3 декабря 2002 года исполняется 280 лет со дня рождения выдающегося украинца — философа, поэта и музыканта Григория Саввовича Сковороды
Два года назад редакция «Зеркала недели» благословила меня на журналистскую прощу к Сковороде — командировав в те места Украины и зарубежья, которые освящены памятью о нашем перворазуме. За это время мои документальные очерки в газете составили целую подборку. Сковородиновский маршрут пролег через Чернухи, где родился мальчик Грицько, сын казака Саввы, через села и города, где жил и творил украинец позднего барокко: Каврай и Переяслав, Санкт-Петербург и Харьков, Пан-Ивановку и Бабаи, Пряшев и Пресбург (нынешнюю Братиславу) и, конечно же, неоднократно через Киев поры Могилянской академии. Ныне пришло время сказать искренние уважительные слова перед портретом Григория Сковороды уже солидного, библейского возраста — мыслителю исполняется 280 лет.
Как одинокая гора в степи, так стоял в свое время
Сковорода на Руси.
Александр Хыждеу.
«Телеграф». 1835 год
Уже четвертое столетие по безграничным просторам Украины — по городам и весям, тенистым рощам и жаворонковым полям, по коллегиумам и монастырям, по университетам и академиям и даже по предвыборным площадям идет, опираясь на посох с набалдашником в виде резного крота, человек с переметными сумками через плечо, в которых лежат Библия и флейта, с приветливой ко всем улыбкой на устах.
Человека в белой домотканой одежде, под широкополой соломенной шляпой везде радушно встречают и усаживают в красном углу. Узнавать гостя и допытываться, откуда и куда идет, не нужно: на Слобожанщине, во всей Украине хорошо знают странствующего мудреца Сковороду, сразу понимают, что это и есть «старчик Григорій» даже те, кто раньше не видел его.
Это подтвердил сам Сковорода в письме к своему другу Федору Ивановичу Дискому, написанном в 1787 году, в полнолуние последнего осеннего месяца: «Іван, батько твій, у сьомому десятку віку цього (в 62-му році) у місті Куп’янську, вперше глянувши на мене, полюбив мене. Він ніколи мене не бачив. Почувши ж ім’я, вискочив і, наздогнавши на вулиці, мовчки дивився мені в обличчя й припадав, начебто пізнаючи мене, таким милим поглядом, що донині у дзеркалі моєї пам’яті він мені наче живий. Воістину прозрів його дух перед твоїм народженням, що я тобі, друже, буду корисним. Бачиш, як далеко провиджує симпатія. Це нині сповнюється його пророцтво!..»
Так вот уже четвертое столетие каждый на своем жизненном пути встречает Сковороду по своему разумению и душевному настрою. Степенный крестьянин, почтительно поклонившись, подводит к гостю подростка: напророчь моему сыну «сродну» хлеборобскую судьбу. Нынешний студент-вагант хвастается продолжением сковородиновского европейского путешествия — перелетом за знаниями за океан, по всему миру. Близкий Сковороде обедневший учитель ищет пример и поддержку в жизненном аскетизме просвещенного скитальца. Ошалелый политик бросается к гостю за моральной поддержкой в предвыборном соревновании с оппонентом, который тоже — о чудо! — считает себя последовательным сковородинцем. «Новый украинец», заранее изображенный Григорием Сковородой как тот, что «непрестанно стягает грунта, строит дом свой на новый манер і для чинов углы панские трет», покорнейше выпрашивает у мудреца очищения и оправдания, снов без кошмаров.
Все просят благословения и прощения у «старчика Григорія». Поскольку Сковороду, как справедливо пишет известный сковородовед Валерий Шевчук, «больше знают, нежели читают». Знают как умного учителя, мудрого утешителя, за столетия замедалированного и заглянцованного всепростителя.
Действительно, всех добрым словом приветствует Сковорода, да не всем прощает. По своему высокому нравственному примеру он и по сей день стоит в нашей жизни, как «одинокая гора в степи».
«Многое из его мировоззрения такое чрезвычайно близкое мне. Я недавно еще раз перечитал его. Мне хочется написать о нем. И я это сделаю. Его жизнеописание, возможно, еще лучше, чем его произведения. Но как хороши и произведения!»
Лев Толстой о Сковороде.
По воспоминаниям В.Бонч-Бруевича. 1912 год.
