«Прошу звонить по телефону мне в 13, в 15 или в 18 часов...» Карта дня Анатолия Афанасьевича Дромарецкого до сих пор остается четко определенной. Всю жизнь работал на предприятии «Київмлин», десять лет был его директором. Точность, пунктуальность, дисциплинированность — выработанные черты.
— Мы, сельские дети, были особенно трудолюбивы и дисциплинированны... — рассказывает Дромарецкий. Возможно. Только мне кажется, что Анатолию Афанасьевичу еще и везло. Каким бы сообразительным и трудолюбивым ни был простой паренек с семилетним образованием, но нужно еще быть и удачливым, чтобы пройти дорогу от охранника на пожарной машине до директора солидного предприятия. Работа шофером, курсы повышения квалификации, вечернее обучение, работа на элеваторе... Неожиданно главному механизатору «Київмлина» предложили должность директора. Анатолий Афанасьевич крепко задумался. Согласился не без сомнений. Тогда даже за час простоя мельницы сурово наказывали. Директор обеспечивал четкость работы предприятия, которое должно было работать как швейцарские часы. Под его руководством оно работало именно так. Однако несмотря на все заслуги и солидное общественное положение, Дромарецкий оставил Киев и отправился жить в село. Как только исполнилось пенсионных шестьдесят...
Он уже добрых два десятка лет живет в Лютеже, у Киевского моря... Собственноручно привел в порядок сад, выстроил мельницу, высадил редчайшие цветы и плантации лекарственных растений... Говорит, что гены земледельца пробудили любовь к земле. Ностальгия... Тоска по красоте... Как по мне, есть в этом поступке что-то от Сковороды.
— Мои родные Дибровинцы раскинулись на высоких холмах живописной Виннитчины. Люди там всегда красиво пели. Каждый вечер звучала песня... Только теперь как-то страшно все замолкло. Поют или глупую, или пьяную...
Нас в семье трое братьев. Самый младший стал заслуженным гидромелиоратором бывшего СССР, средний — доктор технических наук, профессор, академик. К сожалению, все мы покинули родное село. Отец хотел, чтобы мы вышли в люди. Он был талантливым механиком и большим энтузиастом. Еще до прихода большевиков организовывал в селе разные хоры, спектакли... У моей бабуси с маминой стороны было 13 детей. Поэтому бабуся имела высокий авторитет и право контроля в семье. Когда мы шли в школу, всегда заходили к ней, приносили водички из колодца. А она угощала нас яблоками.
Целое лето пасли коров. На день нам давали «півлітри» молока, горбушку хлеба и картошку, которую мы потом пекли. Эта горячая подгорелая картошка — вкус моего детства... Пятки у нас всегда были в колючках от чертополоха. И можно было наблюдать такую картину: мальчишка лежит навзничь, а девочка копается иголкой и вынимает ему колючки. Закончив операцию, она всегда плевала на ранку и затирала землей. Может, и сомнительная санитария, но мы, ребята, за это пасли девочке корову.
В нашем селе было примерно двести хат. В памяти осталось, как бригадиры гнали людей на работу. Крестьяне были вынуждены идти в колхоз, иначе у них забирали землю. Отработанный трудодень «обогащал» человека на 150—200 граммов зерна. Больше не давали. А еще нужно было сдать государству молоко и яйца. Нельзя было заколоть свинью или теленка, не сдав шкуру. Потом ввели налог на плодовые деревья, и люди начали вырубать свои сады... С точки зрения сегодняшнего дня, все это было страшно.
— Помните, как взрослые воспринимали советский рай?
— Конечно, плохо. Не знаю, какая еще власть могла бы так эксплуатировать людей. Например, женщинам на лето наделяли по гектару свеклы. Вырастить ее, выполоть, выкопать, почистить, сложить в кучи... Рабский труд. Чем дольше свекла сидит в земле, тем больше вырастает. Поэтому копать их заставляли аж до заморозков. Домой позволяли прихватить ботву для скота. В голодные времена женщины умудрялись спрятать под одежду один-два бурячка. Помню, мама забежала в хату и упала в обморок. Мы, дети, очень тогда кричали и плакали. Оказывается, женщины возвращались с работы, а объездчик начал их гнать. Они убегали, перепугались... Когда немцы вошли в село, наши люди их встречали хлебом-солью. Поначалу немцы подкупили людей гуманным отношением. На каждую семью выделили по четыре гектара земли. Откуда-то появились лошади, упряжь красивая, телеги... Такие свадьбы громкие во время войны закатывали! А потом оккупанты показали свой «гуманный» оскал. В соседнем селе за одного убитого немца расстреляли десять молодых ребят. Наше село это как-то обминуло. Возможно, потому что оно расположено далеко от больших дорог... Немцы в большинстве своем выменивали продукты на мыло. Бывало, идут и кричат: «Яйки, яйки...».
— То есть откровенного мародерства не было?
— Нет, у нас, в общем-то, и брать нечего было. Разве одежду или радио? Отец мой был механиком-самоучкой. Сам на подворье сделал ветряную мельницу. Были и свет, и радио, жернова крутились — резали сечку... Отец выписывал научные журналы. Однажды продал свинью и заказал себе бандуру. Мама очень плакала. Написал письмо руководителю заслуженной капеллы бандуристов Александру Минькивскому. И тот ему написал, как правильно настроить инструмент...
В каждой украинской хате был портрет Кобзаря. Правда, у нас он был какой-то удивительный: возникало ощущение, что куда ни спрячешься, везде на тебя глаза с портрета смотрят. Мы уже и за сундук, и за кровать...
