Поколение нас, тридцатилетних, рожденных в конце 70-х—начале 80-х, чье детство протекало на изломе двух эпох, можно назвать поколением культа одиночества. Одиночество стало отправной точкой во всем из мира новой современной литературы и кино, делая их «актуальными» и «настоящими» — а ведь всего лишь отдав под козырек, достаточно было демонстративно и не боясь, зашагать прочь из толпы, вызывая в ней восторженное бормотание. Точно так же, как та новая страна, появившаяся одновременно и так пугающе символично с нашим переходом из младенчества в отрочество, всеобщее завтра, стало принадлежать нам раньше и безраздельнее, ведь образовавшуюся пустоту новизны нужно было чем-то заполнить, и перебродившие, неактуальные, как позапрошлогодняя мода, идеи наших родителей вызывали один лишь протест. Удивительное поколение несовместимости таких понятий, как яркая индивидуальность повально массового характера.
Вот хотя бы имена. Когда мы стали рожать детей, то все мы, справедливо пнув то, что переросли, хотели дать им «редкие имена» имена. И у всех нас — Оль, Алён, Наташ и Свет по три штуки в классе — осталось при этом такое же распространенное представление о «редком имени». Так что теперь в классах наших детей одни Софийки, Назары и Ярики. Их всего лишь зовут не так, как могли бы звать в великой и могучей до тошноты стране, где родились их родители.
Наши новые иконы стиля и подражания тоже всего лишь антиподы того, на что агитировали ровняться наших родителей: вместо широкоплечих гипсовых колхозниц из пионерских скверов появились подчеркнуто сексуальные женщины (до болезненного, полоумного состояния — с порнографическими акриловыми ногтями, в обтягивающих брюках с низкой талией, откуда вылезают стринги — только ведь в нашей стране мы с подлинным пониманием относимся к подобному внешнему виду, отнюдь не осуждая) — ведь родом из младенчества был постулат, что этого на нашей родине нет!
Только у нас, а не в Америке или Европе так массово и жадно был воспринят гламур — как та единственно верная путеводная звезда, необходимая даже при нашем безбашенном брендовом одиночестве. Получив возможность наконец-то выбирать, мы набросились на статусность и уровень — затаптывая как окурок собственное голодное базарно-комиссионочное детство с наивными сказочками о чести и верности. Мы стали хотеть казаться не совсем теми, кто мы есть на самом деле, — уходить из толпы красивыми белыми воронами. Когда страна лежала большей частью в руинах и женщины были в основном тетками, новое, неожиданно оформившееся в половозрелые формы поколение девочек точно знало, какими быть не надо, и, отталкиваясь от печальных крайностей, еще и черпало новое из ковша ошеломляющей вседозволенности, распахнувшейся перед ними одновременно с крахом прежнего режима с их идеалами.
Идеал современной гламурной женщины, помимо активной готовности к интимным шалостям, подразумевает в первую очередь чуть угловатую, со впалым животом худобу и категорически не приемлет какой-либо нательной растительности. Уж не отголосок ли это десять лет назад отшумевшей и заставившей сотни тысяч девочек призадуматься очередной экранизации «Лолиты»? Показывая фигу тёткам с вёслами и серпами, эти девочки из поколения одиночества ведь просто нашли себя.
Гламур как стиль жизни на самом деле весьма примитивен, если отбросить цепляющую наши детские комплексы блесну, и несет в себе всего лишь одно ключевое составляющее — элемент камерной театральности, зрелищности замочной скважины, — сквозь которое продуманный образ с оливковой кожей, босоножками на тонких как ниточки каблуках, шелковым платьем, распущенными волосами с минимумом косметики смотрится не так, как в жизни. Мы снова убегаем, уже тридцатилетние, возможно, местами, примерившие достигшее и нас весло, чувствуя, что тётка с серпом в своих идеалах была где-то права, и удираем, как умеем, мы, зрелые, в самом соку поколение эскапистов. Гламур — это статичность и фотографичность образов, проекция их зрителю через Интернет (ибо вот где теперь наше единство толпы, наш трубный клич и топот ног — где из реальных звуков вокруг разве что урчание калорифера и льющийся из сабвуфера приглушенный сахарный лаундж). Печальный рыцарь современности вооружен теперь SLR с парой сменных объективов и, питаясь брендовой стильной пустотой дорогих интерьеров с белыми стенами (у нас, только у нас, с забитыми бабушкиной блокадной пылью легкими, таким спросом пользуются интерьеры, в которых нет ничего кроме матраса на полу и дорогой техники!), курит утреннюю сигарету, пьет кофе и смотрит на поле брани, разворачивающееся перед ним полосой прокрутки на жк-мониторе, читает и взирает на тех, кто в такой же толпе, выныривая из кондиционированных офисов и обшитых светлой кожей салонов авто, словно те васнецовские богатыри на трех конях глядят по сторонам, приложив ладони ко лбу. И все они, ушедшие куда-то, оказались почему-то в одном месте, и снова как все, единые под копирку в своем исходном, чуть поугасшем за десятилетие стремлении быть другими.