Нас в семье было девять детей и родители, маму звали Горпиной, а отца Андреем. Я была восьмым ребенком, поэтому одежду и обувь донашивала после всех старших. В 1929 году я пошла в школу, тогда было слякотно, и меня отвезли на лошади. В хозяйстве моих родителей было пять десятин земли, немного лесных корчей, две лошади, корова, овцы и свиньи, куры и утки, хата, комора, клуня для обмолота зерна, хлев.
В 1930 году началась коллективизация, людей начали раскулачивать, отбирать скот, хлеб. Кулаками считали более зажиточных, кто жил хорошо. К таким причислили и нашу семью. У нас забрали все, что было, все имущество и даже остатки зерна из горшков, крупу. Нашего отца вначале посадили, а затем отвезли в Хабаровск вместе с его родным братом Миколой. Их туда выслали на три года. Высылали и тех, кто сказал что-то против власти или же обратился к начальству на «ты».
Вскоре взялись и за нас, стали забирать одежду. Мы на себя надевали по две сорочки и юбки, чтобы осталось хоть что-нибудь, однако комнезамовцы и то содрали. Обдиралам помогал и наш двоюродный брат Парфен Климович, он был сельсоветовским уполномоченным. Раскулачники обещали нашему брату оставить его вместе с отцом в покое, но позже и их выгнали из хаты.
Когда забирали нашу корову, мама коммунарам забарабанила на заслонке от печи. Разозленные коммунары хотели за это забрать ее на расправу, но мама схватилась за ворота. Те бесноватые, выворачивая руки, стали отрывать маму от тына, но, поломав ей руку, отпустили.
Нас все-таки выгнали из хаты и даже из села, и нам пришлось искать приют в городе Умани. В Новой Умани мы наняли квартиру. Там пережили зиму, а весной 1931 года нас и там нашли, забрали и выслали на Урал в Нижний Тагил Свердловской области. Перед отправкой нас решили помыть, а заодно и поиздеваться. Всех детей, женщин и мужчин согнали в одну комнату бани, подали только холодную воду, да и то очень мало, так что не все смогли помыться. Затем посадили в вагоны товарного состава и повезли как можно дальше от Украины. Так закончилась моя учеба.
Состав был длинный и его тянули три локомотива, два по краям и один посредине. Мы проехали семь туннелей, один был таким длинным, что по нему ехали больше двух часов. За сто километров от Нижнего Тагила на каком-то полустанке многих высадили из вагонов. Там нас уже ждало полтысячи подвод, на которых еще трое суток мы пробирались в глубину леса.
Днем ехали, а когда начинало темнеть, то собирали ветки и ночью разводили костры, чтобы согреться, а еще отпугивали волков и медведей, чтобы нас не разорвали. На четвертый день мы прибыли по назначению, нас встретили с музыкой и накормили. Позже, дав немного отдохнуть, взрослых погнали на лесоповал, а дети сгребали ветки, жгли их, очищали лес.
Летом мы жили под открытым небом, а на зиму построили домики, каждый на две-три семьи в каждой комнате. В грибную пору дети собирали грибы для государства. В бочки складывались только шапочки, засаливали, плотно забивали, это делали взрослые.
Во время сбора грибов со мной приключилось опасное происшествие. Я тогда отстала от группы и в поисках ее долго блуждала, а устав, присела на пенек отдохнуть. Но тот пенек оказался медведем. Где только взялись силы в тех детских ногах! Правду сказать, он был, наверное, неголодный и меня не преследовал. Но это не уменьшило моего испуга и я со скоростью косули побежала в наш лагерь.
Собирали мы и ягоды - клюкву, бруснику, чернику. Они же росли на топях, трясине, поэтому мы были осторожны и на опасные места не заходили, чтобы не утонуть в болоте. Во время рубки леса мама стояла в трясине и простудила ноги. По нашей просьбе отец выслал маме лекарства и мы вылечили маму, а потом попросили правительство, чтобы перевели к нашему отцу. Но разрешение было только на переезд отца к нам. Мы жили впроголодь, потому что выдавали только 150 граммов муки. Крупы и хлеба вовсе не давали, поэтому решили отца к себе не звать, ведь их кормили немного лучше.
