УЧИТЕЛЬ
Был теплый осенний день, один из тех дней ранней осени, когда кажется, что впереди еще множество таких же по-летнему погожих дней, и хочется верить, что жизнь будет такой же светлой и радостной. По одной из киевских улиц шел человек. Шел не спеша, то и дело замедляя шаг, как будто решая, стоит ли вообще продолжать путь. Человека звали Иван. И фамилия его была Иванов. Когда-то давно, как ему казалось, в другой, прошлой жизни он, двадцатипятилетний, преподавал русский язык и литературу в одной из ровенских школ. Теперь ему 36 лет. Он вернулся из небытия Колымы, из Нижнего Хатиннаха, лагеря усиленного режима (или «медленной смерти», как называли его между собой заключённые).
История его ареста в 1936 году напоминала тысячи, десятки тысяч подобных. Несколько неосторожных фраз, обсуждения «Письма к съезду» (в котором Ленин указывал на недостатки характера Сталина), «дело», состряпанное ретивым следователем, шитое белыми нитками, и статья 58, пункт 10 — «контреволюционная агитация». И вот теперь, пройдя все мыслимые и немыслимые испытания, все круги ада, Иван Иванов шел на встречу с любимым учителем, с которым не виделся много лет. Какой будет эта встреча? Как встретит лауреат государственной премии, известный ученый и поэт своего бывшего ученика, недавнего «врага народа»? А вдруг отречется, не подаст руки?
Он стыдился своих мыслей, своего недоверия; но годы, проведенные за колючей проволокой, научили готовиться к худшему. Как часто представлял он себе эту встречу! Он обо всем расскажет, обязательно расскажет учителю о том, как долго на Колыме тянутся часы и минуты, как складываются они в дни, недели, месяцы, годы... Годы бесправия и унижений, когда любой уголовник «шутя» может подбросить тебе в похлебку «кусочек мясца» — чьи-то отрубленные пальцы, когда работать приходится под недремлющим оком надзирателя, на указательном пальце которого натерта мозоль от курка револьвера... Он расскажет, как в отчаянии, боясь сойти с ума, потерять себя, читал стихи любимых поэтов... пустым вагонеткам... Там, на Колыме, он часто по ночам вспоминал свою прежнюю жизнь. Вспоминал и любимого своего учителя, Максима Фадеевича Рыльского.
Их знакомство началось еще тогда, когда М.Рыльский не преподавал в классе, в котором учился Ваня Иванов. Просто во 2-й железнодорожной киевской школе появился новый учитель. «Слыхал? — толкнул Ивана однажды на уроке одноклассник. — У нас в школе новый учитель. Украинский поэт!» «А ты читал его стихи?» — спросил Иванов. Оказалось, что приятель не был знаком с творчеством Рыльского. Однако вскоре он раздобыл где-то несколько стихотворений поэта, и Ваню раз и навсегда покорили строки: «Meнi снилось: я мельник у старому млині...»
А через несколько дней Максим Фадеевич, узнав каким-то образом, что Иван пробует писать, разыскал его и попросил показать стихи... И, похвалив начинающего поэта, посоветовал, каких авторов нужно прочесть в первую очередь. К сожалению, список этот после ареста не сохранился, но Иван запомнил его навсегда: «Некрасов, Никитин, Тютчев, Майков, Блок, Гейне, Беранже, Шиллер, Гете, Л.Украинка, И.Франко, А.Олесь. «Ну и, конечно, А.Пушкин, Т.Шевченко, М.Лермонтов, — сказал учитель, — произведения которых нужно постоянно перечитывать». Уже тогда Ваня проникся глубокой симпатией к поэту. Нравилось все: его спокойный негромкий голос, обращение на «Вы», рыжеватые усы и начавшие рано седеть волосы, открытая улыбка и глаза, в минуты вдохновения как бы загорающиеся изнутри. Нравилось умение внимательно выслушать собеседника (все равно, коллегу ли, ученика ли), готовность поделиться своими знаниями, прирожденная скромность. Максим Фадеевич был блестящим импровизатором, каждый его урок превращался в настоящий праздник поэзии. Так, на одном из уроков украинского языка Максим Рыльський, объясняя ученикам передачу на письме дифтонга йо, вспомнил строчки из стихов В.Самийленко: «У мої чудові твори Лойову загорнули свічку».