— А не мозолил Шевченко глаза немцам?
— Немцы разбирались в идеологии и знали цену Шевченко. Нам в село завезли очень много изданных ими «Кобзарей». Я потом много размышлял о двух источниках зла... О Сталине, который уничтожал наших людей в мирное время, и о Гитлере... Помню, как при советской власти забирали нашего любимого директора школы Степана Тарнавского. Дети плакали и боялись идти в школу. Многих наших соседей раскулачили и выслали в Сибирь. Лишь одна семья вернулась после войны.
Мой отец выступал с концертами вместе с четырьмя племянницами, а со временем — и с нами, детьми. Мама вышила нам сорочечки, и мы пели, а отец играл на бандуре. Но однажды в хату забежал председатель сельсовета — наш родственник. Он был на совещании в районе, так его спросили: что это у вас за пение такое о нищей жизни народной?! Мы прекратили выступления. Отец завернул бандуру в рядно и забросил на чердак.
А люди наши очень любили песню. Традиционными были «оденки» — зимой, когда какой-то серьезной работы не было, женщины собирались поочередно друг у друга прясть или вышивать. И при этом всегда пели. Мы, дети, когда шли вечером в кино, тоже пели.
— И во время сеанса?
— Тогда кино еще было немое. Поэтому мы заполняли тишину народной песней. Но когда показывали фильм о Сталине, то должны были аплодировать.
Практически все детство хотелось есть — несмотря на то, что наша семья была даже немного зажиточнее других: отец работал механиком и получал какие-то деньги. Мы очень ждали Пасху, чтобы съесть колбаски или сладкого...
— Немного удивляет. Ведь у людей были и огороды, и скот...
— Да, но нужно было много продать, чтобы иметь копейку хотя бы на самую обычную простую одежду. Трудно было. Уж совсем худо стало в настоящий голод. Нас выручало то, что при мельнице был горохозавод. Хотя горох тщательно выбирали, в шелухе всегда оставалось немного зерен на похлебку. Многие работали на мельнице, которая от нашего села где-то за два или три километра. Там они могли съесть немного зерна или муки. Но чтобы взять в карман — боже сохрани! Пахло тюрьмой. Вдоль дороги тянулись составы с хлебом, которые тщательно охранялись. Мельница молола по триста тонн в сутки и никогда не простаивала, а под складами умирали от голода люди. А муку все вывозили и вывозили. Это отец рассказывал... Я помню, как по селу ходили страшные слухи, что голодные люди крадут малых детей, убивают и едят. Как-то мы спрятались, когда нас звали родители... Поднялась страшная паника. Женщины начали уже голосить, так что когда нас нашли, мама очень меня била. В первый раз. Такая была жизнь... Вот почему встречали немцев с хлебом...
После войны люди начали возвращаться. Кто с фронта, кто с принудительных работ. Они рассказывали, как живут другие. Все село сходилось слушать. Вспоминаю, с нами училась одна девочка из очень бедной семьи. Ее дразнили Мария-коза. Девушку забрали на работу в Германию, она там вышла замуж за пленного француза. Прошло время, и она приехала со своим мужем в родное село в гости. Все сбежались на нее смотреть: модная шляпка, подкрашенная, в красивых туфельках — боже ж мой, какая красивая наша Мария-коза! Моя жена тоже была на каторжных работах. Забрали, когда ей еще и шестнадцати не было. Потом моя Вера Тимофеевна долго никуда не могла поступить... Ей говорили: «В институт? Да ты всю свою жизнь должна вот так вниз смотреть!»
— Ровно в шестьдесят, сразу после выхода на пенсию, вы оставили Киев. Неужели за все это время не привыкли к большому городу?
— Я очень люблю землю. Вместе с женой выращиваем лекарственные растения, а еще — разные пряности. У нас очень красиво. Есть ветряк, который я сам сделал. Есть сад, через который дорожка ведет до самого берега Киевского моря. С обеих сторон цветы. В саду красивая двухэтажная башня. Наверху бак, из которого я поливаю деревья, внизу — инвентарь. Есть бассейн. Тоже собственными руками его сделал... Хорошо живем. У нас частенько бывает телевидение. Снимают разные сюжеты. Например, об аистах... Аисты появились с того времени, как мы начали хозяйничать в Лютеже. Я уже годами наблюдаю за ими. К сожалению, эти птицы вымирают. За первые восемь лет они вывели и поставили на крыло 23 птенца. А за следующие восемь лет только 13 аистят. В прошлом году аистов практически не было. Наведаются, посидят в гнезде и летят себе...
Однажды один маленький аистенок вылетел из гнезда раньше, чем остальные птенцы. Ходил-ходил по саду, а когда хотел вернуться обратно, его не пустили. Избили сильно, ранили спину... Остался он жить в саду. А рядом — река. Так он начал спускаться к воде и выпрашивать рыбу у рыболовов. «На, Вася!» — бросали ему. Он так наедался, что пешком приходил домой в сад, потому что не мог подняться в небо. В теплые края со своими родственниками Вася не полетел. Очень долго стонал в саду. То ли от боли, от ли какого-то беспокойства. В конце концов полетел и где-то пропал...
Люди с философией Дромарецкого вселяют надежду, что раны, причиненные украинскому селу голодоморами, войнами, русификацией, когда-то таки заживут... Собственно, речь идет не то традиционном конфликте села и города, их противопоставлении, определении, кто первый или лучший... Вопрос в том, чтобы восстановить гармонию сосуществования.