А каким же станет — ученостью и сердцем — настоящий Григорий Сковорода, когда прислонит к дубу в Пан-Ивановке, в своей последней лакуне, посох, повесит на ветку «бриля» и вспомнит, переберет в памяти весь свой путь — от долины детства к вершине жизненной мудрости? Еще в Киево-Могилянской академии, штудируя античных философов Аристотеля и Цицерона, Платона и Сенеку, в интеллектуальных соревнованиях на диспутах в конгрегационном зале, по примеру профессоров-могилянцев, таких, как бесстрашный в борьбе с унией Григорий Кониский, как смелый реформатор науки и образования Феофан Прокопович, как неутомимый строитель украинской культуры Рафаил Заборовский, студент Григорий Сковорода понял и твердо придерживался в жизни правила: судьба — это творение сильных и извинение для слабых.
И уже вскоре в Санкт-Петербурге двадцатилетний юноша прошел непростое нравственное испытание. Выдержав певческий конкурс в музыкальной школе в Глухове и став украшением придворной капеллы как нежный альт, Григорий оказался перед щедрыми царскими приманками: красивая одежда хориста («на нем шуба овечья, тулупом пошита, шапка красная с черным околышем, в чоботах, кафтан блакитный, как бы синюватый, на споде сукно» — из архивного документа); хорошое жалованье — 25 рублей в год; сытный и пьяный стол («член хору діставав п’ять відер горілки як один із важливих пунктів свого гонорару» — письменное свидетельство); родители, братья и сестры хористов освобождались от налогов и от такой напасти, как солдатские постои (в царском указе от 2 мая 1743 года о льготах семьям хористов в списке 17 певцов из Левобережной Украины значится и «Григорий, сын Сковорода, Лубенского полку, местечка Чернух, а содержит мать его Палагея Степановна, дочь Шенгереевна»), и, наконец, по окончании певческой службы хористы награждались чинами и пожизненными пенсиями (знаменитый придворный бас Федор Качановский, уроженец Прилук, получил генеральский чин, имение в селе Березовая Лука Гадяцкого полка и годовую пенсию в 1000 рублей).
Никто из хористов не мог устоять перед таким царским соблазном, старался голосом и челобитным поведением как можно дольше пробыть в капелле — но только не казацкий сын, свободолюбивый Григорий Сковорода. Не удержал его даже чин «придворного уставника» (первый и последний служебный чин в жизни Сковороды), присвоенный альтисту Григорию всего лишь через полтора года певческой карьеры. Летом 1744 года, после того как сопровождал в составе капеллы царицу Елизавету в ее поездке в Киев, Григорий Сковорода уже не возвратился в Санкт-Петербург, остался в родной Могилянке, променял наваристый мясной стол на жидкий кандёр в бурсе, сменил «кафтан блакитный» на грубую суконную кирею — а главное, сменил душные, пропахшие парфюмерией и пудрой залы Зимнего дворца на тонкий запах старых книжных фолиантов в библиотеке академии.
Это было первое и, нужно сказать, суровое испытание Сковороды духовной вольностью, зарождавшейся в нем будущим стихотворением De Libertate — О свободе:
Что-то за вольность?
Добро у ней какое?
Ины говорят, будто золотое.
Ах, не златое,
если сравнить злато,
Против вольности
оно еще блато...
Он выдержал этот экзамен свободы, внутренней силы и права на счастье. В этом нас убеждает и сам Григорий Сковорода в письме-посвящении Михаилу Ковалинскому к трактату «Книжечка для читання Святого письма, названа жінка Лотова», написанного уже через десятилетие на Слобожанщине. Характеризуя человеческие недостатки, Сковорода четко и объемно увидел перед собой царский двор, Зимний дворец, а в нем типичного придворного, коварного и вместе с тем льстивого человека, который «…рухається й пишається, наче мавпа; жартує і говорить, як римська Цитерія (богиня красоты и любви. — Автор); відчуває, як кумир; мудрує, як ідол; намацує, як підземний кріт; обмацує, як безокий; пишається, як безумний; змінюється, як місяць; непокоїться, як сатана; павучиться, як павутиння; голодна, як пес; жадібна, як водяна хвороба; лукава, як змій; ласкава, як крокодил; постійна, як море; вірна, як вітер; надійна, як лід; розсипчаста, як порох; зникає, як сон…»
Свое главнейшее правило — несмотря на все препятствия и приманки, оставаться верным избранному пути, не предавать «сродну працю» — Сковорода никогда не подвергал сомнению. Никогда и нигде. Ни среди соблазнов придворного Санкт-Петербурга, ни в пятилетних странствованиях per pedes (лат. — пешком) за знаниями по европейским университетским городам. «Коли твердо йдеш шляхом, яким почав іти, то, на мою думку, ти щасливий», — говорил Сковорода, и переманить его на другой путь не могли ни самые хитрые уловки, ни самые льстивые комплименты. Именно так произошло в Трнавском университете, которому покровительствовал орден иезуитов. Вальяжные отцы-каноники и прелаты сразу же оценили эрудицию, знания и изысканные манеры «ученого схизматика» с православного Востока и не скрывали своего намерения привлечь Григория Сковороду в Трнавский университет присвоением ему титула магистра. Но новоприбывший из далекого Киева оставался скромен в своих желаниях и намерениях: он хотел бы в знаменитом Трнавском университете пополнить —наклон головы — свои «скудные знания» и жадно внимал лекторам, зарывался в книги.