И, прервав чтение, стал рассказывать о судьбе этого талантливого поэта. Влюбленный в украинский язык и литературу, называвший самыми дорогими своими учителями Шевченко, Пушкина и Мицкевича, Максим Рыльский сумел привить эту любовь ученикам. Он никогда не навязывал своего мнения, но умел заинтересовать тем, что было интересно ему. Позже, из бесед с учителем, Иван узнает, что по счастливому стечению обстоятельств в жизни М.Рыльского было много талантливых учителей, педагогов. «Гріх було не навчатися!» — бывало посмеивался Максим Фадеевич. И рассказывал о своем отце, Фадее Розеславовиче Рыльском, известном экономисте, фольклористе и этнографе, просветителе, открывшем в своем родовом поместье в селе Романовка на Житомирщине школу для крестьян и их детей. О близких друзьях отца — В.Антоновиче и Н.Лысенко, в семьях которых жил Максим некоторое время после смерти Фадея Розеславовича (Максиму было всего семь лет, когда умер его отец). О своих старших братьях, Иване и Богдане, талантливых переводчиках и учителях, наконец, о гимназии В.Науменко, в которой он учился и о которой всегда тепло отзывался. В своих рассказах Максим Фадеевич вспоминал латиниста Станислава Трабшу, на уроках которого часто выступал с докладами (одна из тем, например: «Религия Древнего Рима»), преподавателя литературы Надежду Новоборскую, которая прочла своим совсем еще юным ученикам рассказ П.Мериме «Маттео Фальконе», словесника Дмитрия Ревуцкого, который вместе со своими учениками инсценировал «Скупого рыцаря» А.Пушкина...
Иван вспомнил, как благодаря Максиму Фадеевичу познакомился с братом Д.Ревуцкого, композитором Левком Ревуцким. Рыльский организовал в школе музыкальный вечер, на котором Л.Ревуцкий рассказывал об украинских думах и исторических песнях. Ивану удалось сесть поближе к роялю, ему не терпелось услышать рассказ о думах и песнях и их исполнение, тем более что незадолго до этого он прочитал книгу Д.Ревуцкого «Українські думи та пісні історичні». Рассказ был настолько увлекательным, композитор так сумел передать не только музыку и слова, но и манеру исполнения того или иного певца-исполнителя, что когда Л.Ревуцкий рассказывал об Остапе Вересае, который пел о Морозенко, слушатели невольно перенеслись вместе с рассказчиком в степь, по которой гуляют казаки, веет вольный ветер, и слышен звон сабель. А в кульминационный момент, когда турки- янычары убивают Морозенко, вырвав из груди его сердце: «Дивись тепер, Морозенку, на свою Вкраїну!» — многие слушатели не смогли удержать слез...
У Ивана Иванова не было в детстве такого окружения, как у Максима Рыльского. Да и откуда? Он был из простой семьи (отец работал шорником), в 15 лет уже должен был сам зарабатывать себе на жизнь (работал токарем на Киевском паровозовагоноремонтном заводе). Но жажда знаний, те семена, что были заронены в душу школьным учителем, приводит его в Лингвистический институт. И там — о, счастье! — Иванов опять встречается с Максимом Рыльским! А также знакомится еще с одним человеком, которого тоже считает своим учителем и духовным наставником, — с Николаем Зеровым, поэтом и переводчиком, другом Максима Фадеевича, еще одной живой легендой, живым неоклассиком. Тогда еще живым... Однажды после уроков (это было еще во время учебы в школе) Иван спросил у М.Рыльского, кто такие неоклассики. «А кто такие классики, Вы знаете?» — спросил в свою очередь учитель. «Знаю», — ответил Иван. «Так вот, классики — это те, кто создал бессмертные классические произведения. «Нео» — новый. Неоклассики — новые классики. Но это название дано в насмешку. Сами поэты никогда всерьез так себя не называли. Они считают себя учениками, последователями тех, кого мы называем классиками. Они стараются перенести на украинскую почву лучшие достижения мировой литературы». «Но почему же к ним так враждебно относятся? Почему так критикуют?!» — не выдержал Иван. «Да, наверное (учитель невесело улыбнулся), не от большого ума... Но это — временное явление: всегда не очень умные люди кого-то бьют, бьют и долго еще будут бить... А когда-нибудь... когда-нибудь поклонятся низко побитым...»
