«Щоденники» Олеся Гончара должны были бы стать настоящим культурным событием для нашего общества — конечно, если бы у нас существовало то, что принято подразумевать под культурным обществом, и если бы это общество интересовалось украинской культурой. Так как эти «Щоденники», которые писались, по-видимому, не для публикации при жизни Гончара, неожиданно открыли личность даже более глубокую, чем в романах писателя. Прозу свою Гончар писал, сверяясь со временем, — а время столь стремительно изменилось, что я, честно говоря, не уверен, что у этих романов, где несовершенство и подлость жизни побеждались романтизмом, будет много читателей в будущем. Но после «Щоденників» я уже уверен, что Олесь Гончар навсегда останется в украинской литературе не портретом, не страницей из школьной хрестоматии, а живой личностью.
Удивительно, что только теперь, после «Щоденників», я начинаю осознавать многие вещи, которые не понимал во время жизни Олеся Терентьевича. Когда я познакомился с ним — 18 лет назад, еще студентом, который пришел брать интервью у классика, — он во время первого интервью сказал: обидно, что в украинском языке нет слова «нравственность». «Украинское «моральність» не полностью отвечает этому объемному значению, вкладываемому нами в это слово. А именно без этого значения общество будет однобоким». Тогда я отнесся к этим словам скорее как к филологическому парадоксу, а следовало бы — как к пророчеству... Но Гончар опирался на собственный жизненный опыт — ему каким-то, тогда не совсем понятным мне образом удалось сохранить в себе тот нравственный стрежень, который позволял сопротивляться давлению системы — и тогда, когда система травила его, и тогда, когда поднимала до небес. «Щоденники» объяснили мне, что помогло этому: просто, как это ни банально прозвучит, он был верующим человеком. Жил с Богом в сердце — и тогдашнюю идеологию воспринимал только в части, не противоречившей этому нравственному выбору и этой почти религиозной влюбленности в Украину. Мы уже так любить не умеем — ни Бога, ни женщину, ни страну...
Думал я, что «они», власть имущие наши, его ценили и потому почти все ему прощали — даже когда травили, избирали в президиумы. А «они», оказывается, его искренне ненавидели — и на языке не таком, как нормальные люди, разговаривает, и по кабинетам не ползает, фронтовик самовлюбленный... Они просто считали, что лучше использовать Гончара как флаг — тогда, когда им был нужен именно такой флаг, скажем, в движении сторонников мира. Им требовался не человек, а вещь, если бы можно было, они бы отключали его после каждого миротворческого конгресса, чтобы не досаждал... Открытием для меня было то, что он все это понимал — с самого начала, что у него не было никаких иллюзий, — так и прожил, честно, без иллюзий, однако с инфарктами...
Любил я его. Невероятно красивый был человек — даже если не читать, а просто смотреть, как он прогуливался по морскому побережью где-то в Юрмале, между темной водой и белыми чайками. Благодарен ему за многое — прежде всего с нравственной точки зрения, поскольку когда, скажем, на союзном депутатском съезде травили — с подачи украинской делегации, разумеется, — академика Сахарова, именно он выступил против этой провокации, дал мне интервью, которое спасло и мое профессиональное достоинство, и, как по мне, нашу национальную честь. Поскольку своим авторитетом нам самим доказал, что мы — мыслящие люди, а не орудие провокаторов. И все же иногда мне казалось, что он уже играет Олеся Гончара, того, из учебников. Не понимал я его до конца. Он был в своей беззащитности, немного детской наивности и осознании своей миссии прозрачен. Играл разве что с теми, кто пытался его использовать, — как тот добрый волшебник из шварцевской «Золушки», притворявшийся глухим, чтобы не выполнять желаний злых людей...
На Байковом лежит почти напротив человека, отравившего ему последние десятилетия жизни, — а рядом уже и остальные члены тогдашнего украинского политбюро... Однако несколько раз натыкался в его дневниках на такую точную фразу — «Будь великодушным»... Этому у него еще следует поучиться...