Мы случайно узнали, что нас будут переправлять куда-то по морю. Это было зимой 1932 года. Решили бежать. Вначале бежали братья, Петро и Гриша, а затем и мы с мамой. Но наши соседи нас выдали, и охрана, поймав нас, вернула назад в лагерь. Спустя некоторое время мы решили повторить побег. Мама вынесла необходимые вещи, а мы, чтобы не выдать замысла, остались в лагере, играли возле дома. Когда же настала ночь, то и мы убежали. Мама со старшей дочерью пошла в ближайшую деревню за санями - была зима, большие морозы и снега.
Нас, малышей, оставили в лесу с вещами, под битыми санями, перевернутыми полозьями вверх. Мама долго не приходила, и мы уже думали, что она нас бросила. Мы начали плакать, но нас услышал лишь медведь. Медведь рычал, пробовал перевернуть сани. Мы уже не плакали, а с перепугу молчали и терпели. Медведь пошел прочь, а тем временем приехала мама на санях, и мы пустились в путь. От поселения к поселению меняли сани и возчика, ночевали в поселениях, а днем продолжали ехать до тех пор, пока не добрались до Свердловска.
Добирались неделю. Неделю ждали в Свердловске билетов на поезд. Доехав до Москвы, снова неделю ждали билетов. Нас приютили в детской комнате, бесплатно кормили, но только детей, а мы той едой уже делились с голодной мамой. В Москве около вокзала валялись куски хлеба, мы собирали их, приносили в вокзал. Это увидел дежурный милиционер и предупредил нас, чтобы мы этого больше не делали, потому что от запачканного хлеба можно заболеть. Милиционер принес нам хлеба и отвел в детскую комнату...
Чтобы купить билеты, нужны были деньги, и мы вынуждены были продать некоторые вещи. Для приобретения билетов мама продала пять платков по пятьдесят рублей. Купчиха попросила нашу маму вернуть ей деньги для проверки, не просчиталась ли она. Посчитала, отдала маме деньги и пошла. А когда мама и сама взялась считать деньги, то под купюрой в 5 рублей оказались не деньги, а газета, и мама очень разволновалась.
Чтобы купить билеты на поезд, мама вынуждена была продать высланные ей на Урал битые валенки, сама же осталась в лаптях. Мы, дети, ехали без билетов, контролер на каком-то полустанке хотел нас высадить, но нас защитили пассажиры. От дальнейших проверок контролеров мы прятались под полками и так доехали до Киева. В общем с Урала домой мы добирались в течение целого месяца.
В Москве старшая детской комнаты вокзала предлагала нашей маме оставить нас в детском доме, где нас обучат и выведут в люди. Но мама сказала, что своих детей не отдаст никуда и никому. Позднее, в голодный 1933-й, мама о том отказе пожалела.
В Умани в марте стояла талая вода, мокрый снег, на базаре мы искали подводу до своего села, но нашли только такие, которые ехали до Родниковки. В этом селе жила мамина сестра, и мы решили ехать к ней. Однако наша родная тетка встретила нас неприветливо, к себе не позвала и нас в хату не пустила, мы пешком отправились в свое село и шли почти по колена в воде. В Дмитрушках мы наняли временно хату. Наша хата и все приусадебные постройки сохранились, и мама подала прошение, чтобы нам их вернули.
Нам пришел ответ удовлетворительный, а в сельсовет другой. В сельсовете маме сказали, что постройки вернут, но на следующий день пришла бригада и развалила все наши постройки, и мы остались жить на прежнем месте. Все дерево с наших построек растащили, осталась только глина.
