Он любил три вещи
на свете:
За вечерней пенье,
белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил,
когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики
...А я была его женой.
Это стихотворение Анны Ахматовой помечено 1910 годом. В этом году поэт Николай Гумилев приезжает в Киев с единственным намерением — жениться на подруге детства Анне Горенко. Она жила в Киеве с 1906 года у своей кузины Марии Александровны Змунчилла, в доме № 7, расположенном на небольшой уютной улочке Меринговской (Заньковецкой).
В Киеве Аня Горенко закончила последний класс Фундуклеевской гимназии, с большим желанием и интересом поступила на юридический факультет высших женских курсов; но вскоре, охладев к изучению юридических дисциплин, оставила курсы.
«25 апреля 1910 года я вышла замуж за Н.С.Гумилева. Венчались мы за Днепром в деревенской церкви. В тот же день Уточкин летел над Киевом и я впервые видела самолет. Шаферами были Владимир Эльснер и И.А.Аксенов».
Сразу же после свадьбы они отправляются в Париж, а затем на север Италии и Киев в судьбе теперь уже Ахматовой (псевдоним Ахматова утвердился за ней с 1910 года), остается где-то далеко, далеко позади. И все же... этот город был началом ее творческого пути.
Именно в Киеве ею были написаны и опубликованы первые стихи: «Из первой тетради», «Маскарад в парке», «Он любил», «Плиса», несколько стихотворений, вошедших в сборник «Вечер».
«Аня никогда не писала о любви к Гумилеву, но часто упоминала о его настойчивой привязанности — о неоднократных предложениях брака и своих легкомысленных отказах и равнодушии к этим проектам...
Николай Степанович приезжал в Киев, и вдруг в одно прекрасное утро я получила извещение об их свадьбе. (Венчание А.А.Ахматовой и Н.С.Гумилева состоялось в Киеве 25 апреля 1910 года).
Меня это удивило. Вскоре приехала Аня и сразу пришла ко мне. Как-то мельком сказала о своем браке, и мне показалось, что ничего в ней не изменилось; у нее не было совсем желания, как это часто встречается у новобрачных, поговорить о своей судьбе, как будто это событие не может иметь значения ни для нее, ни для меня. Мы долго и много говорили на разные темы. Она читала стихи. В них я не нашла образа Коли, — как и в последующей лирике, где скупо и мимолетно можно найти намеки о ее муже, в отличие от его лирики, где властно и неотступно, до самых последних дней его жизни, сквозь все его увлечения и разнообразные темы маячит образ его жены: то русалка, то колдунья, то просто женщина, «таящая злое торжество».
...И тая в глазах злое торжество,
Женщина в углу слушала его...
Это строки из воспоминаний Валентины Срезневской, многолетней подруги Ахматовой. Н.С.Гумилев летами старше Ахматовой всего на три года, к 1910-м годам был уже признанный лидер нового постсимволического течения (акмеизма), авторитетом в глазах молодых поэтов. И когда, однажды, Анна Андреевна показала ему свои стихи, посоветовал ей заняться танцами.
Но вскоре, после выхода сборника А.Ахматовой «Вечер» (1912), он писал ей: «Твои строки о «приморской девчонке... мало того, что нравятся мне, они меня пьянят»...
Жизнь этих двух равновеликих поэтов А.Ахматовой и Н.Гумилева не сложилась.
В логове змиевом,
В городе Киеве
Взял я себе не жену,
А колдунью...
Думал — забавницу,
Гадал своенравницу,
Веселую птицу-певунью...
А вышло иначе.
В том же 1910 году Ахматова, пребывая в течение месяца в Париже, познакомилась с Модильяни, тогда еще совершенно безвестным молодым художником.
Парижские встречи
В черном Париж тумане,
И, наверное, опять Модильяни
Незаметно бродил за мной.
У него печальное свойство
Даже в сон мой вносить расстройство.
И быть многих бедствий виной.
«Он был совсем не похож ни на кого на свете. Я знала его нищим, и было непонятно, чем он живет. Как художник он не имел и тени признания. Беден был так, что в Люксембургском саду мы сидели всегда на скамейке, а не на платных стульях, как это было принято».
