Существуют пугающие для уха постсоветского интеллигента сочетания слов. Например, «православная цивилизация». Или «православное искусство». Пугают не сами слова, а именно их связь, сочетание. Возникают недолжные ассоциации с той системой идеологических координат, в которой мы все выросли. Искусство? Замечательно. Но почему оно обязательно должно быть православным? И не значит ли такое «смешение понятий», что искусство, к примеру кино или живопись, должно потерять свободу, став частью нового идеологического дискурса современных России и Украины?
Признаюсь, я не принадлежу к той категории граждан, которые считают оправданным повсеместное употребление слова «православный» в качестве синонима «христианский». Мне более по душе словосочетание «христианское искусство». Хотя бы оттого, что оно менее идеологизировано. Но что означает сегодня христианское искусство? Изображение на христианскую тематику или с элементами христианской символики? Роман, где автор рассуждает о ненормальности добрачных половых связей, обильно цитируя Библию? Кинофильм, где главное действующее лицо является священником либо каким-то другим образом связан с церковной тематикой?
Искусство нередко демонстрирует, что ему под силу почти все. И я даже могу представить себе, что подлинный писатель каким-то образом умудрился написать хороший роман, испещренный нравоучениями и библейскими цитатами. Тем не менее, для меня как читателя аннотация вроде «…это роман, где с христианских позиций обсуждается проблема добрачного секса» и т.п. — выглядела бы абсолютно провальной. Дело в том, что искусство и пропаганда — вещи не только разные, но и несовместимые. Кроме того, многие читатели — и я в том числе — предпочитают вопросы.
Совсем без ответов жить, конечно, нельзя. Однако мы должны признать и другое — ответ не может «отменять» сам вопрос. Ведь чаще всего через некоторое время, вспомнив кажущийся нам ранее безупречным ответ, мы понимаем: вопрос все еще актуален, а мы — все еще ждем нового, более достоверного и точного ответа.
Итак, существует ли сегодня христианское искусство? Полагаю, да, существует. Но существует не в качестве некоего конфессионально «лояльного/благословленного» жанра (например, «православного кино»), а как плод творчества христианина: его страданий, сомнений, мыслей, переживаний и пр. И даже не только христианина, но и человека, который не дерзает (либо в силу каких-то причин воздерживается) себя так определять. Достаточно уже самого вопрошания — в чем смысл, в чем сама суть страдания? Смерти? Любви? Сами эти вопросы — правда, если они ставятся умом не из любопытства либо желания самоутверждения — уже роднит человека с христианством. В этом смысле «христианское искусство» является синонимом подлинного и не боящегося страдать творческого поиска.
Существует и два других аспекта, которые мне кажутся важными. Настоящее христианское искусство должно быть скромным и уметь удивлять. Скромно — это не только «без выпендрежа». Как говорила моя бабушка, одно — скромность, а другое — вызывающая скромность. Шокирующая, стилизованная, громыхающая собой. Гордыня в упаковке «скромности». Напротив, подлинная скромность — это сокращенный, прямой путь к сути. Неприметный, не в пример Набокову, слог Гайто Газданова или киностилистика Теодора Дрейера позволяет читателю забыть, что у романа либо фильма есть автор.
Не меньшее затруднение вызывает и «удивление». Удивлять — не означает шокировать. К примеру, шокировать, дабы побудить к социальному действию. Удивление происходит в тех пластах нашего «я», которые «за» психологией. Если шокировать может и ненастоящее (бутафорское, но новое в своем радикализме), то удивить сложнее. Удивить может только настоящее, выстраданное личностью.
Фальшпанель
Впервые этот термин я услышал из уст одного известного медийщика. В ответ на предложение сделать рубрику в его журнале о новых, неизвестных художниках. «Ты не понимаешь, — получил я четкий ответ, — нам это неинтересно. Мы создаем фальшпанель. А то, что не вписывается в ее рамки, для нас несущественно». Простой и точный ответ, объясняющий если не все, но многое о том, как именно устроен современный рынок искусств. Бренд — все, персона и ее жесты — многое, искусство — что-то.
Итак, фальшпанель, ее обитатели и нравы — определенная преграда для настоящего, если это настоящее предстает перед зрителем в своем собственном обличье. Чтобы проникнуть на территорию фальшпанели, ему нужно надеть маску. Стать медийной личностью, персонажем, чьи яркие жесты разнообразия и расцвечивают однотонную жизнь общества. Казалось бы, существует простой и краткий путь, как неизвестное, но настоящее (в том числе и искусство) может стать узнаваемым и востребованным. Настоящее должно стать брендом. И многие художники, политики и даже религиозные организации или деятели выбирают для себя именно этот путь. Барак Обама — это «Барак Обама». Херст — это «Херст», далай-лама — это «Далай-лама».
