Сочетание понятий «интеллектуалы» и «насилие» на первый взгляд может показаться противоестественным, поскольку интеллектуалы сегодня довольно четко ассоциируются с гуманистическими и либерально-демократическими ценностями. Конечно, удобно было бы считать, что явления, обозначенные этими терминами, идут по разным путям, но на самом деле все сложнее: это демонстрируют случаи чисто физического симбиоза научных работ и, например, расистской макулатуры под одной обложкой. Насилие, становясь дискурсивной практикой, находит свое выражение как в аргументах его непосредственных участников, так и в академических трудах ученых. Сегодня в университетах можно наблюдать насилие не только дискурсивное, но и прямое, как, например, эффективное «антиоппозиционное» насилие над студенческими городками со стороны университетских властей в высших учебных заведениях Украины несколько лет назад. Но нас интересует, почему риторика насилия пронизывает дискурс интеллектуалов, каким образом она так «гармонично» срослась с научным дискурсом, что фактически эта риторика продолжает насилие даже тогда, когда дискурс представляет себя в качестве «гуманного, благосклонного и преисполненного благих намерений».
Прежде чем начать рассмотрение того, каким образом интеллектуалы, научные сотрудники или эксперты могут продуцировать расистский, дискриминационный и прочие дискурсы нетерпимости, нужно принять во внимание амбивалентность самого понятия «терпимость». Толерантность к другому — это проявление силы, быть терпимым означает мириться с собственной слабостью. Язык терпения — это язык силы, поэтому противоположностью нетерпимости является не терпимость, а взаимоуважение.
Важна интерпретация насилия как формы высказывания, ведь насилие сначала «проговаривается». Для насилия более важны услуги софиста, а не палача: и сегодня «Гитлеру» нужен софист «Геббельс» для создания слов и фраз, мобилизующих ненависть и призывающих к жертве. Софист нужен для того, чтобы насилие приобрело голос. То есть насилие невозможно свести только к актам дискриминации, оставив вне рассмотрения дискурс — теории и попытки его рационального обоснования.
Это возвращает нас к вопросу о роли академического сообщества в воссоздании насилия в обществе и распространении расистских идей и практик дискриминации. У нас эта проблема, к сожалению, фактически не была объектом внимания — украинские исследователи до сих пор остаются далеки от академических дебатов на подобные темы, ведущиеся в других странах. В России этот вопрос впервые поднимался на междисциплинарной конференции «Социальные науки, расистский дискурс и дискриминационные практики» (Санкт-Петербург, 2001), результатом которой стал сборник «Расизм в языке социальных наук». Его авторы (а это такие философы, социологи и антропологи, как Владимир Малахов, Сергей Соколовский, Виктор Шнирельман, Оксана Карпенко и др.) утверждают, что взаимосвязь между языком науки и дискриминационными практиками можно определить как «неумышленный расизм» (в международной дискуссии он трактуется как «современный расизм»). Особенность этой разновидности расизма заключается в отрицательном отношении его сторонников к положениям традиционного расизма (к которым можно причислить идею о физической и психической неравноценности человеческих рас, о генетической предопределенности подчиненного положения одних рас и доминирования других и пр.). Они могут идентифицировать себя с либеральными политическими кругами и считать, что лишены предрассудков, но их высказывания содержат отрицательные стереотипы в отношении, например, «мигрантов» или «бомжей».
Проблема в том, что слово «расизм» у нас по-прежнему ассоциируется почти исключительно с деятельностью «экстремистских» группировок, открыто выражающих свое отрицательное отношение к «черным». При этом незамеченным остается тот факт, что расистские идеи в более «цивилизованном», «окультуренном» виде присутствуют во многих научных, учебных и публицистических текстах, претендующих на «объективность» и соответствие нормам непредвзятого отношения к другому. Многие научные сотрудники, считая, что борются с расизмом и ксенофобией, на самом деле укрепляют и развивают расистский дискурс. Еще большее зло — теми же словами пользуются практики — борцы с расизмом, антифашисты и т.д. В речи «демократически мыслящих» людей, профессионально занятых исследованием общества, существуют «политически корректные» формы выражения «этнических» и иных предрассудков. Будучи оппонентами традиционного расизма, интеллектуалы могут невольно способствовать его распространению. Этот противоположный запланированному эффект возникает из-за того, что обе стороны используют один и тот же язык и опираются на общие базовые предположения (например, о реальном существовании «рас»).
