За рулем думается лучше всего — независимо от того, один ты в машине или кто-то рядом заводит испорченную пластинку о погоде и ужасах последнего времени. Дорога дает право не слышать и думать о своем. Она требует внимания и максимальной концентрации на главном. Впереди — моя родная Волынь, поэтому мысли вертятся вокруг благословенных дней юности, которые советская школа и приписанный к ней КГБ пытались замусорить глупостями о Павликах Морозовых и списанными как под копирку рассказками о бессмертном подвиге советских партизан. Дубенских школьников пронять этим было практически невозможно — слишком много они знали альтернативной информации. Отцы и деды рассказывали им о других партизанах и о других, отнюдь не херувимоподобных, коммунистах.
Первую мою встречу с другими партизанами вспомнить трудно — осталось лишь острое ощущение чего-то запретного и отчаянного. Со временем бывший офицер СБ и активный участник Кенгирского восстания 1954 года Федор Хвыль рассказал мне занимательную историю о встрече нескольких десятков уповцев в Ривном. После смерти Сталина многие из них возвращались домой. Были они холостые, относительно молодые, закаленные партизанским прошлым и лагерями. Зашуганные КГБ жители Ривного были удивлены и напуганы, когда эта рисковая компания устроила в центральном парке города гулянку с пением повстанческих песен. Милицию, пытавшуюся их утихомирить, они разогнали, а милицейский «бобик» сожгли, после чего растворились в темноте. Тогда ни одного из них так и не смогли арестовать. Со временем все освобожденные из лагерей повстанцы очутились под крепким колпаком КГБ и бдительным надзором сексотов. На откровенный разговор они шли не с каждым. Тем не менее была у меня одна интересная встреча в Луцке. Где-то в апреле 1982 года заехали с отцом в гости к его старому лагерному другу пану Адаму. Рюмка, бесконечные воспоминания и едва сдерживаемые слезы, когда речь заходила о погибших товарищах. Адам был высоким, под два метра, мужиком. У него был веселый и вместе с тем острый взгляд. Им он держал на расстоянии сексотов и скользких кагэбэшников. Последние охотно ремонтировали свои машины в единственной на весь Луцк частной мастерской Адама. Никаких скидок он им не делал. Поэтому они устроили ему «пиар-акцию» в городской газете. Напечатали роскошное фото из собственных архивов: лес, Адам в добротном полушубке с тризубцем на шапке и автоматом на груди. Ниже — дешевая статейка о негодяе, издевавшемся над собственным народом. Автор — какой-то местный писатель. Таким образом так называемые литераторы частенько зарабатывали себе на хлеб с маслом. Теперь кто-то из них депутатствует и профессионально любит Украину. Рассказ о своем аресте Адам приперчил сарказмом: «Взяли раненого, бросили в кузов «студебеккера», набросали сверху тяжелых железяк. Два часа, пока везли в луцкую тюрьму, десять автоматчиков держали палец на спусковом крючке. Глаз не сводили. Я всерьез переживал за их штаны...» Адам производил впечатление человека с негнущимся хребтом и дерзко-пренебрежительным отношением к гэбистам и их «шестеркам».
Были, правда, и другие встречи. Приехал однажды в Дубно некий Данило. В УПА он был роевым. Воевал хорошо, чекисты зачитывались его личным делом. В лагере этого уповца ломали долго, упорно, но безуспешно. Когда завершался один срок, добавляли следующий. Бесконечные попытки склонить к сотрудничеству результата не принесли. Пока не попался ему умный опер. Он сумел-таки нащупать слабинку в зэковской душе — либо на свободу, где женщины, хорошая пища, рестораны, собственное жилье, либо до погибели хлебать баланду и нюхать камерную парашу... Отсидев двадцать пять лет, Данило купился на хороший хавчик и радужные перспективы. Под надзором КГБ отправился по Украине налаживать старые связи. Его стараниями несколько человек вернулись в лагерь за антисоветскую агитацию и пропаганду. В Дубно вояжер иногда сорил деньгами, заходил к нам с коньяком и ностальгическими воспоминаниями о бурных годах. Его довольно быстро раскусили и поставили перед дилеммой — либо нож в сердце, либо 24 часа на то, чтобы исчез из города. Больше я его не видел и ничего о нем не слышал.
