«Профессорский дом» на углу улиц Волошской и Ильинской на Подоле — одно из «маленьких» открытий в топонимике Киева. Обезличенное в советское время здание, в котором долгие годы располагалось военное учебное заведение, в начале ХХ века относилось к Киевской духовной академии. Здесь жила профессура КДА, и на квартирах преподавателей (проф. П.Кудрявцева, С.Афонского и др.) академия существовала явочным порядком до 1927 года после ее закрытия в 1923 году. Здесь же 2 июня 1901 года, в семье выдающегося ученого, профессора и ректора Духовной академии, протоиерея Александра Александровича Глаголева, родился Алексей Глаголев — священник, спасавший в годы войны евреев от Бабьего Яра, праведник мира. Об этом сообщает мемориальная доска на стене «профессорского дома», установленная 30 января 2002 года. Может быть, оттого, что с бронзовой плиты на нас смотрят удивительно человечные и беззащитные лики этих двух людей, хочется думать, что приходит время другого Киева — открывающего правду своих улиц и правду о нас, беспечно шагающих по камням Андреевского спуска, Боричева тока, Покровской улицы…
Но это трудная правда.
Отец
Киев встречал ХХ век бурными переменами: в 1900 году — новой роскошной гостиницей «Континенталь» и цирком Крутикова с изумительной акустикой на Никольской, в 1901 — только что открывшимся оперным театром… Город пробуждался от провинциальной спячки, тянулся не только к роскоши, но и к духовным высям. Это город Николая Бердяева, Льва Шестова. В политехническом преподает 30-летний философ Сергей Булгаков. В КДА кафедру Ветхого Завета возглавляет 28-летний магистр богословия, уже известный гебраист Александр Глаголев. Именно в это время он записал следующее: «Нужны нам более всего силы благодатные к следованию путем добродетели и святости — путем тесноты, скорби и страданий, столь чувственных для телесной стороны существа нашего, столь невыносимых для обыденной жизни нашей». 28-летний Александр Глаголев определенно уже видел «тесный путь», которым пройдут в ХХ столетии мать Мария (Скобцова), отец Димитрий Клепинин, католический священник Максимилиан Кольбе, философ Эдит Штайн, учитель и писатель Януш Корчак и другие мученики, добровольно разделившие смертную участь с миллионами узников концлагерей. Несомненно, и сам Александр Глаголев готов был пройти этим путем до конца. Его Голгофой стала Лукьяновская тюрьма, где осенью 1937 года он был замучен.
Из «записки» его сына, Алексея Глаголева, написанной в 1945 году по просьбе церковных иерархов для отчета тогдашнему первому секретарю ЦК КПУ Хрущеву, в которой он рассказал, как его семья в оккупированном Киеве спасала евреев, мы узнаем, что с 1909 по 1930 год Глаголевы жили в священническом доме на Покровской улице возле церкви Николы Доброго, где Александр Александрович стал настоятелем и оставался им до закрытия храма в 1934 году. В 1930 году Глаголевых выселили, и знаменитый ученый, профессор КДА с супругой Зинаидой Петровной поселился на лестничной площадке под колокольней Варварьинской церкви — «на сундуке» (из мебели были стол и большой сундук, на котором батюшка отдыхал между службами). После смерти жены в 1936 году Александр Глаголев жил под колокольней еще девять месяцев, пока в ночь с 19 на 20 октября к нему не пришли с обыском. После длившегося всю ночь обыска его забрали в Лукьяновскую тюрьму.
Мы не знаем о последних тридцати шести днях его жизни (в 1937-м из Лукьяновской тюрьмы никого не выпускали и свиданий с родственниками не давали). Не знаем, как он погиб и где покоится его прах (по городу шел слух, что ночью из тюрьмы на Лукьяновское кладбище вывозят на грузовике тела расстрелянных. Алексей Глаголев несколько ночей «дежурил» на кладбище, прячась за деревьями, и видел, как в большую яму на одной из аллей сбрасывали тела. Он не мог опознать тело своего отца, поскольку находился слишком далеко, но запомнил место: теперь там установлен памятник-крест о. Александру).
