История Украины несет в своей памяти голодные, драматические годы со времен Киевской Руси. Были они и в 1833-34, 1844-46, 1855, 1912 гг. Однако это социально-хозяйственное бедствие возникало в некоторых районах вследствие засухи, вымерзания посевов, чрезмерного выпадения дождей, уничтожения культур разными вредителями и т. п. Это были стихийные бедствия, которые лишь местами приводили к лишению населения пищевого минимума, а следовательно, и к дистрофии и преждевременной смерти немощных и беззащитных людей.
Но чтобы для стихийных бедствий умышленно организовывались условия голодомора, как сатанинское наказание за непослушание, такого человеческая память не знает. Даже мобилизация на войну, вынесение смертного приговора за какую-то тяжкую провинность уступают мерой своей жестокости перед явлением глубоко и широко продуманной и осуществленной тотальной организации безжалостного выморивания своих, ни в чем не повинных людей, лишая их съестных припасов, которые они сами приготовили для себя и других, чтобы выжить.
А ведь такое выморивание в Украине, которая всему миру известна благоприятными природными условиями - наличием плодородных земель, необходимого количества осадков, теплых солнечных дней для успешного ведения сельского хозяйства, - происходило в своем апогее по меньшей мере трижды: в 1921, 1932-33, 1946-47 гг. Трижды за 25 лет! Для одного поколения людей! Одними и теми же исполнителями при власти! Зачем? Во имя чего?
Говорят, голод - это не только следствие природных стихий, но и производное от войны, разрух, которые возникают…
Всем трем упомянутым голодоморам действительно предшествовали войны. Но какие?
Гражданская война после октябрьского переворота, как основной метод перераспределения, экспроприации не только по отношению к богачам - капиталистам и помещикам, а и к многочисленнейшим массам, особенно хлеборобского крестьянства, закончилась голодом, правда, более всего в степных, засушливых районах. На кого Бог - на того и люди. Поскольку помощи было ждать неоткуда. К тому же бушевала продразверстка и разгуливал хаос, как неминуемое сопровождение революционного пути, который предрекали философы-мудрецы, осуществлял люмпен-пролетариат, а плодами воспользовались авантюристы и криминогенные элементы.
И что удивляет - это не поражения, а победы, которые венчали и революцию, и коллективизацию, и гражданскую войну голодомором. Но если это так происходило трижды у победителей, то опять-таки почему? По простой, веками шлифованной причине: научились завоевывать земли, брать города, крепости, средства производства и продукцию, а освоить эти земли, управлять городами и их экономикой не умели и никогда не учились этому делу. Большевики и именно большевики, захватывая фабрики и заводы и ликвидируя их владельцев, ликвидировали в то же время и саму систему производства, что привело к голоду в 1921 г. О приближении этого ужаса предупреждал российское правительство и самого Ленина в 1920 г. великий гуманист Владимир Короленко. Обратил ли внимание Ленин на голос «совести русской культуры» или нет, однако нэп ввел.
История не знает случая, когда бы грабители разумно распоряжались награбленным. Они, как те конокрады, украденного коня или быстро сбывают хоть самому сатане и за бесценок, или он у них подыхает с голоду. Это - истина. И она проявляется и дает о себе знать в малых и больших измерениях, общенародных и общегосударственных. А если добавить к этому политику реквизиции последнего у крестьянина под мотивом спасения армии и городов, то на что, как не на голод повсеместный, можно было надеяться в те тяжкие времена?
Голодомор 1932-33 гг. стал также следствием грабежа собственности крестьянина, и не только «кулака», с которым были сведены счеты еще в гражданскую войну и окончательно покончено в 1930 г., еще в начале коллективизаторской агонии. У крестьян отняли землю, скот, инвентарь, помещения. А что со всем этим хозяйством дальше делать, не знали и знать не хотели. И настал хаос. Желаемых прибылей не получили. Какой вывод? Безжалостно наказать трудящихся крестьян и их детей и внуков за то, что не сумели и не захотели воплощать для их же добра благородные идеи вождей: Сталина, Молотова, Кагановича и их захребетников и манкуртов в Украине.
