«Скажи мне, кто твой учитель, и я скажу, кто ты» - эти слова можно, пожалуй, целиком отнести к академику Ивану Петровичу Павлову и одному из его близких сотрудников и учеников из молодой павловской генерации профессору Владимиру Александровичу Трошихину. С 1932 года он работал на биостанции Колтуши, вблизи Ленинграда, под непосредственным руководством И.Павлова. Имя тогда молодого ученого упоминается в «Павловских средах».
С начала шестидесятых годов доктор биологических наук В.Трошихин становится киевлянином. В Институте физиологии имени А.А.Богомольца НАН Украины он создает лабораторию физиологии высшей нервной деятельности. В этом человеке подкупали образованность и простота, открытый русский характер. Мне посчастливилось защитить под его руководством диссертацию на соискание ученой степени кандидата медицинских наук и вместе написать две книги «Темперамент... Что это?» и «Возможности развития ребенка».
В.Трошихина уже давно нет с нами. Но в своем архиве я нашел рукопись его воспоминаний об И.Павлове, над которой мы вместе работали. Сейчас, когда исполняется 150 лет со дня рождения великого физиолога, некоторые страницы неизданных записок представят, как мне кажется, интерес для читателей «Зеркала недели».
Юрий Виленский
Однажды мне пришлось изрядно-таки покраснеть перед Павловым. Обсуждались опыты с «Купцом», одной из подопытных собак, и Иван Петрович вдруг спросил:
- А сколько капель, милостивый государь, выделялось до отпуска? «Купец»-то как-никак тоже каникулярничал...
Увы, цифры улетучились из головы. От дней предыдущих опытов минуло больше трех месяцев, а протоколов я не захватил, понадеялся на общую ориентировку.
- Эх, молодежь. Как так не помнить. Да пятьдесят шесть. Точно - пятьдесят шесть, - с оттенком явного удовольствия повторил Павлов, невольная проверка «записной книжки» в голове, видимо, порадовала его.
- Ну, дальше, дальше как, Владимир Алексаныч?
Павлов в те годы был старше большинства из нас примерно втрое. И все же ум его поражал нестареющей цепкостью. В нем и в восемьдесят в полную меру чувствовались энергичный напор и жизненный темп. Пределы средней человеческой работоспособности как бы не соответствовали внутренней павловской программе.
Программа... Павлов редко употреблял это слово. Нужно сказать, он вообще не составлял точного расписания работ. Отвечая, например, на запрос Биологической группы Академии наук СССР, Иван Петрович писал в мае 1932 года: «Относительно плана на 1933 год я вторую пятилетку должен повторять то, что я уже не раз заявлял: я знаю только одно, что я вместе о моими сотрудниками будем изучать дальше физиологию высшей нервной деятельности, которая раньше называлась психической, и только... Мы начнем с повторения чего-нибудь старого и надуманного за перерыв, но на чем остановимся серьезно и общими силами, что действительно займет нас всего больше и составит важное приобретение, определится только ходом самой работы, и наверное, будет очень в стороне от того, с чего начнем...»
И все-таки насыщенность, взаимосвязь исследований должно назвать «программой». Вот хотя бы начинания последнего десятилетия: Павлов обрисовал типы нервной системы, раскрыл стадии гипноза, разработал приемы воспроизведения нервных заболеваний на экспериментальных животных. Вы сами понимаете - каждой такой темы с избытком хватило бы на длительную работу большого научного объединения. И так оно и случилось - важнейшие пути науки о деятельности целостного организма независимо от того, связываются они или нет с его именем - павловские.
Разумеется, многим из нас, я имею в виду павловцев моего поколения, доклады, статьи, диссертации, вышедшие из лабораторий Ивана Петровича, были хорошо знакомы. Характерная деталь - своей подписи на работах учеников он не ставил, хотя консультировал их от начала до конца и являлся нередко «подсказчиком» основных идей. За плечами у большинства было высшее медицинское или биологическое образование, да и самому приходу в институт предшествовало усердное посещение библиотек, нечто вроде подготовки к зачетам. Кому ж была охота срамиться: мы знали, Павлов поощряет общую биологическую образованность. Но только с расстояния времени понимаешь, какая система жизни и труда стоит за многогранностью его фигуры и что самое поразительное в Павлове.
На заглавное место нужно поставить чувство времени. Внутренний «секундомер», видимо, никогда не останавливался. Это ощущалось и в Колтушах, и на «средах» в физиологическом институте на набережной Макарова. Как бы ни был увлечен Павлов какой-то научной новостью, когда подходил срок очередных дел или просто намеченное время, он переключался.