В это время Модильяни занимался скульптурой, работал во дворике своей мастерской.
В Париж Модильяни переселился из Италии в 1906 году, несколько раз выставлялся в Осеннем салоне и в салоне независимых, как художник-живописец.
Знакомство со скульптором Бранкузи привело его к серьезным занятиям скульптурой. В Парижских салонах было несколько его выставок скульптуры. Всегда просил Ахматову посещать его выставки, что она выполняла, посещая их с друзьями.
Во время их встреч Модильяни буквально бредил Египтом и часто приглашал Ахматову в Лувр смотреть египетский отдел, уверяя, что все остальное недостойно внимания.
Рисовал голову Ахматовой в убранстве египетских цариц и танцовщиц. Был совершенно захвачен великим искусством Египта, но вскоре увлекается самобытным искусством Африки. Этот период творчества Модильяни называют негритянским. Глядя на бусы Ахматовой, он говорил: «Драгоценности должны быть дикарскими».
Частые прогулки поэтессы и художника по старому Парижу, давали Ахматовой истинное представление о Париже.
Из воспоминаний Ахматовой: «Как-то раз мы, вероятно, плохо сговорились и я, зайдя за Модильяни, не застала его и решила подождать несколько минут. У меня в руках была охапка красных роз. Окно над запертыми воротами мастерской было открыто. Я, от нечего делать, стала бросать в мастерскую цветы. Не дождавшись Модильяни, я ушла.
Когда мы встретились, он выразил недоумение, как я могла попасть в запертую комнату, когда ключ был у него. Я объяснила как было дело. «Не может быть, — они так красиво лежали...»
Ночами Модильяни любил бродить по Парижу, и часто, заслышав его шаги в сонной тишине улицы, Ахматова подходила к окну и тайно следила за его тенью, медлившей под ее окном.
Модильяни очень жалел, что не может понимать стихи Ахматовой, и подозревал, что в них таятся какие-то чудеса. А это были только первые робкие попытки поэтессы, например, в журнале «Аполлон» (1911).
Ахматову же поразило, как Модильяни нашел красивым одного заведомо некрасивого человека и очень настаивал на этом. И она, уже тогда поняла, что он видит все не так как «мы».
«Рисовал он меня не с натуры, а у себя дома, — эти рисунки дарил мне. Их было шестнадцать. Он просил, чтобы я их окантовала и повесила в моей комнате. Они погибли в царскосельском доме в первые годы революции. Уцелел один из них, тот, в котором меньше, чем в остальных, предчувствуются его будущие «ню». Рисунок этот среди других вещей был «вечным спутником» ее жизни.
«Больше всего мы говорили с ним о стихах. Мы оба знали очень много французских стихов: Верлена, Лапфарга, Малларме, Бодлера.
Как-то раз он сказал мне: «Я забыл Вам сказать, что я — еврей». Что он родом из-под Ливорно — сказал сразу, и что ему двадцать четыре года, а ему было двадцать шесть».
В следующие годы, когда Ахматова, уверенная, что человек, к которому она обращается с вопросом, знает ли он что-либо о Модильяни, должен просиять (приезжающие из Парижа), всегда получала один и тот же ответ: «Не знаем, не слышали». «Его не знали ни А.Екстер, которая дружила в Париже с итальянским художником S (Серфичи), ни Б.Анреп (известный мозаичист), ни Н.Альтман, который в эти годы (1914 — 1915) писал мой портрет».
В начале нэпа, во время одного из заседаний в Союзе писателей (в то время А.Ахматова была членом правления СП) кто-то из присутствующих передал ей номер французского художественного журнала. Открыв его, она увидела сразу — фотографию Модильяни... крестик... большую статью типа некролога. Из нее узнала, что он — великий художник XX века, что о нем уже написаны монографии в Англии и в Италии.
Мне все твоя мерещится работа,
Твои благословенные труды:
Лип, навсегда осенних позолота
И синь сегодня созданной воды.
Подумай, и тончайшая дремота
Уже ведет меня в твои сады,
Где каждого пугаясь поворота,
В беспамятстве ищу твои следы...
1924 г.