Так ненасытный к знаниям юноша продолжил знаменитую традицию студентов-могилянцев, которые (свидетельствует рукописное произведение тех времен) «відзначалися нестерпною жадобою знань, енергійним прагненням до освіти й задля науки не зупинялися перед жодною небезпекою: з країни православної й уже такої, що ввійшла до складу Московської держави, яка суворо оберігала свою віру, вони вирушали до Польщі, до Парижа, до Венеції, до Рима, ставали уніатами, навіть католиками, лишень би отримати… доступ до джерел знання, «віночок на голову і перстень на руку». А потім, здійснивши свою потаємну мрію, покірно поверталися на батьківщину… й посідали скромні місця викладачів у тій самій монастирській колегії, де були учнями».
Скромное место преподавателя пиитики занял, вернувшись на родину, и Григорий Сковорода, правда, не в Могилянской академии, а в Переяславском коллегиуме — за сто верст от Киева. Искренне радовался: теперь у него самого, еще студента, будут свои спудеи, и будет учить он их науке светлой, дорогой сердцу — поэзии. И будет учить по-новому: не рифмованием сухой латыни, не по устаревшему учебнику Кониского, который из академии с собой уже не взял. Разочаровал его и рукописный курс поэтики преподавателя Филиппа Гошкевича, введенный в Переяславском коллегиуме, казалось бы, недавно — в 1742 году. Все та же замшелая схема преподавания: предмет, форма, виды и полезность поэзии; понятия: фабула, метр, стих, песня; жанры: элегия, лирика, эпиграмма — трепетного чувства самого поэтического слова здесь не ощущалось.
А Сковороду уже увлекали новые, современные ритмы и имена. И он по вечерам, зажегши свечу в крохотной келье, сочиняет свой первый трактат: «Розмисел про поезію і керівництво до мистецтва оної». Но недолго звучало новое слово о новой поэзии в классе — непривычным оно показалось епископу Никодиму Сребницкому, несло от него ересью, угрожало развенчанием авторитетов. Продолжительный разговор в пастырских покоях Сребницкого, перед которым лежал на столе писаный курс «Розмисел про поезію…», закончился безудержным взрывом из уст молодого преподавателя: «Alia res sceptrum, alia plectrum». «Одна дело — пастырский жезл, другое дело — пастушья свирель», — повторил Григорий и с сожалением посмотрел на преосвященного. Зеленоватый огонек лампадки выхватил из сумеречной сини колючие глаза епископа. «Пусть не живет в моем доме тот, кто творит гордыню», — услышал Григорий в ответ.
Еретик Сковорода покинул Переяславский коллегиум, но добавил к своему характеру еще одну черту: жизненную стойкость, смелость мысли. И уже вскорости проверил твердость характера в столкновении с богатым помещиком Степаном Томарой, который, по совету киевского митрополита Тимофея Щербацкого, пригласил в свое имение в селе Каврай неподалеку от Переяслава студента Григория Сковороду для воспитания «разбалованного матерью сына». За год высокомерный выходец из греко-украино-немецкого рода полковник Томара не сказал учителю ни одного слова. А любознательный неслух Василек, наоборот, очень привязался к учителю, ловил каждое слово наставника.