Моя дорога в Галичину лежит через Дубно. На подъезде к городу дорога поворачивает на Луцк. Здесь, как раз на повороте, установлен памятник расстрелянным немцами чекистам. Стилистически что-то похожее на хрестоматийного Алешу: воин нежно прижимает к груди ребенка. Трогательная картина. Правдивая же история намного прозаичнее. В июне 1941-го, когда первые бомбы упали на аэродромы, промышленные объекты Ривного и железнодорожный узел в Здолбунове, чекисты начали расстреливать заключенных дубенской тюрьмы. В одиночных камерах там сидело по 40 арестантов. В начале перестройки об этом расстреле мне рассказала женщина, которой чудом удалось выжить. Грохот оружия, вопли, крики... Горячая кровь из-под дверей камер стекала прямо под ноги энкаведистам. Расстрелять всех не успели. Ударила оуновская боевка. Спасаясь от бандеровцев, расстрельная команда напоролась на немецких мотоциклистов. Как раз там, где памятник...
На выезде из города — католический монастырь бернардинцев. Именно сюда, согласно тексту Гоголя, сын Тараса Бульбы Андрий через подземный ход принес осажденным полякам мешок с хлебом. Они, кстати, этому литературному герою поставили памятник. Большевики его уничтожили, остался только постамент, на котором местные мужики любят разложить рыбку к пиву. В начале 1990-х руховцы раскопали монастырские подземелья и обнаружили там останки расстрелянных. Огромные подвалы были под потолок завалены трупами. Тогдашний мэр города Эдуард Шубин вместе с начальником районного КГБ ночью поднял солдат дубенского гарнизона и велел грузовиками вывезти останки на свалку. Там бульдозерист-алкоголик, получив копейку на то, чтобы остограммиться, перемешал кости с мусором. Тогда, еще по свежим следам, я видел несколько десятков простреленных черепов, фрагменты детской и женской одежды, человеческие волосы и усыпанный гильзами винтовки Мосина пол подземелья. Дубенский мэр оставил после себя еще один след. Как раз за монастырем бернардинцев — автовокзал. Выстроил его Шубин на старинном еврейском кладбище, остальную часть которого отдал под барахолку. К сожалению, Дубно в этом смысле не вопиющее исключение, а часть всеукраинского посткоммунистического маразма.
Мармус
Выехав из Дубно, беру курс на Тернополь, оттуда — на Чортков, где предстоит встреча с Владимиром Мармусом. Он в разгар брежневского застоя создал подпольную организацию. 22 января 1972 года Чортковский КГБ имел серьезные неприятности. Над советскими учреждениями ребята развесили желто-голубые полотнища, а на стены наклеили листовки антисоветского содержания. Подрывников советской власти быстро вычислили. Всех их поглотил ГУЛАГ. Владимир Мармус как организатор «бандгруппировки» получил самый большой срок. В лагерях Мордовии он провел 11 лет. На подъезде к Чорткову позвонил пану Мармусу. Встретились в центре города в уютной кафешке.
Владимир Мармус |
— Какова же была реакция властей?
— Всю молодежь приперли к стенке: кто где был, кого где видел?.. Наш товарищ Степан Сапеляк, прежде чем бежать во Львов, совершил грубую ошибку — зашел к родственнице. Кагэбисты ее допросили, и она сказала, кто к ней приходил. Сапеляка задержали, однако спустя какое-то время отпустили. Он сразу пришел ко мне. «Степа, ты понимаешь, — спрашиваю, — что привел хвост? Не думаю, что тебя так просто отпустили». У него дома была моя тетрадь, в которую я записывал запрещенный фольклор — повстанческие песни и т.п. На следующий день на рассвете у Сапеляка был обыск. Спустя неделю пришли ко мне. Так всех нас и собрали. Пока власти раскручивали дело, мы просидели в подвалах тернопольского КГБ восемь месяцев.
— Можете поименно назвать «подельщиков»?
