Персональная выставка Клода Моне в Пушкинском музее... Ежедневные огромные очереди, впрочем, очереди довольно доброжелательные, лишенные свойственной советским очередям агрессии. Когда-то именно в таком ожидании мы отдыхали от бесстыдства и бессмысленности очереди к мавзолею Ленина или от истерии очереди за колбасой... Сегодня эта очередь, пожалуй, последняя из оставшихся. И в этом наша огромная победа над цивилизацией коллективного ожидания... Впрочем, не могу назвать себя патриотом музейной очереди. Довольно скверно чувствую себя в галереях живописи, где в одном зале иногда собраны десятки картин разных мастеров и десятки экскурсантов, заглядывающих в каталоги. Это как слушать симфонический концерт, во время которого оркестры станут одновременно исполнять несколько произведений, а где-то сбоку сцены пианист будет пытаться сыграть собственное соло... Как мне кажется, живопись — процесс интимный, и следовало бы создавать музеи одной картины. Или хотя бы одного живописца. Так сложно получить впечатление от произведения, зато можно представить себе личность... За всю жизнь я почему-то лучше всего запомнил три подобные персональные выставки, абсолютно несравнимые — литовской художницы Марии-Терезы Рожанскайте в Вильнюсе, офортов Гойи в мадридском музее Прадо и Карла Брюллова в Русском музее в Петербурге. Картины Рожанскайте, возможно, были прежде всего моим огромным детским впечатлением потому, что это была несоветская живопись, победа человека над эпохой. Героями этих картин были не люди, а куклы — целый мир умерших, но все равно живых кукол. Гойя в Мадриде — это, скорее, книжное впечатление, совпадение ожидаемого с увиденным. Я так много читал об этих офортах у Фейхтвангера и других биографов Гойи, что ждал этого черного зала с белыми прямоугольниками кошмаров. И наконец, парадная выставка Брюллова почему-то запомнилась мне неутомимым поиском. Поиском знаменитого портрета Жуковского, благодаря которому выкупили Шевченко. Для меня это была даже не картина, а какая-то сакральная вещь. И нельзя сказать, что я этого портрета не видел, — конечно же, видел в Киеве. Но почему-то непреодолимо захотелось увидеть его именно здесь, сейчас, рядом с «Последним днем Помпеи», остальными велеречивыми роботами Брюллова, поскольку это была та петербургская атмосфера, в которой воспитывался настоящий Шевченко — не гневный стилизованный кобзарь с деревянных тарелок, а петербургский интеллигент, жаждущий развиваться и стремящийся к новым впечатлениям, способный к переосмыслению и собственного прошлого, и будущего своего народа... Но портрета не было. Вечером я поехал в Таллинн...