Да, наверное, Максим Фадеевич был тогда прав. Когда-нибудь все расстрелянные, замученные, уничтоженные в сталинских лагерях будут реабилитированы и люди узнают о них и поклонятся их памяти... Вот только когда? Почему-то в памяти всплыла история с книгой, учебником Дорошкевича по украинской литературе, в котором автор, говоря о Рыльском, писал: «...так не следует, так нельзя...», а напротив этого текста рукой Максима Фадеевича было написано: «А я буду!!!» Как гордился Иван тогда своим учителем! И как горько было потом узнать, что М.Рыльский вместе с Л.Ревуцким написали «Песню о Сталине»... Тогда, сразу, в силу своего максимализма, нежелания понять, неумения простить, Иван был в отчаянии. Много позже он вспомнил историю ареста М.Рыльского. И все встало на свои места. Он понял, какой дорогой ценой досталась учителю хотя бы относительная свобода. Ведь сталинская машина уничтожения не обошла его стороной: поэт был уничтожен морально и навсегда занесен в списки неблагонадежных, тех, кто «разрабатывался» энкавэдистами. И он знал, догадывался об этом...
1931 год... Как-то весной Иван пришел в гости к Рыльским, но встретил его не Максим Фадеевич, как обычно, а Катерина Николаевна, жена поэта. «Не ходи к нам, Ваня! — сказала она и заплакала, — Максима Фадеевича арестовали...» Но Иван упорно наведывался каждую неделю в течение полугода. И каким же радостным был тот долгожданный день, когда Рыльского выпустили из Лукьяновской тюрьмы «в связи с необоснованностью обвинений»...
«А ведь тогда был такой же теплый осенний день, как сегодня!» — пришло ему в голову. И Иван вспомнил, как долго они бродили вдвоем с учителем по склонам Днепра, как Максим Фадеевич рассказывал о своем пребывании в тюрьме, об однообразных допросах и сменяющих друг друга следователях, единственной целью которых было принудить заключенного сознаться в несуществующих грехах и подписать заранее подготовленные документы. Но Рыльский не сделал этого, тем самым, по-видимому, не оправдав надежд тюремщиков.
А вот каким был последний день пребывания в тюрьме: следователь, знавший, что Рыльский должен быть освобожден, решил «пошутить» и объявил Максиму Фадеевичу, что его отправляют на Соловки, а затем, дав время для размышлений и свидания с женой, снова вызвал и сообщил, что «хотя, Рыльский, вы наш классовый враг, Вы нам еще пригодитесь». Рассказывая об этом, учитель внезапно резко побледнел и пошатнулся, Иван едва успел вовремя подхватить его под руки... Иван вспомнил, какой радостью и благодарностью светились глаза учителя, когда они встречались взглядами...
Немного позже, когда Иван настойчиво просил Максима Фадеевича писать так, как раньше, не останавливаться, не молчать, Рыльский с горечью отвечал: «Кривить душой не хочется, а писать правду — не дадут. Да и не хочу, чтоб сын мой вырос сиротой. А что касается мужества, то иногда бывает так, что в молчании его больше, чем в разбивании лба о стену»...