Тем не менее, не ставя под сомнение подлинность всех вышеперечисленных людей и брендов, нужно заметить, что настоящее испытывает ряд сложностей, проникая на «территорию врага». Чтобы стать узнаваемым, необходимо жертвовать достоверностью. Узнаваемое, бренд — это знак, символ. Но символ, вылитый в бетоне. И подобно тому, как деревянный или кирпичный дом достовернее (ближе к человеку и его правде) бетонного, — неузнаваемое, но оставшееся собой искусство достовернее искусства, превращенного в бренд.
Бренд и христианство
Бренд не удивляет. Приковывая к себе внимание поначалу, он через какое-то время приедается. Поэтому, пытаясь донести свой главный месседж обществу, Церковь сталкивается с определенной проблемой. С одной стороны, необходимо, чтобы месседж (христианское откровение) дошел до адресата (современного человека и человечества в целом). А с другой — нельзя допустить отождествления узнаваемого/бренда и самой сути христианства.
Всего дороже в христианстве Сам Христос, отвечает антихристу старец Иоанн — персонаж «Трех разговоров» Владимира Соловьева. Как бы ни были нам дороги те или иные культурные традиции, мы не имеем права на их абсолютизацию. Христианство не сводится ни к православной цивилизации (которой, по утверждению Христоса Яннараса, сегодня нигде и не существует), ни к православному искусству (которое, нужно думать, таки существует, но не тождественно тому, что у нас часто пытаются за него выдать). Суть — трудноопределима в словах. Но она выражается в личном отношении человека и Бога.
Церковь, христианство — не товар. Стало быть, их рискованно и неоправданно превращать в бренд. И даже христианское искусство — не товар (хотя попавшая из мастерской художника-христианина в галерею картина им и становится). С другой стороны, христианство должно быть узнаваемо в современном, перегруженном информацией обществе, а работы художника, в том числе и христианина, — продаваться. Существует ли выход из этой ситуации? Совместим ли бренд с христианством?
Попадая в информационное поле фальшпанели, настоящее должно оставаться собой. Человек, ставший медиаличностью, — человеком, а не его информационным двойником либо маской. А религиозное искусство либо традиция — собой, то есть способом жизни, а не продуктом, товаром массового потребления.
Фальшпанель страшна не тем, что она есть, а тем, что она, во-первых, склонна выдавать себя за всю полноту действительности (не существующее вне рамок фальшпанели — не существует), а во-вторых, что она навязывает нам свои правила игры. Тем не менее единственный реальный способ решения проблемы — обыграть фальшпанель и ее творцов. Другими словами, проникнуть на ее территорию, как будто принять ее правила и…изменить изнутри.
Неправда и правда: кто добежит до финиша первым?
Война снайперов, когда противника уничтожают на расстоянии, рассматривая его в оптический прицел, — это только одна из возможных моделей сосуществования и взаимодействия настоящего и фальшивого. А ведь в реальной жизни, тем более в искусстве, не бывает абсолютных величин — полной правды и полной фальши. Правда, как правило, выщерблена неправдой. Видимое как фальшь при ближайшем рассмотрении оказывается не только притворным. Более того, «фальшивое» иногда оказывается чревато правдой. Условно «правдивое» и условно «ложное» взаимодействуют. Соприкасаясь с правдивым (или более правдивым), ложное (или более ложное) меняется, оправдывается, превращается в нечто более правдивое.
Конечно же, существует и другая, более опасная возможность: когда правда, попавшая в ситуацию неправды, постепенно и неприметным для себя образом превращается в полуправду (которая, как известно, страшнее лжи). Однако правда и ложь имеют различный жизненный статус. Правда существует, то есть обладает полнотой жизни, а значит, и силой изменять. А ложь — скорее иллюзия, и все, что она может, — это кратковременный обман. В беге на сто метров неправда может оказаться проворнее. Но в марафоне, на длинной дистанции, неправда обязательно выдохнется, а правда придет победителем.
Изменить правила. Навязать фальшпанели бег на длинную дистанцию. Выщербить в неправде ее ложь, исполнив ее правдой. Именно эту коварную тактику и должно применить христианство, взаимодействуя с информационным миром. Бросаться в фальшпанель — дело опасное. Оказавшись на ее дне, можно обнаружить себя с переломанными конечностями. Однако правда, горделиво застывшая в позе праведницы, — зрелище еще более печальное, чем неправда. Необходимо взаимодействие. Преодолев горделивый соблазн замкнуться в себе, настоящее, подлинное может излечить от фальши и тех, кто ею болен.