Даже дата его смерти долгие годы скрывалась. До лета 1941 года Татьяна Павловна, жена Алексея Глаголева, носила в тюрьму передачи — их принимали. Но в 1944-м официально сообщили, что А.Глаголев умер 25.11.37. Однако только в 1997 году (ни Алексея, ни Татьяны уже не было в живых) стало возможно ознакомиться с «делом» священника Глаголева, обвиненного в «активном участии в антисоветской организации церковников». В «деле» нет ни одного протокола допросов! Известно зато, что через 36 дней после ареста о. Александр скончался от болезни, которой у него никогда не было, — сердечной недостаточности. Так система не только убивала человека, но всячески скрывала следы правды о нем. Трудность узнавания правды связана, однако, не только с чудовищной мистификацией официальных документов.
Известно, что в храм Николы Доброго к о. Александру в 1923 году перешла община о. Анатолия Жураковского (после его первого ареста), состоявшая в основном из «профессорской» молодежи. В этом не было ничего удивительного, потому что взрослевшие братчики и сестры все больше тянулись к «глаголевцам». Их переходы о. Анатолий воспринимал если и не без ревности, то с пониманием (об этом он писал в одном из «соловецких» писем в 30-е годы). В 1925 году после возвращения в Киев из Краснококшайской ссылки он жил с женой Ниной Сергеевной в доме на углу Андреевского спуска и Боричева тока (и здесь его снова арестовали в 1930 году, после чего он попал на Соловки, где в 1937 году по решению «тройки» был расстрелян).
С Глаголевыми Жураковских связывала искренняя дружба. Это известно из воспоминаний внучки о. Александра и дочери о. Алексея М.Пальян-Глаголевой. Однако в 1927-м община Анатолия Жураковского перешла в другой приход, в том же году появилась «декларация» митрополита Сергия (Страгородского), призывавшая мириться с властью. Это-то и дало повод некоторым историкам считать, что между о. Александром и о. Анатолием в то время возникли разногласия, вследствие которых о. Александр отказал общине о. Анатолия. Чтобы такое допустить, нужно совершенно не знать, каким человеком был о. Александр.
Стало уже общим местом «выводить» Александра Глаголева из романа Михаила Булгакова «Белая гвардия». Знаем, что его «домишко» (ул. Покровская, 6) заслоняли ветви деревьев, в окна пахло сиренью, что в тесном кабинетике, забитом книгами, допоздна трудился священник, всегда конфузившийся, «если приходилось беседовать с людьми». Михаил Афанасьевич лично знал о. Александра, который был дружен с семьей Булгаковых и часто бывал у них в доме №13 на Андреевском спуске. Нет сомнений, что булгаковский «отец Александр» списан с натуры достаточно верно.
Но и милый, симпатичный булгаковский образ, верный в деталях, все-таки не напоминает отца Александра в главном. Вот что рассказывает вернувшийся в 1946 году из ссылки священник Кондрат Кравченко, который сидел в 1937 году в Лукьяновской тюрьме вместе с Александром Глаголевым. Некоторые следователи применяли особый метод: допрашиваемых заставляли ночью часами стоять в неудобном положении с запрокинутой головой. Кравченко, после тюрьмы оказавшийся за Полярным кругом в парусиновых тапочках, отморозивший и лишившийся пальцев на обеих ногах, переживший лагеря и ссылку, с ужасом вспоминал два таких допроса. Отца Александра, по его словам, допрашивали так восемнадцать раз. Мы знаем и со слов Алексея Глаголева (из «записки») о том, что «в 1905 году во время еврейского погрома отец мой, несмотря на свой мягкий и даже робкий с виду характер, не побоялся выйти во главе крестного хода навстречу разъяренной толпе, убеждая ее прекратить свое злое, нехристианское дело; а в 1913 году, когда его назначили экспертом по делу Бейлиса, выступил в защиту евреев от возводимой на них клеветы — обвинения в ритуальных убийствах». Таков был «робкий» о. Александр, «изгонявший» из своего прихода общину Анатолия Жураковского.
Сын
Мемориальная доска на «профессорском доме» также сообщает нам о другом замечательном киевском священнике, старшем сыне о. Александра — Алексее Глаголеве, праведнике мира. Нужно заметить, что «известным» о. Алексей (как и его жена, Татьяна Павловна) стал после смерти — в 1991 году институт памяти жертв и героев холокоста Яд Вашем в Иерусалиме вручил семье Глаголевых диплом праведников мира. А бесхитростный рассказ священника о том, как его семья спасала евреев в годы войны, написанный в 1945 году для «отчета» церковному руководству, почти пятьдесят лет пролежал под сукном и лишь в 1990 году был опубликован (№10 «Нового мира»). При жизни он был «простым» священником.