«Да, этот день особенно запомнился мне и как-то еще больше сблизил нас, — думал Иван. — Всегда, приходя к Рыльскому, я видел, как теплели его глаза, как ласково он улыбался, каким дружеским было пожатие его руки... Но как он встретит меня сейчас, через столько лет? Обрадуется ли, как прежде?»
Иван Иванов шел на встречу с Максимом Рыльским. Он не знал еще, что учитель не только с радостью примет его, но и приложит максимум усилий, чтобы помочь: напишет письмо тогдашнему зам. министра просвещения Филиппову с просьбой разрешить И.Иванову вернуться к преподавательськой деятельности. Не знал он и того, что над годовой его любимого учителя в который раз собрались грозовые тучи. Волнуясь, как школьник, он шел к учителю, с которым не виделся много лет.
Был теплый сентябрьский день 1947 года...
«А МОЖНО БЫЛО БЫ ЖИТЬ...»
Ну, вот и все. Можно поставить точку. Конечно, он написал о главном, а многое осталось в стороне. Но его целью и было рассказать о самом главном, о том, каким человеком был его учитель. Иван отодвинул от себя исписанные листы и усталым взглядом окинул комнату. Со всех сторон его окружали книги. И сразу же всплыл в памяти первый урок Максима Фадеевича в их классе. Они, дети, так ждали этого первого урока! Ведь ученики из других классов уже успели рассказать, как интересно на уроках у М.Рыльского. И вот прозвенел долгожданный звонок, открылись двери, и появилась... гора словарей. А следом — учитель, несший все эти талмуды. Конечно, все приуныли. Что интересного в словарях и справочниках? Но когда Максим Фадеевич стал рассказывать, дети, перенесясь следом за ним в волшебную страну словарей, забыли, где они находятся, и даже не услышали звонка, оповестившего о конце урока... А вот — другая история: однажды, придя к Рыльскому в подавленном состоянии, Иван всячески старался скрыть свое настроение от учителя. Но Максима Фадеевича трудно было провести: «Знаю, знаю... Вам, Иван, тоже бывает нечем дышать... А я, знаете ли, обращаюсь вот к ним, — и Максим Фадеевич указал на книги. — Глоток воздуха — это Мишель Монтень и Александр Пушкин, Тарас Шевченко и Вольтер. Кстати, перевод «Орлеанской девы» последнего, как Вы помните, спасал меня в тюрьме в 1931-м». Не все эти неповторимые моменты, так много говорящие детали вошли в его мемуары об учителе. Да всего и не вспомнишь. А кое о чем вспоминать нельзя...
Вернувшись с Колымы, Иван собрал и сохранил вырезки газетных статей 1936—38 годов. Это было время «великих» сталинских чисток» (в 1936-м забрали и его, Ивана). Он открыл один из ящиков письменного стола и через некоторое время вынул пачку газетных вырезок. Нитка, связывающая их, порвалась, и листы веером раскинулись на столе, запестрели заголовками: «Смерть врагам народа!», «Именем народа товарищ Вышинский требовал расстрела банды негодяев!», «Слава героической советской разведке во главе с наркомом Николаем Ивановичем Ежовым!», «Смерть бандитам!», «Маски сорваны!», «Отрубить голову!», «Требуем уничтожения врагов народа!», «Долой с лица земли!», «Расстрел фашистских убийц!», «Да здравствуют стальные органы НКВД!», и апофеоз: «Да здравствует вождь трудящихся всего мира, товарищ Сталин!»