Весной мы вскопали небольшую грядку и с помощью маминого отца посадили огород. У маминого отца болели ноги, ходил с палочкой, но копал, ползал на коленях. Мы ему не позволяли работать, а он все равно копал. Говорил, что не хочет зря есть хлеб. Говорил, что будет помогать чем только сможет, потому что стыдно жить дармоедом. Нам, детям, тогда было по 15, 13, 11, 9 лет. Мы помогали маме. Посадили немного фасоли, лука и буряков, а когда это все взошло, пришла учительница с учениками, повырывали все, сбросили в кучу и ушли. В довершение этого злодеяния сказали: «Пусть сдохнет кулацкая морда, не давать им ничего!»
Мы каким-то чудом дожили до лета. За погостом колхоз скосил рожь, мы ходили собирать оставшиеся колоски, на деках в печи сушили. Затем разминали, сушили, веяли и жарили, а после этого бутылкой на столе раздавливали на крупу и варили кулеш, без картошки. За это на нас донесли в сельсовет, оттуда пришли посланцы, забрали колоски, которые сушились в печи, и с листочков тертую крупу. Даже кулеш вылили на двор, не оставили ничего. А когда уходили со двора, то, как и их предшественники-школьники, сказали: «Все равно сдохнешь, кулацкая морда, не дадим тебе жить!»
Но не дождались они нашей смерти, потому что сами в ту голодовку поиздыхали. А благодетельнице, которая нас приютила, пригрозили, что если она и дальше будет давать нам приют, выгонят из ее же хаты и ее семью. Мы перешли в другую хату, она пустовала, так как ее хозяева выехали в Москву и там жили, а нас в хату пустили при условии присмотра за ней. В той хате мы перезимовали и дожили до еще более страшного 1933 года.
Весной началась сильная голодовка для всех. Голодали не только бездомные, но и оседлые. С Украины выгребли и вывезли весь хлеб. То было чрезвычайное преступление, говорили, что тот хлеб утопили в море. Люди умирали массово, но им никто ничем не помогал и не спасал. Наоборот, даже если женщина на прополке съедала маленький корешок бурячка, то бригадир ругал ее. Мертвые люди лежали дома, на дорогах, в поле. Из колхоза выделили подводы, ездовые собирали трупы, вилами набрасывали их на возы, как снопы. Забирали и тех, которые должны были скоро умереть, чтобы не ехать за ними второй раз. На погосте копали большие ямы и в них сбрасывали всех, перевернув подводу, кто как упал, наполняли ямы и так их засыпали. Происходило это ежедневно.
Кушать у нас не было ничегошеньки, но на чердаке была полова, ее запаривали кипятком и съели всю. Ели кору деревьев, листья, жаб, улиток и мышей, но спаслись не все. В нашей семье за неделю умерло пятеро: дед, брат, обе сестры и сестры Надежды сыночек, он был у нас, поскольку мать его оставила нам, а сама поехала в Москву к мужу...
Похоронить умерших наших родных на кладбище нам не позволили. У двоюродного брата Клима была лошаденка, он днем выслеживал выкопанную яму, а ночью в нее свозил наших умерших. Гробов делать было не из чего, часто хоронили в покрывале или в дерюжке. Если яма была пустой, то дядька внизу делал подкоп в сторону и умершего прятал туда, чтобы не увидели враги. Я и мама выжили, хотя и ели то же самое, что и умершие.
Во время войны я работала на военном заводе, и начальник цеха меня за хорошую работу хотел перевести в другой цех, на лучшую работу. Но военная цензура обнаружила в моем паспорте серую пометку, она означала, что владелец паспорта происходил из кулацкой семьи. Из-за этой серой пометки вверху первого листка паспорта указанных лиц к секретным цехам не допускали.
В голодовку во время вывоза мертвых на кладбище взяли также и Григория Кузьменко, детям из его семьи говорили: «Мама хлеба не испекла». Григорий по дороге до погоста сполз с воза, так как очнулся и, избежав своей смерти, приполз к бабе Александре Бебешко, она пекла блинчики. Кузьменко те блинчики жадно поедал и таким образом спасся.