Не то, чтобы Павлов куда-то очень торопился. Он привык дисциплинировать, самоограничивать себя и закрепление этой рабочей манеры в коллективе считал обязательным. Даже если и тема была самая горячая, правило не нарушалось. Типично, что даже «Среды» довольно часто обрывались на животрепещущем месте неожиданной фразой: «До свидания!» или «Хотя... Ну, уже пять!»
Разумеется, привычка так руководить собой не являлась врожденной чертой. «Страдаю в качестве академика!», - иронизирует он в одном из писем. «Освободился от гнета обязательного писания», - восклицает в другом. Но уже с юношеских лет Павлов тренировал в себе то, что потом назвал условным рефлексом на время - ритм соразмерности, умение сменять занятия.
Даже и вечер Павлова не освобожден от этого регламента. От восьми до десяти он читал научную периодику - на русском, немецком, английском, французском языках (английским и французским языками Иван Петрович владел в объеме чтения, а по-немецки говорил свободно, нередко пользуясь немецким для заграничных докладов). Потом короткий перерыв и снова книги, уже более фундаментальные, разных направлений, ему их присылали также почти ежедневно. Даже сон подчинялся нормированию: работа прекращалась в половине первого ночи, а просыпался Иван Петрович ровно в шесть утра. Зато всегда отдыхал час-полтора после обеда.
Важно, что это делалось не рывками, а регулярно. Именно такая линяя поведения, первоначально, конечно, связанная с ломкой самого себя, давала, в итоге, свою огромную пользу.
И все же закон «режим - превыше всего» сам по себе решающим в достижении научного успеха не является. Думается, к Павлову целиком применимо одно из выражений Бальзака: «Гений - величайшая наблюдательность». Недаром и сам Павлов сделал примерно такие же слова научным девизом Колтуш: на фронтоне лаборатории экспериментальной генетики он попросил выложить надпись: «Наблюдательность, наблюдательность и наблюдательность». И это не зря - в истории мировой науки нет, пожалуй, исследователя, столь напряженно и последовательно изучившего сферу живого, умевшего мгновенно и точно увидеть в отрывочных деталях контуры грандиозной конструкции.
Непосредственное наблюдение за животным, бесспорно, доставляло Павлову подлинное удовольствие: это был не просто подходящий метод, а скорее его особенность как исследователя. Недаром он так не любил работать в звуконепроницаемых камерах «башни молчания», где следить за животным приходилось через окошечко. А в обычные камеры он всегда входил внутрь. «Хэ-хэ-хэ, камеры камерами, а для физиолога нет безразличных точек в живом мире, - любил он повторять. - Главное дело - пристреляться...»
Как же «пристреливался» он сам? Мне запомнился рассказ Павлова о том, как наблюдение за птицами подтолкнуло его к мысли о типах нервной системы.
- Началось-то все не с собак, - рассказывал он на любимой веранде в один из колтушинских погожих вечеров. - Приехал я однажды к Дмитрию Петровичу, брату моему. Ну, он хоть и химик, а дома, как всегда, своими пернатыми занят - синицами да щеглами. Стал и я наблюдать. Смотрю, до чего же они разные. Один щегол задиристый - точно Ноздрев, другой обходительный, как Чичиков, а третий носит и носит крошки, взъерошенный, грязный - вылитый Плюшкин.
«Выходит, Дмитрий, порода одинаковая, а натуры разные?»
Ну, он согласился, однако ставит встречный вопросец: - Почему? Мы с ним да братом Сергеем вообще еще с детства в риторике состязались.
Тогда я еще не мог ответить, а сегодня понятно: и тут тип нервной системы, несхожий склад мозговой работы.
Наконец, о феноменальной и при этом, думается, врожденной памяти Павлова. Любопытно, что Иван Петрович помнил себя с двух-трехлетнего возраста, а это бывает редко.
Поразительной была его память на имена и отчества. К примеру, мне самому чрезвычайно польстило обращение Павлова спустя примерно полгода после нашего первого разговора: «Владимир Алексаныч!»
И самое существенное, Павлов без видимого напряжения держал в голове подробности опытов, всю их картину в совокупности. Я не раз это видел, когда речь шла о сопоставлениях старых и новых экспериментов: он любил справляться о результатах устно и лишь потом сверял данные с протоколами. Как он считал, в этой «умственной бухгалтерии» ему немало помогала тренировка памяти в детские и юношеские годы, связанная с изучением древних языков, а также семейные «соревнования» в запоминании чисел.