Иван собрал вырезки и сунул обратно в стол. Как можно было жить и выживать в таком безвоздушном пространстве, в государстве, охваченном массовым психозом? А ведь среди сидевших с ним на Колыме были и искренне убежденные в том, что наказаны справедливо, по заслугам (и таких было немало)... Неужели лет через 25—30, когда придут иные времена, найдутся те, кто будет тайно или явно ностальгически вздыхать о прошлом, о временах «отца всех народов»?! Не хотелось даже думать об этом. Правда, и сам он только на Колыме многое понял... Только там, от друзей по несчастью он узнал, как страшно умирал еще в 1921 году в голодном Петрограде А.Блок, которому «высочайшее» разрешение на выезд для лечения за границу пришло слишком поздно. А через 17 дней после смерти Блока был расстрелян за контрреволюционную деятельность не отрицавший этого поэт Николай Гумилев. Говорили, он встретил улыбкой тех, кто его расстреливал... В разные годы были доведены до самоубийства Николай Хвилевой и Сергей Есенин, Владимир Пяст и Марина Цветаева. В списки «врагов народа» попали и были уничтожены Лесь Курбас и Всеволод Мейерхольд, Григорий Косынка и Исаак Бабель, Николай Зеров и Осип Мандельштам, Дмитрий Загул и Борис Пильняк, Михаил Драй-Хмара и Даниил Андреев, Давид Гофштейн и Олекса Влызько... Многие писатели уехали из СССР. Вовремя покинул страну и Освальд Бургардт (Юрий Клен), разобравшийся, что к чему, еще в 1931-м. Максим Рыльский оказался среди тех писателей, которые вынуждены были отдать свой талант «на службу партии и государству». Он мучился тем, что изо всех неоклассиков (не считая выехавшего Ю.Клена) только он остался в живых. Но в этом не было ни заслуги, ни вины М.Рыльского. Он не мог простить себе как этого, так и вымученных од во славу партии, за которые его удостаивали очередных наград, и однажды в отчаянии обронил: «Мабуть, краще було б — на Соловки!»... Но и без Соловков ему пришлось испить свою чашу до дна. В 1939 г. в Кремле вручали ордена Трудового Красного Знамени. Среди награжденных были украинский поэт М.Рыльский и русский писатель М.Зощенко. Но поскольку СССР — королевство кривых зеркал, то за награждением обычно идет наказание... 14 августа 1946 года вышло «историческое» постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград», в котором того же Зощенко называли «подонком от литературы»: «...всякая проповедь безыдейности, аполитичности, искусства для искусства чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства...» Таким образом был подан сигнал к действию, намек был понят. Начавшись в России, волна докатилась до Украины, превратившись по дороге в цунами... Год 1947-й. Страшный год в жизни Максима Рыльского, стоивший ему десяти (а то и больше) лет жизни. Максима Фадеевича тоже обвинят в аполитичности, безыдейности, а также в «буржуазном национализме» (такое надо было еще придумать). Жизнь поэта висела буквально на волоске. Иван часто задумывался, почему выбор пал именно на Рыльского? И затруднялся ответить. Может, потому, что помимо обязательных славословий поэт брал на себя смелость воспевать свою Украину («Слово про рідну матір»), не упоминая при этом имени «Великого вождя»? Может, потому, что несмотря ни на что учитель никогда не лебезил перед власть имущими, не склонял своей седой головы. В нем чувствовался скрытый протест, прорывавшийся время от времени в стихах: «Ластівки літають, бо літається...» Как бы там ни было, это второе по счету открытое (негласных было гораздо больше) наступление на поэта и его творчество было тщательно спланировано и продумано. Травля началась одновременно со всех сторон. Еще 15 июня 1947 г. Максим Фадеевич был утвержден председателем комиссии по работе с молодыми писателями, а уже 28 августа в газетах появилась информация о республиканском совещании молодых писателей при ЦК КП(б)У, в котором принимал участие Л.Каганович. Рыльского на это совещание не пригласили. Более того, всё те же молодые писатели выступили в роли прокуроров (у каждого, наверное, была заранее подготовленная и одобренная свыше речь), обвиняя М.