Странная ситуация (собственно говоря, ничего странного) — после американских антропологов Ливингстона и Брейса, писавших о нереальности «рас» еще в 1960-х, после того, как социальные, культурные, физические и биоантропологи в США приняли соответствующие декларации в отношении «расы», где они отказывались от этого понятия как от ненаучного, в курсах по этнологии и антропологии, преподаваемых в Украине, да и вообще в научных работах по этим и смежным дисциплинам существование «рас» даже не подвергается сомнению. А ведь то, что «расы» не являются биологическими единицами, что на самом деле «человеческих рас» не существует, уже признают без колебаний даже расисты на Западе. Это означает, что дискуссия о роли ученых в воспроизведении в обществе предрассудков и нетерпимости тесно связана с вопросами развития категориального аппарата и методологии. Этот разговор должен стать частью более широких дебатов о роли и месте позитивистских подходов в науке, ведь, как подчеркивает Цветан Тодоров, расиалистская (расовая идеологическая) доктрина изначально была тесно связана с распространением науки, или точнее, со сциентизмом — использованием науки как основы для идеологии. Следовательно, преодоление расизма — это не борьба с маргинальными идеями и группами людей, а преодоление эссенциалистских навыков мышления. То есть для того, чтобы оппоненты расизма и ксенофобии не играли с ксенофобами и расистами по правилам, навязанным последними, чтобы правозащитники не разговаривали с расистами на одном языке, не делили с ними молчаливые и нерефлективные предположения и ментальные клише, лежащие в основе расистского мышления, необходимо подвергнуть ревизии эти нерефлективные предположения, изменить тип мышления.
По Этьену Балибару, гипотеза неорасизма была сформулирована исходя из критики теорий и дискурсов, которые стремятся узаконить политику, исключающую людей из общества на основе критериев антропологии и философии истории. Это вписывается в практику (насилие, пренебрежение, нетерпимость, унижение, эксплуатация) и интеллектуальное обоснование необходимости очищения общественного организма, сохранения «своей» или «нашей» идентичности от смешивания, захвата «чужими». Нет расизма без теорий, и очевидно, что они «рационализированы» интеллектуалами, поэтому важно спросить себя о той роли, которую играет академический расизм. Без него было бы невозможно структурирование общества вокруг определителя «расы». Дело в том, что теории «научного» расизма выглядят научно достоверными, ссылаясь на «очевидные факты» (отсюда необходимость внешнего узнавания чужака, особенно по физическим признакам), или, точнее, они имитируют метод, в котором наука идет от «очевидных фактов» к «скрытым причинам». В результате эти теории идут впереди спонтанного теоретизирования, присущего массам. Спецификой интеллектуальной позиции расистских идеологов является то, что они всегда создавали «демократические» доктрины, легко понятные населению и для него адаптированные, то есть приемлемые, чтобы предложить ключ к мгновенной интерпретации не только того, чем живут люди, но и того, кем они являются.
Обсуждение проблем современного расизма особенно актуально в контексте сегодняшней борьбы с «экстремизмом» и «нелегальной миграцией». На фоне убеждения, что существуют «этнические группы, склонные к преступной деятельности и решению вопросов силовым путем», призывы к борьбе с «преступностью» и «экстремизмом» превращаются в расистские. На фоне убеждения, что право на легальный статус и судебную защиту имеют прежде всего представители «коренных национальностей» или «коренные жители», — в расизм превращается борьба с «нелегалами». Государственные служащие, академические эксперты и СМИ используют одну и ту же терминологию. Академический язык социологии, культурологии, антропологии, этнологии, транслируясь в политическую, общественную практику, приводит не только к расистскому дискурсу, но и к дискриминации.