Многие киевляне помнят его угловатые движения во время богослужения и долгие-долгие исповеди (в пасхальную ночь 1942 года исповедь продолжалась до рассвета). Помнят его стремительную, легкую фигуру с развевающимися рукавами ризы на куполе Покровской церкви, стоявшей в строительных лесах в конце 50-х. Помнят его вечно спешащим — причастить больного, навестить пожилого человека, живущего на другом конце города. Он всегда неожиданно появлялся на пороге дома или квартиры, чтобы поздравить с Рождеством, Пасхой (в советские годы!), именинами или чтобы утешить в горе и помочь в нужде. Казалось, что он мог находиться в нескольких местах сразу. Те, кто был юн в 60-е годы, помнят, как запросто приходила к нему домой на Боричев ток молодежь для обстоятельных, с непременным чаепитием, бесед — о литературе, о вере, обо всем, что могло волновать ищущего молодого человека. Помнят его и уже тяжело больным в начале 70-х (после войны он перенес семь внутриполостных операций — следствие многочисленных побоев во время оккупации), и печальное 25 января 1972 года — день его похорон, день именин его жены Татьяны Павловны.
Поразительно, хотя о. Алексей Глаголев по обывательским меркам должен бы быть «несчастным», он всегда производил впечатление счастливого человека — необыкновенно светлого, жизнелюбивого, который шутил, не унывал и был добродушен со всеми (даже с теми, кто писал на него доносы). Между тем условия, в которых приходилось жить ему и его семье, действительно были нелегкими. После выселения из священнического дома в 1930 году Алексей с Татьяной и детьми — трехлетней Магдалиной и полуторагодовалым Николаем — ютились в сыром глубоком подвале на Кудрявской, потом жили в вечно холодных двух комнатах старого дома в воровском «кутке» (так называлось глухое место под горой на Дегтярной), а в годы оккупации — в полуподвале Покровской церкви (там в 1943 году у них родилась вторая дочь — Мария). Наконец после войны они жили впятером в одной комнате в доме на Боричевом току.
Не лучше было и материальное положение. Денег всегда не хватало. Алексей, закончивший в 1923 году Богословскую академию (под этим именем после 1921 года продолжала существовать КДА), получивший блестящее образование и владевший древнегреческим и несколькими европейскими языками, не мог найти работу. В 1932 году его арестовали (обвинение по статье 54-10 УК УССР «проведение контрреволюционной работы, направленной к подрыву советской власти»), две недели он находился в Киевском ДОПРе (на бульваре Шевченко). За неимением доказательств обвинение с Алексея сняли, но как сына служителя культа его лишили права голоса. Вплоть до 1936 года (когда новая Конституция возвратила «бывшим» права) он мог работать только чернорабочим: мостил шоссе, был бетонщиком, сторожем, весовщиком…
В 1936 году Алексей поступил на физико-математический факультет Киевского пединститута, где учился экстерном. Как способного математика, делавшего расчеты, связанные с искусственным выращиванием кристаллов, его оставляли в 1940 году на кафедре физики. Казалось, появилась возможность иметь «приличную» работу, но именно в это время он решает стать священником. Продав библиотеку, на вырученные деньги он отправляется с поручительным письмом от давнего друга семьи Глаголевых владыки Антония Абашидзе в Тифлис к католикосу Цинцадзе для тайного рукоположения. Но католикос попросил «потерпеть», сказав пророческие слова о том, что уже в скором времени Алексей станет священником в Украине. В 1941 году он снова повторяет попытку: на попутках едет через оккупированные территории Украины в Почаев, оттуда в Кременец, где его — в сорок лет, как того и хотел его отец — рукоположили в священники.