Надо, однако, сказать, к этому своему природному кладу Иван Петрович относился очень бережно - постоянно замечая, что память, как и другие качества, необходимые научному работнику, следует упражнять с ранней молодости. Между прочим, он считал, что лично в нем этому способствовала система образования, содержавшая наряду с логикой и математикой, разделы, требовавшие значительного напряжения механической памяти.
Очевидно, к привычке записывать свои наблюдения Павлова первоначально приучила работа со словарями. Он сетовал, если узнавал, что сотрудники не ведут рабочих дневников, не пользуются записными книжками. Добавлю - Иван Петрович рекомендовал уделять внимание разборчивости почерка. Дело в том, что он и сам, торопясь, грешил скорописью. Случалось, Павлов не мог разобрать свои же строки. Тогда запись расшифровывал его старший сын, юрист по профессии, Всеволод Иванович.
Была у Павлова и привычка - несколько раз возвращаться к интересующему вопросу. Книги и научные журналы Павлов, как правило, перечитывал по два-три раза. Но в особой степени это касалось лаборатории. Необходимость повторения опытов была даже вынесена в качестве отдельной темы на одной из «сред»: «О повторении и подтверждении добытых научных фактов».
- А с ног на голову, милостивый государь, ставили? - нередко интересовался Иван Петрович «хитростями» в проведении опытов, подчеркивая, что позаимствовал подобные приемы у Фарадея.
У Павлова были чудесные руки. Любопытно, что некоторые хирургические методики Павлова были повторены лишь через десятки лет. Так, сравнительно недавно подтвердились павловские открытия тормозящего нерва сердца, а также секреторного нерва поджелудочной железы, сделанные им вскоре после окончания университета.
Конечно, за этим лежал кропотливый труд. К примеру, Павлов, несмотря на то, что был левшой, одинаково свободно оперировал обеими руками. Подобное упорство Иван Петрович ценил и в учениках. Он вообще очень любил наглядность и изящество эксперимента. Характерно, что в необходимости применения новых приборов его могла убедить лишь зримость эффекта. Например, среди докладов на Международном конгрессе физиологов в Эдинбурге Ивана Петровича поразили опыты Ричардса по микропункции канальцев лягушачьей почки. Он верно оценил новые веяния: не зря спустя некоторое время в ВИЭМе появилось приспособление для электрофизиологических исследований - осциллограф, и Павлов стал поговаривать о желательности изучения биотоков мозга. А однажды с некоторой гордостью упомянул о таком факте. В США, как ему сообщили, сконструирована машина, воспроизводящая условные рефлексы. «Разумный» автомат назвали роботом. Отсюда-то и идет, видимо, это название.
Впрочем, сам Иван Петрович всю жизнь работал с предельно простой аппаратурой. Например, он почти никогда не пользовался графическими записями, даже для изучения слюноотделения, и отсутствие каплеписцев его весьма мало смущало.
В колтушинские годы Иван Петрович уже не оперировал - жалел собак. Не могу не повторить тут, что раздумья об этом животном вообще занимали в его жизни особое место. Во многих стенограммах «Сред» говорится о собаках «Августе», «Бое», «Белогрудке», «Буяне», «Ратнике», «Мампусе», «Гарсике», «Томбуше». «Бой», например, упоминается около восьмидесяти раз, «Золотистый» - тридцать восемь раз. Любопытный момент, - даже ставя опыт на лягушке, Павлов, как правило, оговаривался, называя ее собакой! Этих знаменитых собак, в частности, «Золотистого», «Мампуса», «Томбуша», не раз привозили к нам на отдых. - Кормите их получше! - просил Иван Петрович.
Характерно, что когда собаки старели и работать с ними было уже нельзя, они оставались в питомнике как бы на пенсии, с полным пайком.
Невозможно было не любить этого своеобычного человека, не преклоняться перед ним за широту и живость ума, за блистательность догадки, наконец, за щедрую, меткую, необычайно образную речь, удивительную простоту и непосредственность. Однако работать с Иваном Петровичем было не всегда так уж легко - он был очень взрывчат. Случались резкие и несправедливые разносы. Павлов и сам признавал, что по темпераменту он типичный холерик, т.е. возбуждение преобладает, а тормоза сдерживания не всегда с ним справляются.