Расистский дискурс работает и в текстах, в принципе ориентированных на борьбу с ним, и в результате образуется некая «просветительская» форма расизма. Эти труды не способствуют пониманию природы нетерпимости, а работают на ее воспроизведение, то есть можно говорить об интеллектуальном производстве конфликтов. Определенная часть дискурса, обосновывающего расизм, сама по себе не содержит расовых идеологических индоктринаций. Например, мало кто отдает себе отчет, что, употребляя метафору «мигранты — гости в нашем доме», мы приписываем «приезжим» подчиненное положение. Эта метафора часто используется для обоснования дискриминации различных категорий мигрантов. Именно поэтому важно отслеживать не только откровенно расистские построения, но и предпосылки и «предобоснования» расиалистских доктрин — все то, что неявным образом несет в себе дискриминацию или репрессию.
Несмотря на то что такой престижный интеллектуальный публичный диспут, как Женевская Международная встреча 1999 года — последняя в ХХ в., — был посвящен проблемам насилия, примеров современного интеллектуального насильнического дискурса хватает. Главную и определяющую роль в обществе играют «хозяева дискурса» — а это не только финансовый капитал и владельцы СМИ, но и журналисты, профессора университетов, различные эксперты. Они расставляют главные акценты: скажем, мы и сегодня видим в московских газетах слова «кавказцев просим не обращаться», и ничего, небо на землю не падает. Или, например, такой журнал, как «Перехід-ІV»: почему-то никто публично не ставит вопрос о неадекватности этого издания.
После известных сентябрьских событий в США с легкой руки интеллектуальных спекуляторов, всех этих хантингтонов и фукуям, уже в который раз с новой силой возобновились разговоры об отличии культур, религий, цивилизаций и этносов. Более того, многие т.н. «либералы», якобы провозглашавшие приоритет прав человека над любыми коллективными правами, с энтузиазмом заговорили о преимуществе западной культуры и защите христианских ценностей. Это типичный пример современного расизма, идеологически вписывающегося в рамки «расизма без рас», сконцентрированного в виде комплекса иммиграции. Основная тема тут, как видим, не биологическая наследственность, а непреодолимость культурных отличий: современный расизм не утверждает преимущества одних групп или народов над другими, а только указывает на то, что различные образ жизни и традиции несовместимы. Этот «расизм отличий» объясняет поведение и склонности индивидов уже не кровью, не генами, а принадлежностью к «историческим культурам». Теперь аргументы Клода Леви-Строса, доказывавшего, что все цивилизации одинаково необходимы для развития человеческой мысли, умышленно или невольно поставлены на службу идее недопустимости «смешения культур». Нам объясняют, что сокращение «культурной дистанции» между народами грозит человечеству интеллектуальной смертью, а быть может, ставит под вопрос и его биологическое выживание.
С этим связан и так называемый «новый интервенционизм», который едва ли не первыми приветствовали интеллектуалы, провозвестив новую эру в международных отношениях, когда «просветительские государства» наконец-то получат возможность использовать силу там, «где это справедливо», согласно «современным представлениям о справедливости», устанавливаемым ими самими. Любопытно, что при таких обстоятельствах в нынешнем политико-интеллектуальном языке часто используется пассивное состояние: неравенство «становится», люди «беднеют», «нищают». Так, будто никто их беднее не делает, это происходит само по себе. Активное состояние почти отсутствует — о субъекте действия речь не идет. По сути, почти все дискуссии об агрессии и терроризме ведутся в таких рамках. Кроме того, проблема еще и в том, что не только в пропагандистских публицистических произведениях, которые бесстыдно служат интересам власти и на основе которых определяется, кто «террорист», а кто «борец за свободу», но и в ряде научных работ, отстаивающих принципы и преимущества демократии, была попытка a priori не допустить раскрытия проблемы терроризма, поскольку это могло привести к сомнениям относительно целесообразности и справедливости традиционных взглядов и принципов, по которым феномены политического насилия и экстремизма осуждаются.
