественную коллективность в одном лице, синхронно тотализирует мифическое национальное сообщество, скрывая внутреннее деление в обществе и обостряя внешнее различие со всем чужим или иностранным для своей нации. Это — фигура идеального сообщества, которое, кроме своей сути ангеличной субстанции, практически выполняет полурелигиозные функции культа и ритуала. Прозаичнее — такая фигура также подталкивает к невротическому поиску предполагаемого врага.
Вообще в наше время все большую популярность и лидерство в деле эффективной репрезентации народа получают так называемые «сообщества эмоции». Народ-эмоция не требует особых слов или идеологических программ, эмоция объединяет широкие массы незнакомых людей вокруг увлечения футболистами, звездами, моделями, комиками, харизматическими фигурами. На стадионах, телеэкранах, концертных площадках или на страницах модных журналов идет пафосный поиск идентичности современных масс. Бедные по содержанию, но выразительные и яркие, эти сообщества эмоции не могут создавать длительные связи, исторические проекты, направленные в будущее. Они собираются и распадаются, как только «цирк уехал». Это праздничные всплески, как говорил Дюргейм, но без «символического обмена». Мимолетные встречи, едва скрывающие более фундаментальные нехватку и отчуждение.
Как видим, представление народа — конфигурированное в медиапространстве, а следовательно, все разрозненные множественности, составляющие его тело, нивелируются в одном измерении — это измерение идентичности, которое становится урной для стереотипных инвестиций мысленных образов или броуновского движения суждений. В наличии три фантазматические модальности народа, которые формируются медиакратией как что-то Единое: во-первых, это война всех против всех (общество элементарных частиц); во-вторых, фантазматическое единство (нация-фантазм); и в-третьих, объединение первого и второго в «сообществе эмоции». Этой серии, отражающей социологический, политический и символический регистры (опиния—фигура—эмоция), если подойти с философских позиций, не хватает одной фундаментальной инстанции — а именно ума как способности критического мышления. Но можем ли мы представить сегодня народ-ум? Возможно, как инструментальный ум — да, но как критическую способность «ставить себя под вопрос» — сомнительно.
Неужели виноват Жан-Жак Руссо?
Народ, идентичность, ум... Все эти проблемы характерны для мировоззренческой парадигмы Просвещения, или, точнее, для его «незавершенного проекта». Речь идет о трансформации демократического движения, не прекращающегося на самом деле уже несколько веков. Ведь дискуссии, которые сегодня ведутся вокруг объединительной «национальной идеи», «конфликта идентичностей» или «демократии и элиты», проходят на фоне обостренного ощущения кризиса традиционных институтов разумной легитимации власти, общей воли, независимого субъекта, признания (и инкорпорации) иначести...
Сегодня неолиберальные элиты, которые берут властные рычаги едва ли не во всем мире, переживают общий кризис легитимности. Не хватает символического обоснования их авторитета (это больше, чем грубая власть). Кризис легитимности власти характерен как для Запада, так и Востока, поскольку политику не достаточно оправдывать голым экономическим интересом (когда метанаративы о Боге или «светлом будущем» из уст одних и тех же элит убеждают все меньше и меньше). Либеральный индивидуализм и секуляризация (уменьшение влияния религиозного авторитета на общественные институты) не только привели к положительным изменениям, а именно к научному развитию или культурному разнообразию, но и довели до эгоизма и одиночества автономного субъекта. Это хорошо известные вещи, однако приходится и сегодня сталкиваться с классическими фигурами просветительской мысли в тот момент, когда последним горизонтом легитимации неолиберализма остается аргумент: «этому нет альтернативы».
Неужели виноват Руссо? Уже почти сто лет его обвиняют в том, что, заложив в основу демократии идею «общей воли» (обломки которой сегодня пытается собрать медиакратия), он породил авторитарную идею унификации народных масс. Либерализм обвиняет демократию «общей воли» в том, что вроде бы коллективность может привести к тоталитаризму. А следовательно, проект человеческой эмансипации может быть успешным только тогда, когда он противоположен каким-либо большим коллективным проектам. Такие размышления заводят, конечно, далеко: вплоть до отрицания политики, что, естественно, таит в себе дальновидные политические последствия... Значит, следует перечитать Руссо.
Цветан Тодоров в недавней книге «Дух Просвещения» акцентирует внимание на принципиальном отличии, которое делает гражданин Женевы между «волей всех» и «общей волей». Первая — это механическая сумма всех отдельных воль, мифический проект объединения которых содержит в себе тоталитарный зародыш однообразия: все мнения, отклоняющиеся от этого хора, будут отведены в сторону и уничтожены. Взамен общая воля не знает репрессивных исключений — она объединяет множественности. Тодоров объясняет: «Если мы отказываемся заставлять людей подчиниться, единственный выход — каждый начинает осознавать частность своей точки зрения... и учитывает точку зрения общего интереса. Так, например, в конце концов в демократии каждое избранное лицо должно действовать в интересах всех, хотя и избирали его голосами далеко не всех». То есть, когда чиновника или партийного лидера по тем или иным причинам избирают 30% сторонников, то это совсем не означает, что он должен действовать только в интересах этих последних.
В этой концепции демократия и равенство не противоречат друг другу. Но именно ее отвергает неолиберализм, предпочитающий «общую волю» прибыли меньшинства в противовес «общей воле» народа, для которого остаются только спектакулярные радости медиакратии.
Эти выводы получают еще больший вес, когда традиционные формы суверенитета ставятся под сомнение историей. В данное время как никогда понятно, что для демократии электоральная процедура не является достаточной. Альберт Хиршман предложил выделять три модальности социального выражения: exit, voice и loyalty. Классически демократия «официально» отождествлялась только с loyalty (верностью), когда гражданское вмешательство означало избрание лидера (вече) и скромный поход на избирательный участок. Однак voice (то есть протесты, требования и выражение несогласия) и exit (неявка, игнорирование) также являются модальностями социального участия.
Идентичность — не данность, она добывается в процессе эмансипации. Руссоистское видение эмансипации и сегодня не теряет своей значимости: ужесточить автономию каждого через участие в коллективной борьбе. Руссо учит, что «свободы Современных» нельзя сохранить, пренебрегая «свободами Древних».
Сегодня нельзя выдвигать вождям свои требования только одним способом (электоральным). Политика становится множественной, она становится «микрополитикой» повседневных поисков сопротивления и тканьем прямой солидарности простых людей между собой. Кроме «большой» демократии, существуют многочисленные формы «малой». И это измерение реальности не попадает в поле зрения медиакратии. Она его просто не замечает. Невроз власти: я тебя не вижу, следовательно, ты не существуешь. Но настоящая культурная революция вызревает не на экранах телевизоров.