Рыльского во всех смертных грехах. 18 сентября в «Литературной газете» вышла статья, в которой, в частности, говорилось: «В последнее время общественность подвергла острой критике рецидивы националистической идеологии, которые имеют место в поэтическом творчестве М.Рыльского, в последних романах В.Яновского и И.Сенченко. Эти рецидивы свидетельствуют, что упомянутые писатели до сих пор не побороли в себе влияние давно разгромленных и ликвидированных буржуазно-националистических литературных организаций»... Иван буквально дословно помнил текст этого «документа» эпохи. Атаковали М.Рыльского все кому не лень, достаточно опять-таки вспомнить заголовки тогдашних газет: «В неокласичних шатах», «Втеча в давні літа», «Про націоналістичні помилки М.Рильського», «Націоналістичними манівцями» и др. 17 ноября того же года на открытом заседании президиума СПУ Максим Фадеевич был отстранен от руководства комиссией по работе с молодыми писателями. Ее возглавил один из тех, кто критиковал поэта, — А.Корнейчук. И наконец, 11 декабря появилась давно ожидаемая нападающими статья М.Рыльского «Про націоналістичні помилки в моїй літературній роботі». «Еще один документ эпохи, показывающий, до какого самоунижения, самоуничтожения можно довести человека, искривляя истину, вменяя ему в вину его же заслуги», — подумал Иван. «Наверное, Максима Фадеевича, как и меня в свое время, спасла поддержка близких: жены, сыновей, друзей. Ведь несмотря ни на что, он так и остался непокоренным. Никогда не раболепствовал, не стремился выслужиться. Его привселюдно унизили, но все равно он мог позволить себе хлопнуть дверью и уйти из зала во время очередной «проработки кого-то из «неугодных». Иван не помнил, кто рассказал ему, как однажды критиковали одного из нападавших на учителя. Кто-то из друзей посоветовал Рыльскому нанести ответный удар, «отыграться». «Чим я тоді відрізнятимусь від нього?» — спросил Максим Фадеевич. Да, Рыльский не боялся быть председателем комиссии на вечере, посвященном памяти расстрелянного поэта Давида Гофштейна. Он мог всеми правдами и неправдами пытаться защитить своего сотрудника по Институту искусствоведения, фольклора и этнографии, талантливейшего ученого Марка Плисецкого (дядю известной балерины), обвиненного в космополитизме и вынужденного уволиться с работы. Он приложил все силы для реабилитации погибших неоклассиков. Он сделал все зависящее от него, чтобы помочь своему ученику, ему, Ивану Иванову... Подобных ситуаций было множество, Иван, естественно, не знал всех, но учителю казалось, что все это — капля в море (при этом он, наверное, забывал, что и капля камень точит). Он очень близко к сердцу принимал неудачу и радовался, как ребенок, когда ему удавалось защитить кого-то, кому-то помочь... «Жаль, что я ничем не мог помочь учителю тогда, в 47- м. Написал, попробовал поддержать его. А в последующие годы мы виделись очень редко, — огорчился Иван, — все больше переписывались». Так уж сложилась жизнь.
Иван осел под Киевом, в Боярке (в Киеве жить ему было запрещено). Сначала работал бухгалтером, а затем удалось устроиться на должность школьного библиотекаря в Боярской средней школе. Это было в 1951-м. А Максим Фадеевич в этом же году переселился на окраину Киева — в Голосеев, где прожил последние тринадцать лет своей жизни и где на склоне лет, как и горячо любимый им Афанасий Фет, создал ряд поэтических шедевров. Умер Максим Фадеевич в 1964 году, в возрасте 69 лет. Многим замыслам его не суждено было сбыться (неоконченные наброски стихов, монография о творчестве Александра Блока). «А книга стихов Николая Зерова была издана уже после смерти М.Рыльского, — вспомнил Иван, — в ней была статья-предисловие о Зерове, написанная Максимом Фадеевичем. Это предисловие — как завещание, последняя просьба, обращенная к нам, просьба беречь свою культуру и помнить обо всех невинно убиенных»...