Упорство, с каким Алексей Глаголев шел против течения, мало понятно обывателю. Нелегко, наверное, понять, откуда в этом невысокого роста, отнюдь не «мужественного вида» человеке бралось непоказное бесстрашие. Он вовсе не отличался физической силой, был даже слаб (еще в гимназии ему доставалось от товарищей, защищал его… младший брат Сергей). Но этот хрупкий интеллигент в очках в 1936 году на виду у всех нес на себе по улицам Подола крест, сброшенный с купола церкви Николы Доброго и, несмотря на угрозы комсомольцев, хранил его (как иконы и все вещи отца) в квартире на Дегтярной. Единственным священником в Киеве, отказавшимся в апреле 1942 года служить молебен Гитлеру в честь дня его рождения, был о. Алексей. Он не побоялся в 1946 году поселить в Варварьинской церкви (где временно жили выписывавшиеся из госпиталя солдаты) семью киевлян, которая по решению суда должна была в 24 часа убраться из Киева (в их квартире на Андреевском спуске поселился энкаведист).
Страшный приказ немцев от 28 сентября 1941 г., гласивший, что «все евреи города Киева должны явиться 29 сентября в три часа на Дегтяревскую улицу возле еврейского кладбища», содержал и недвусмысленные слова о том, что все, кто будут укрывать евреев, поплатятся жизнью. Вскоре в дверь к Глаголевым постучались родственники Изабеллы Наумовны Миркиной. Они пришли по совету знакомых, знавших еще о. Александра (те говорили, что о. Александр защищал евреев, поэтому и сын его должен им помочь), умолять отца Алексея каким-то образом спасти родственницу и ее 10-летнего ребенка. Отец Алексей пообещал помочь. Он и Татьяна всю ночь думали о том, как спасти этих людей. И тогда Татьяна решила отдать свое свидетельство о крещении и паспорт малознакомой женщине. На следующее утро она побежала к Изабелле Наумовне и отдала ей свой паспорт, куда новоявленная «Татьяна Петровна Глаголева» вклеила свою фотографию. Выручило и то, что во время пожара, случившегося в доме Глаголевых на Дегтярной еще в 30-е годы (тогда сгорели все вещи о. Александра) пострадал паспорт Татьяны, его углы обгорели, печать расплылась. Изабеллу Наумовну с дочкой отправили в Злодиевку, за 50 километров от Киева, к знакомым крестьянам. «В этот период, — пишет Алексей Глаголев в «Записке», — моя жена чуть не поплатилась жизнью за свой отчаянный поступок. Ходившие по квартирам с целью реквизиции гестаповцы потребовали у нее паспорт и, когда его не оказалось, заявили, что отведут жену мою в гестапо как подозрительную личность. А уж из гестапо редко кто возвращался домой. Едва-едва удалось их упросить оставить жену в покое, удостоверив свидетельскими показаниями ее личность».
В 1941—1943 годах в полуподвале Покровской церкви, где они жили, а также в домах на Покровской улице, которые числились за приходом о. Алексея, скрывалось несколько еврейских семей. Чтобы спасти людей от Бабьего Яра, о. Алексей выдавал на старых, чудом сохранившихся бланках справки о крещении, записывал «пономарями», «певчими», «сторожами» и вместе с управдомом А.Горбовским исхитрялся даже добывать для них хлебные карточки. Этих «работников» хватило бы на пять больших приходов, и если бы немцы поинтересовались «штатным расписанием», семья священника немедленно была бы расстреляна.
Сворачивая с Андреевского спуска на крохотную Покровскую улицу, мы проходим мимо маленькой Варварьинской церкви и ряда домов (№ 7, 9, 11), где в годы оккупации пряталось несколько десятков людей, в том числе и русских, спасавшихся от отправки в Германию. Они напоминают нам не только о человеческом страхе, но и о надежде, о мудрой поговорке, что не стоит город без праведника. Память — это иногда единственное, что позволяет сохранить правду, а значит противостоять «жизни как у всех». Чем плоха эта жизнь? Тем, что она лелеет маленькое человеческое «я» и порождает в нем химер и чудовищ. До того, как мир стал поклоняться Лениным, Сталиным, Гитлерам, в нем уже жили «обыкновенные» студент Ульянов, семинарист Джугашвили, художник Шикльгрубер.
Возможно, приходит время другого Киева — открывающего правду своих улиц и правду о нас, беспечно шагающих по камням Андреевского спуска, Боричева тока, Покровской улицы…
Но это трудная правда.