С победой в Отечественной войне Сталин и его «заплечных дел мастера» тоже не знали, что делать, и снова пошли в наступление на мир, подогревая и разжигая холодную войну, организовывая гонку вооружений, атакуя тени несуществующих деревьев украинского буржуазного национализма и с кожей сдирая ореол славы с многострадальных ленинградцев в виде развязывания их послевоенного дела…
* * *
В своих воспоминаниях я не буду останавливаться на всей механике организации процесса голодоморов 1932-1933 и 1946-47 гг., показывать свое видение причин и следствий. Я имею только намерение инквизиторскими усилиями заставить заработать память над постфактумом для предостережения и с этой целью подаю хотя бы небольшой очерк своего собственного бытия в то трагическое время.
Родившись 2 января 1930 года в селе Владовка, что на Малинщине, четвертым ребенком, на тринадцатый день я лишился материнского молока и отцовской ласки, поскольку отец был арестован как председатель сельсовета за потакание противникам коллективизации. А мать, чтобы старшенькие не занянчили, повесила меня в люльке в темном и холодном чулане, поставив для обогрева ведро с жаром в углу и воткнув в рот кляп с пожеванным хлебом, чтобы сосал и не визжал на советскую власть, сама кинулась во все концы искать справедливости и спасать отца, с которым она, как могла, тоже оберегала полесских горемычных «богачей» от погрома и грабежа коллективизации.
Отца односельчане и уполномоченные из шести соседних сел шесть раз выбирали председателем сельсовета, выкрикивая одно лишь имя: «Якова! Якова избрать!», не называя даже фамилии среди полутора десятков Яковов, которые проживали в пределах Владовского сельсовета. Потому что все знали, о ком речь. Иногда добавляли «Высокого», который не умеет грибы собирать, глядя поверх леса, как сам сознавался.
Отец получил пять лет, и мать через два года вызволила его из Харьковской тюрьмы как невиновного… но с отправкой на Дальний Восток на лесоповал. Мать же осталась в селе с малыми детьми. Меня забрала к себе на хутор бабушка, которая жила в лесу за двадцать километров от нашего села со своими сыновьями и дочками. Прожил я там до весны 33-го года, пока меня не отвезли домой, так как уже и у бабушки нечего было есть.
Дома тоже был голод нестерпимый. Липовые почки, а потом сами листья я пообъедал, где только мог дотянуться, словно козленок. А на цвет акаций только жадно смотрел, не имея возможности достать его. Мать же, собрав все вышитые рушники и наволочки, поехала в Белоруссию выменивать хлеб, оставив нас на 12-летнего Миколу.
Когда же мать с такой же бесталанной подругой с несколькими буханками хлеба вернулись в свое село, их остановили возле сельсовета, ввели в помещение и хлеб отняли, выложив буханки на лавку, как спекулятивный. Начальство только рот раскрыло, когда соседка подняла юбку и тотчас обмочила свой хлеб. «А теперь берите и жрите, душегубы. Мои же дети поедят и такой». Мать отпустили, но той еды хватило ненадолго, и было до неба ближе, чем до нового урожая. Семья была на грани смерти. Кто-то послал отцу телеграмму, что его семья вымирает, так как уже вся опухла. Отец, уже будучи на воле, выслал 500 рублей, за которые мать купила корову. Какое это было счастье! Однако старшая сестричка Мальвина уже умерла от дистрофии.
Через пять лет и отец умер на операционном столе, так и не соединившись с семьей на тридцать восьмом году своей жизни, как узнали мы впоследствии.
Учился я в типовой семилетней школе, построенной еще под руководством отца, а после занятий и на каникулах всей семьей гнули спину на большом поле колхозного льна, выпалывая на нем сорняки, и выпасая колхозных свиней и коров почти задаром. И уже ничего относительно благополучия не желалось, только все время хотелось есть и мечталось хотя бы один раз отоспаться. Потому как для этого никакой возможности не было.
И тут настал 1941 год. Брат Микола служил в Красной Армии, старшим сержантом, радистом, в Гродном. В начале июня по наивности своей написал домой, что вот-вот будет война. Пограничным войскам раздали личные посмертные капсулы с именем и домашним адресом. Мать заголосила на все село. Ее вызвали в сельсовет на допрос, не сообщил ли ей это сын. Мать как-то выкрутилась, сказав и поклявшись крестом святым, что война ей приснилась и страшно стало за сына. Потому она и голосила.