Окруженный детьми и книгами, Иван много и плодотворно работал: его стараниями библиотека превратилась в краеведческий музей. К нему приходили за советом все, кто тянулся к знаниям. Ему даже разрешили преподавать в вечерней школе (видно, помогло заступничество Максима Фадеевича). Правда, через некоторое время нагрянула комиссия, и Ивану опять запретили преподавать. Но ученики не дали в обиду своего учителя: всем классом поехали в районо и добились, чтобы И.Иванову разрешили хотя бы закончить учебный год. А в 1958 году пришла реабилитация (но с какой формулировкой: «...дело прекращено в связи с недостаточностью собранных доказательств»!). И все-таки это была свобода. Именно в этом году Иван и задумал написать свою книгу, автобиографическую повесть о том, через какие страдания ему пришлось пройти на Колыме... «Сообщение о реабилитации пришло летом 58-го, — вспоминал Иванов, — а осенью я узнал о всколыхнувшей весь мир истории, связанной с именем Бориса Пастернака». Иван снова достал из ящика письменного стола большой конверт, из которого вынул несколько листов машинописного текста. «Как я решился тогда написать это?» — удивлялся он сам себе. — Просто не смог промолчать. Ведь в газетах печатали выступления колхозников, рабочих, писателей и читателей о том, какой «гнусный пасквиль» — роман «Доктор Живаго» написал Пастернак. А сам поэт считал свой роман делом всей жизни. Бесконечно далекий от принципа социалистического реализма, Пастернак создал потрясающий по силе, правдивый автобиографический роман о революции и гражданской войне, о трудных нравственных поисках интеллигенцией своих путей в жизни. Главный герой — доктор Живаго пишет стихи и во многом удивительным образом напоминает автора книги. Разве он был виновен в том, что его книгу напечатали не в СССР, а за границей? Он предлагал рукопись в журнал «Новый мир», носил роман по другим редакциям, но ему везде отказывали. Тогда он дал свое согласие на издание книги за рубежом. Но страсти разгорелись даже не после выхода в свет романа, а после награждения Б.Пастернака Нобелевской премией. Его освистали, облили грязью, принудили отказаться от Нобелевской премии, написать покаянное письмо Н.Хрущеву... И наконец, единогласно исключили из Союза писателей. Его — одного из талантливейших русских поэтов! «Нет, я не мог, я не должен был молчать», — сказал сам себе Иванов. Но как быть? Они никогда не были знакомы, вернее, Иван знал Пастернака по его стихам и переводам, хотя поэта почти не печатали (с 1932 года, после выхода сборника стихов «Второе рождение», до 1943-го — одиннадцать лет молчания, потом — еще пятнадцать!), восхищался его творчеством и гражданским мужеством. Сначала Иван думал написать Б.Пастернаку и хотя бы так поддержать его. Но затем решился: написал и отправил письмо прямо в президиум правления Союза писателей СССР. Он писал: «27 октября на совместном заседании президиума правления ССП, бюро Оргкомитета СП РСФСР и президиума правления Московского отд. ССП вынесено решение, беспрецедентное в жизни писательских организаций: действия одного из писателей объявлены «предательством по отношению к советскому народу, к делу социализма, мира, прогресса», а сам он исключен из членов Союза писателей.
Исключение человека из членов Союза с подобной формулировкой равносильно передаче его в руки прокуратуры, для писателя подобная формулировка означает смерть если не физическую, то моральную», «...не найдя возможности издать свое произведение на родине, Пастернак передает его зарубежным издательствам, и те печатают роман «Доктор Живаго» за пределами Советского Союза.
Может быть, это является актом его морального падения? Нет, потому что не один Пастернак печатает свои произведения за границей (...) Да и как еще иначе может поступить писатель (подлинный писатель, не конъюнктурщик), человек, который выстрадал свое произведение, который верит в то, о чем пишет, верит в своего читателя, хочет, чтоб его вера стала верой людей (иначе он не был бы писателем!)... Моральное убийство Пастернака — исключение его из членов Союза писателей — произошло на следующий день после присуждения ему Нобелевской премии; «...приговор Пастернаку есть мерзкое, позорное, безнравственное дело, т.к. конечной целью его служит стремление задушить свободную мысль, «подморозить» общественную атмосферу, согретую лучами той «оттепели», которая наступила было в дни борьбы с «культом личности».