Еще одна характеристика интеллектуального насилия — длительная влиятельность и историческая протяженность. Конечно, сегодня ни один консерватор или «новый правый» не будет говорить на языке начала ХХ в., но влияние четко прослеживается, а резонанс ощутим и спустя сто лет. Примечателен пример Фрэнсиса Фукуямы, который вот уже десять лет подряд продолжает свои труды, посвященные «концу истории», и совершенно не спешит назвать свою теорию абсурдной, предвещая «конец человечества». Теперь этот «гуру исторической антропофагии» (как называет Фукуяму Поль Вирилио) сообщает, что благодаря открытому характеру современных наук о природе «биотехнология предоставит нам способы, которые позволят завершить то, что не удалось специалистам по социальной инженерии. И тогда мы окончательно покончим с человеческой историей, поскольку отменим «человеческие существа» как таковые. И тогда начнется новая история, история по ту сторону человеческого». Это напоминает другую ситуацию. В то время, когда Чарльз Дарвин в книге «Происхождение видов» выводил принцип естественного отбора индивидов, наиболее способных к выживанию, его кузен Фрэнсис Гальтон в 1860 г. предложил принцип «искусственного» отбора, иначе говоря — политику сознательного уничтожения наименее способных, объявив войну так называемому «вырождению рода людского». Так гуманитарий становится на место миссионера в современной колониальной резне.
Интеллектуальной практикой насилия является также позиция сознательного игнорирования, имеющая достаточно прецедентов. Ее классическое проявление описано Джорджем Оруэллом в предисловии к «Скотному двору», посвященному обзору средств, при помощи которых в «свободных» обществах могут замалчиваться непопулярные идеи и скрываться неудобные факты, причем даже когда отсутствуют официальные запреты. Подобная форма цензуры в большинстве случаев имеет добровольный характер. Вследствие такого сознательного игнорирования каждый, кто бросит вызов господствующей ортодоксии, обнаружит, что вокруг него самого с впечатляющей эффективностью складывается заговор молчания. Ведь в порядочном обществе, согласно максиме Оруэлла, говорить о некоторых вещах не принято. Так, например, в почтительном страхе перед институционным престижем социальных наук некоторые интеллектуалы довольствуются тем, что имитируют их. Скажем, Э.Росс, один из основоположников американской социологии, в свое время убеждал коллег не слишком спешить «поднимать занавес», защищающий классовые иллюзии от детального научного исследования: об убеждениях, объединяющих общество, — «идеалах и кредо, выработанных общественным разумом», — нельзя «говорить на каждом перекрестке». «Мудрый социолог» должен «благоговеть перед нравственной системой» — даже если бы она целиком состояла из предрассудков. «Тайна порядка» не должна попасть «не в те руки». Как следствие, большинство американцев верят в существование равных возможностей: то, что называют «американской мечтой», превратилось в необходимую иллюзию, сохранение которой примиряло людей с неравенством. До тех пор, пока рабочие в общем придерживаются мысли, что «для тех, кто действительно хочет сделать попытку и обладает для этого хорошей головой и талантом, путь наверх открыт», — их вера в нынешнюю систему сохранится, несмотря на будничные разочарования. «Народное евангелие» открытых возможностей и успеха — основной источник ошибочного самосознания среди американцев. Они держатся за далекое от реальности представление об обществе как лестнице, попасть наверх по которой может надеяться каждый, кто обладает энергией и честолюбием; при том что давно должно бы стать очевидно: те, кто уже поднялся по ней, втянули лестницу за собой. Разве задачей интеллектуала в такой ситуации не является обличение системной стратегии? Разве не делать этого — не означает совершать насилие, поддерживая несправедливый иллюзорный status quo? Ведь в таких условиях социология превращается в научное управление нищетой. Тут следует помнить, что научная работа не освобождена от требований, которые мы выдвигаем к любым другим человеческим делам, поэтому, оценивая определенные доктрины, нужно исходить из их возможных политических и нравственных последствий, иначе говоря — задумываться о моральном аспекте науки.