А война-таки вскоре началась, и Микола был захвачен в плен (одновременно и в одном месте по ту сторону Вислы с генералом Карбышевым) и в Майданеке сожжен в печи в 1942 году.
Великая Отечественная война закончилась для моего села Владовка, где было 186 дворов с населением 480 лиц, освобождением из-под немецко-фашистской оккупации, гибелью 118 человек «смертью храбрых» под Шепетовкой, пепелищем трети села и обелиском застывшего на коленях солдата со знаменем в руке без единого имени моих земляков у того обелиска, несмотря на то, что они освобождали Украину, Центральную Европу, защищали советскую власть и социализм.
Нужно было залечивать раны, нанесенные ураганом войны. Но засуха 1946 года, особенно в июне-июле, ко всем несчастьям добавила еще и свои. Урожай зерновых вышел доисторический - один-три, то есть центнер посеяли, а собрали три в лучшем случае. Да к тому же какая тогда была обработка грунта? Так-сяк, лишь бы кинуть зерно в землю. Поля обрабатывали в основном лошадьми- клячами, коровами, лопатами, сапами, а жали косами и женскими руками. Потому как мужчин- полукалек осталось только для того, чтобы косы клепать и прилаживать.
Чем обсеяться для урожая будущего, что есть целый год? Думай. Потому что государство знает свое: под страхом тюрьмы, высылки выполнять первую заповедь - свезти в заготзерно станции Чоповичи план хлебосдачи. Не продажи государству, а сдачи. Поскольку какая же это продажа, когда за центнер ржи милосердное государство своему хлеборобскому колхозу платило ровно столько, сколько оно выручало за пачку махорки - 6 рублей. А пуд ржаной муки в Коростене на базаре стоил 900 рублей, который мог купить мой учитель физики М.Диченко за полтора месяца каждодневной работы в школе. Но это еще учитель, которому за работу давали хоть какую-то да все же денежную оплату.
А что же получал хлебороб за свой труд, когда государство платило колхозу за сданное зерно в 933 раза меньше его цены на базаре. После такого расчета с государством, натуроплаты в МТС за работу тракторов, вывозку зерна автомобилями в заготпункт, отсыпания семенного фонда колхознику в мешок сыпали кукиль и горошек, как иронизировали тогда втайне смельчаки, и не более 200 г за трудодень.
Иначе управлял тогда моим колхозом «Новая жизнь» присланный из райцентра М.Иванчук, который хозяйничал с 44-го по 51-й год и так на колхозных харчах тогда разъелся, что даже бричка под ним прогибалась, которую лихо тянули два удалых серых в яблоках жеребца. Он в 46-м выдал за 6 месяцев аванс по 400 г за трудодень! А за весь год обещал еще больше. Радости, казалось, не было предела. Однако после выполнения первой заповеди за второе полугодие колхозникам абсолютно нечего было выдавать на трудодень, и тот аванс умудрились разверстать на весь трудовой год. Но кто сбавлял частоту выхода на работу и не работал старательно, тому не позавидуешь. Выездные суды бывали в селах чаще кинопередвижек. И оказаться на выселках, например, в Карело-Финской ССР, было, как дурачку с горы побежать.
Я совсем перестал ходить в соседнее село Скураты в шестой класс, в свои 16 лет, из-за болезни матери и отсутствия старшего брата Анатолия, который, несмотря на свою искалеченность (в 1941 году нарвался на мину и получил восемь ран) служил в Советской Армии. А дома ведь какое-то хозяйство. Значит, нужно было успевать и дома и в колхозе одному, на восстановлении колхозной фермы, резать пилой с одноглазым дедом колоды на доски, плашки, столбы. И за день нужно было нарезать 150 погонных метров, то есть не меньше чем 30 тысяч раз потянуть вниз пилу, а не просто махнуть руками, и тогда будешь иметь тот несчастный трудодень, палочку на бумаге с оплатой в 200 г второсортного зерна за трудодень.