Допустить это удушение — значит допустить духовную смерть нашей литературы». Как он осмелился написать все это, Иван и сам не знал. Потрясенный, он не смог, не захотел молчать. Он писал и Вере Пановой, обращаясь к ней с просьбой заступиться за Б.Пастернака. На что он надеялся? Голос его не мог быть услышан в том безумном реве потока обвинений, посыпавшихся на голову поэта. Вот она, «Литературная газета» от 1 ноября 1958 года. Не хочется ни открывать, ни читать ее... Писатели всех союзных республик, трактористы, комбайнеры, учителя, артисты, председатели колхозов и пенсионеры — все возмущены, все шлют в редакцию письма, в которых клеймят Б.Пастернака и его роман: «Как смеет эта озлобленная шавка лаять на святое святых советского народа?! Он — даже не господин Пастернак, а просто так... пустота и мрак», «Пастернак получил широкую известность как Иуда»; «Нет, я не читал Пастернака. Но я знаю: в литературе без лягушек лучше»; «пасквиль Б.Пастернака на советскую интеллигенцию нас не затронет!» и т.д. и т.п.
Эта травля стоила Борису Леонидовичу жизни. Он умер в 1960-м, после тяжелой болезни, через два года после исключения из СП...
Иван обращался к И.Эренбургу, прося написать о Пастернаке. Ответ был чрезвычайно краток: «Уважаемый Иван Иванович! Благодарю Вас за доверие. По-моему, Пастернак был очень большим поэтом. Я читал его роман, и, на мой взгляд, он ему не удался, но я никак не могу понять огульного отрицания его творчества. Желаю Вам всего доброго. И.Эренбург. 7 июля 1960 г.» Иван помнил это письмо дословно. У него не было возможности прочесть «Доктора Живаго», но ему почему-то казалось, что роман недооценивают даже те, кто принимает творчество Б.Пастернака. И.Иванов написал статью о Б.Пастернаке, ведь ему так много хотелось сказать об этом самобытном, талантливом писателе. «Он был совестью нашей эпохи» — вспомнил Иван свои же слова. Вот они, времена «хрущевской оттепели»! А как он воспрянул духом, как радовался, прочитав в журнале «Новый мир» повесть А.Солженицына «Один день из жизни Ивана Денисовича», писал письма с благодарностью А. Твардовскому (тогдашнему главному редактору журнала)! Он поверил было даже, что напечатают и его повесть, его «Колыму»... Иван тяжело вздохнул. Что ж, времена не выбирают. Повесть свою он допишет, чего бы это ему ни стоило, а там — как Бог даст... Иван собрал разбросанные по столу листы своих воспоминаний и, сложив их в большой конверт, написал: «Мій учитель». Боярка. 1970 р»...
P.S. Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» был напечатан в журнале «Новый мир» в 1988 году. Называя Б.Пастернака «совестью нашей эпохи», И.Иванов не знал, что этими же словами обратился к поэту Варлам Шаламов: «Я никогда не писал Вам о том, что мне всегда казалось — что именно Вы —совесть нашей эпохи» (12 августа 1956г).
В одном из писем Борис Пастернак писал своему хорошему знакомому, главному редактору изд-ва «Художественная литература» А.Пузикову: «Грустно как-то. И до такой степени, что затягивающаяся болезнь, доставляющая много физического страдания, лишь полбеды. А можно было бы жить, работать...»
«Мы поименно вспомним тех, кто поднял руку!» — с болью восклицал Александр Галич после преждевременной смерти Б.Пастернака. Пожалуй, лучше мы вспомним добрым словом ученика М.Рыльского, бывшего политзаключенного, скромного учителя Ивана Ивановича Иванова.
В 1971 году Иван Иванов тяжело заболел: случился инсульт. Он почти перестал говорить. Его повесть «Колыма» была издана благодаря усилиям ученика Иванова, Степана Лавринченко, взявшего на себя труд разобраться в черновиках учителя. Книга вышла в 1989 году. За несколько месяцев до этого события И.Иванова не стало.
Да, можно было бы жить...