В качестве одного из примеров интеллектуального насильнического дискурса в украинском контексте стоит привести обсуждение под названием «Насилие на экране: фиксация или пропаганда?», состоявшееся в журнале «Кіно-Театр» (№ 2, 2003). Мы тут сталкиваемся с синтезом гипертрофированной религиозности, нетерпимости и страха — с ультраправыми расистскими тезисами, звучащими едва ли не с самого начала. «Дикие наивные» негры; евреи, которые «не останавливаются, чтобы обмануть ближнего, содрать лишнюю копеечку, не жалеют, что у тебя детишки будут голодненькие»; бурят на студии «1+1», с умыслом покупающий китайские фильмы, где азиаты-супермены бьют белых; русские, запускающие «Ментов» с целью «разложения и уничтожения общества, чтобы мы друг друга убивали, терроризировали, отравляли жизнь и в результате сокращалась популяция и очищалась территория для кого-го другого»; «подтачивание биологического потенциала, падение нравственности и рождаемости» из-за гомосексуализма — все это, бесспорно, имеет расистские корни, поэтому стоит задуматься, насколько симптоматично то, что на «круглом столе», посвященном насилию, совершаются лингвистические акты насилия. Достаточно проанализировать риторику и оперативные номинации таких участников дискуссии, как Тарас Денисенко и Олекса Негребецкий, чтобы назвать их «лингвистическими расистами». Конечно, сказанное ими едва ли настолько влиятельно, что побуждает кого-то избить еврея или темнокожего, но это ярко характеризует этих людей: то, что такие вещи говорятся на «круглых столах», довольно показательно. Когда Денисенко и Негребецкий высказываются как настоящие расисты, они должны иметь в виду, что это публичный «круглый стол», поэтому они несут ответственность за свои слова. Печально, что обсуждение, которое должно было трезво эксплицировать проблемы насилия, фактически заканчивается едва ли не насильническими призывами против тех, кто, по мнению авторов этих призывов, «совершает насилие», что напоминает ситуацию с противниками абортов — движение «про-лайф», которое якобы за жизнь, но в качестве своей стратегии избрало насилие: бомбы, нападения, оскорбления, запугивание и преследование клиентов и персонала медицинских учреждений...
Конечно, мы в любом случае нуждаемся в критиках. Вместе с тем они могут оказаться далеко не самыми толерантными, ведь, как видим, интеллектуалам часто присуща отнюдь не толерантность, а, наоборот, нетерпимость и даже фанатизм. Но когда это присуще интеллектуалу — это не просто ошибка, это интеллектуальное преступление. Тут можно провести бытовую параллель — весы, на которых на рынках регулярно «обвешивают»; этот обман настолько распространен, что на многих рынках установлены «контрольные весы», на которых покупатели могут проверить вес купленных продуктов. Остается вопрос — где найти «контрольные весы» как для повседневной, так и для интеллектуальной речи. Ведь чтобы убивать других ради «своих», вовсе не нужно быть «варварами». Хрупкость мира очень слабо осознается, поэтому важна интеллектуальная тенденция, чувствительная к различным формам насилия в общении. Вспомните Левинаса, ставящего вопрос не об онтологии насилия, а о насилии самой «онтологии»: онтологическая канва насилия исключает любую возможность аутентичного общения «между нами». Страх за другого у Левинаса связан не с тривиальным представлением о риске и опасности, которые угрожают другому извне, со стороны чуждых или враждебных сил. Моя «самость», мое «я» — вот начало опасности для другого.
Необходимо иметь требовательную, экспериментаторскую установку, нужно каждый раз, шаг за шагом сопоставлять то, что мы мыслим, и то, что говорим, с тем, что мы делаем. Как подчеркивал Фуко, ключ к личной политической установке интеллектуала нужно искать вовсе не в его идеях, а в его философии как жизни, в его этосе, то есть способе существования. Такие попытки взглянуть на себя со стороны служат нам полезным уроком — о самих себе и о наших институтах. В наши дни многие интеллектуалы, которые должны воплощать эти попытки в жизнь, в большинстве своем занимают нейтральную, а то и губительную позицию в отношении своей социальной функции. Минимальное положительное изменение заключалось бы уже в том, чтобы развивалась публичная дискуссия на темы, о которых шла речь.