— Было нас девять: я, мой брат Николай Мармус, Николай Слободчан, Андрей Кравец, Николай Лысый, Петр Витий, Владимир Семкив, Петр Винничук и Степан Сапеляк. Семерых приговорили к различным срокам, а несовершеннолетнего Вития и самого старшего из нас, Лысого, не судили... Таким образом кагэбисты хотели нас дезориентировать, посеять сомнение, страх... Лысого отпустили, мотивируя тем, что он был из семьи бедняков, а мы, как сказал на суде прокурор, сынки кулаков... Мне дали шесть лет лагерей и пять лет ссылки. Остальным — от четырех до восьми лет. Мы с братом отбывали наказание на Урале, другие ребята в Мордовии. Кому-то повезло — познакомились со Стусом и Чорновилом, которые досиживали свой первый срок. Я встречался со Светличным, Глузманом, Калинцем. Но меня тянуло к воинам УПА, тогда их там сидело несколько десятков. Многие из них уже умерли, а с Верхоляком и Симчичем до сих пор поддерживаю дружеские отношения. Большинство уповцев получили 25 лет. Отбывали срок от звонка до звонка.
Общался я и с прибалтийскими «лесными братьями». Были ко мне благосклонны, даже пытались своему языку научить. Со временем, после ликвидации лагерей в Мордовии, меня перебросили на уральскую зону. Но с
35-м лагерем, где остался сидеть мой брат, поддерживал связь.
— Каким образом?
— Вполне легальным способом. Родственникам закон позволял переписываться. Мы с братом изобрели шифрограмму. Власти не могли найти ключ, но понимали, что письма со скрытым смыслом. Помню, полковник КГБ говорил мне: «Прекращайте эти штуки, а то дорого вам обойдутся». Нас постоянно психологически обрабатывали — мол, хватит уже сидеть, вы были молодые, попали под влияние, напишите покаяние, и вас помилуют. Никто на это не шел... Наоборот, мы часто организовывали акции протеста — голодовки и прочее... Со временем брата перевели в 37-ю зону, и связь прервалась.
— Говорите, «психологическая обработка». Насколько мне известно, в этом деле активное участие принимали «украинские советские писатели».
— Были такие. К сожалению, фамилий не помню. Из-под их пера выходили опусы вроде «украинский буржуазный национализм в руках мировой буржуазии». Кагэбисты показывали нам эти книжонки, где высмеивалась украинская эмиграция. Иногда привозили несчастных, по принуждению согласившихся на сотрудничество. Был, например, врач из Тернополя. Агитировал за советскую власть. В свое время его взяли на крючок, он сломался, но когда не было лишних ушей, говорил нам: «Ребята, я вынужден...». Почти каждая область должна была снарядить какую-то делегацию во главе с кагэбистом. С Тернопольщины часто приезжал некий Утыря. Ездить к нам начал лейтенантом, а закончил — майором. Никто с этими агитаторами не задирался, но и не велся на их болтовню.
* * *
Из Чорткова мой путь пролег через Олесск. Маленький уютный городок, о знаменитом прошлом которого путешественникам рассказывает твердыня на одинокой горе высотой примерно 50 метров. Ее покой до сих пор будоражат красные кавалеристы из 1-й конной Буденного, еще с 1975 года «зависшие» в прыжке над дорогой. Жители Олесска монумент этот называют просто — «лошади». В свое время знаменитые буденновцы в дворике Олесского замка пилили на дрова бесценные скульптуры Пинзеля. В 1939-м на его территории стояла дивизия генерала Власова, который спустя два года уже героически защищал Киев, а весной 1942-го в ранге командующего 2-й ударной армией попал в плен. Во время Второй мировой там разместили военные склады. Замок вернул из небытия академик Борис Возницкий. Теперь там филиал Львовской галереи искусств. В центре Олесска — скромный камень с надписью: «Тут в кінці 1944 р. від рук НКВС страчені (через повішання) два герої ОУН-УПА Олег та Василь. Слава Україні. Героям слава».
Перед отъездом зашел на Олесское кладбище. Лежат там польские жолнеры, воины УПА, сечевые стрельцы... Есть даже несколько обелисков воинам Красной армии. Сырая земля их всех примирила...