Что же ели? Казалось бы, выручала усадьба, 0,60 га серопесчаной полесской земли. Если бы так. Но на эту усадьбу были такие государственные аппетиты, что страшно даже представить себе. Сталинские районные опричники, которых с десяток квартировалось бесплатно у несчастных баб в селе, принуждали сдавать с каждого двора по 40 кг мяса, 250 л молока, 150 яиц, около тонны картофеля, плюс к тому огромные налоги на усадьбу в целом, отдельно на ее растительность, фруктовые деревья, ульи, если они есть, добровольно-принудительный заем, страховка, самообложение и еще черт-те что, всего и не упомнишь. Четко помню, что не было налога на вороньи гнезда, поскольку их чуткие вороны устраивали на необлагаемой территории - сельском кладбище, заросшем акациями, на голубей, солнце, воздух и дым.
Где брали деньги на все эти немыслимые поборы? С базара. Туда везли каждое воскресенье все, что можно было хоть за какую-то копейку продать: масло, сметану, сыр, молоко, сало, мясо (сами всего этого не ели, кроме сыворотки, и то не всегда, потому как нужно было чем-то приправить бурьян для поросенка, с которого ждали сала и мяса на продажу). Везли и несли фрукты, овощи, табак (я на нем специализировался), пироги, начиненные всячиной: фасолью, буряками, капустой, сливами, грушами, лишь бы что-то продать и выручить на налоги, потому как в одночасье лишишься последней коровы, которую выгоднее на привязи заготовителям отвести на колхозную ферму. И потому базар был чересчур дешевый на радость городу и к унынию крестьян, которым неоткуда было взять даже рваный рубль.
Когда я складывал вместе все выплаты государству и соотносил их с оплатой труда в колхозе (каждодневной, без выходных!), то выходило, что за каждый выход в колхоз на работу моя семья платила государству до 30-ти рублей. К такому выводу пришли гораздо позже ученые-экономисты (академик О.Лацис) и страшно удивлялись тому, за счет каких ресурсов люди жили и выживали.
А и вправду, что же ели? По-разному. Скажу о своей семье. До нового года домашним хлебом еще так-сяк перебивались. А после до нового урожая печеным хлебом в хате и не пахло. В пищу в основном шла картошка, и очень экономно, поскольку ждала весенняя посадка ее; изредка пшено, отруби из обмолоченного проса, ячменя, пшеницы, картофельные очистки, выпрошенные у людей; а весной - всякое съедобное зелье: чернобыльник, лебеда, щавель, цвет акации, листья липы, которые добавлялись в коржи, борщи, супы, салаты. Главное - чем-то утолить ужасное и бесконечное желание кушать. Вареная еда состояла из ведра воды, втертых в нее двух-трех полукартошин, так как верхушки были уже посажены в грядку, и наедайся от пуза. От такой пищи рези корчили и гнули к земле так, что свет был не мил. Большим праздником было, если удавалось напасть на утиные гнезда в болоте или поймать ежика и сварить.
Но пережили. Никто не умер. Брат взял на себя хозяйство, оправилась мать после тяжелой операции. Как будто стало легче жить, и я снова пошел в школу в соседнее село Скураты. На учебу накинулся, словно пожар на сухую солому. Одни «пятерки». Но в восьмом классе перед самыми экзаменами, скрываясь от принудительной отправки на восстановление Донбасса, заболел двухсторонним воспалением легких и чуть не окочурился из-за несвоевременной отправки в районную больницу. Посевная! Какие там лошади, чтобы отвезти в больницу! Мама со слезами и отчаянием остановила какую-то подводу, которая с бочками ехала в Чоповичи, меня поперек подводы положили между теми бочками и по шоссе потарабанили 15 км в больницу. Врачи, спасибо им, спасли. В девятый класс перевели по годовым оценкам, без экзаменов.
В девятом классе уже Чоповицкой средней школы была угроза исключения из-за неуплаты за обучение 150 рублей. Заработал эти деньги, распиливая шестиметровый сучковатый дуб на столбы, но сорвал сердце и снова попал в больницу во время переводных экзаменов. Десятый класс окончил нормально, но без медали - имел две «четверки». Однако это не помешало сдать семь вступительных экзаменов, из них две письменные работы, на «отлично» и стать студентом отделения журналистики Киевского университета имени Т. Шевченко и успешно его окончить, создать семью и дождаться сегодняшнего дня, который нам снова подкинул перераспределение власти, территорий, крупной собственности. На сей раз без войны, природных стихий, но с тем же, если не с худшим, хаосом, который неизвестно куда нас приведет. Понятно только, что мы туда придем первыми, к великому сожалению.