Но достаточно было Григорию лишь один раз в сердцах и вместе с тем простодушно во время урока заметить маменькиному баловню, что тот «мислить, як свиняча голова», — и в один миг «самый лучший учитель» со скоростью татарской стрелы вылетел из господского имения. Но в состязании господской спесивости и человеческого достоинства победил все-таки молодой учитель. Не прошло и года, как гордый Томара начал разыскивать студента Сковороду, а разыскав, умолял на любых условиях возвратиться в имение, к сыну, ежедневно плакавшему за учителем. В конце концов Сковорода возвратился в Каврай, но уже «без договора, без условий» с господином Томарой, поскольку возвратился он к своему ученику Василию, которого еще пять лет после того учил античной мудрости, музыке, поэзии и человеческому достоинству. Наука «любомудрія» воспитывала юношу, вместе с тем обогатила духовно и первого в селе Каврай учителя. Поскольку Сковорода разработал именно здесь первые правила своей педагогики, заложил в Каврае «Сад божественних пісень», завершил оду «De Libertate» — «О свободе», четыре строки из которой я привел выше, а сейчас выписываю из «каврайской тетради» поэта четыре завершающие:
О, когда бы же мне
в дурни не пошитись,
Дабы вольности не могл
как лишитись.
Будь славен вовек,
о муже избранне,
Вольности отче,
герою Богдане!
Уроком добра, человечности и нравственности на всю жизнь стало для Василия Томары учительское слово Сковороды, в чем он и исповедался в письме к учителю 6 марта 1788 года, уже поднявшись на обычную для казацкой старшины сановную высоту в Санкт-Петербурге: «Люб’язний мій учителю Григорій Савич! Чи згадаєш ти, поштивий друг мій, твого Василя, за зовнішністю, може, й не нещасного, але внутрішньо такого, що більш має потребу в пораді, ніж коли був з тобою. О, якби Господь умовив тебе пожити зі мною! Якби ти мене один раз вислухав, дізнався, то б не утішився своїм вихованцем. Чи даремно я на тебе сподівався? Якщо ні, послугуйся й відпиши до мене, яким чином міг би я тебе побачити, палко любимий мій Сковорода? Прощай і не пожалій ще один раз у житті виділити крихту твого часу й спокою давньому учневі твоєму — Василю Томарі».
Дай Бог каждому из нас на склоне лет получить такую сердечную весточку от ученика, друга, близкого человека!
І що з того, що був би Сковорода єпископом чи великим професором. Він не сколихнув би народу живим прикладом свого життя і практичним здійсненням своєї науки. Шлях, що він його вибрав, був єдиним шляхом, на якому він міг би найкраще здійснити своє завдання.
Пробудити народ з летаргу!
Володимир.
«Григорій Сковорода —
лицар святої борні».
Лондон — Торонто. 1973 год.
Кто бы из современников ни вспоминал Григория Сковороду, кто бы ни писал о мыслителе в течение двух веков, каждый непременно подчеркивал одну важную примету странствующего философа: он никогда не разлучался со своим путеводителем — Библией. Так что истинная народная молва сделала Сковороду носителем глубокой христианской веры, вплоть до учтивой богомольности. На самом же деле Библия была для Сковороды одним из трех краеугольных камней его философского и нравственного мировоззрения. Тем более что мудрец читал и изучал старинную, гебрейскую Библию.
И Сковорода раскованно и довольно критически ведет себя с Библией, как со старинной книгой, и даже предупреждает, что чтение Библии буквально, предложение за предложением и страница за страницей, заканчивается еретическим выводом: Библия «во многих местах безстыдно и вредно, без всякого вкуса лжет». Это при чтении, которое руководствуется здравым смыслом, но при чтении-размышлении, при аллегорическом мышлении проявится истинная сила и красота Библии — и Сковорода отмечает: «теперь уже не обинуяся скажу, что Біблія есть и бог, и змій».
Казалось бы, назвав Библию «змієм», Сковорода шокирует нас таким неожиданным определением, но мы же знаем, что внутренний, двузначный и аллегорический фон Библии является третьим миром философского мировоззрения Григория Сковороды. Он, этот третий, библейский мир, завершает первые два сковородиновские миры — макромир: окружающий материальный мир («Мир обительный, где все рожденное обитает») и микромир: самого человека («Человек есть маленький мирок, и так трудно силу его узнать, как тяжело во всемирной машине начало сыскать»).
Следовательно, для Сковороды Библия, то есть ее внутренний, аллегорический мир, является Богом, и так же выше звезд, наравне с Богом, стоит человек — в его истинном, апостольском измерении («А ведь истинный человек и бог есть тожде»). Космичность мышления Сковороды, высота нравственной оценки человека полностью проясняют критическое, отступническое отношение философа к внешней обрядовости религии, к церковным иерархам и особенно монашеской субстанции.
Конечно же, за исключением, когда Сковорода видит истинную веру, настоящее благородство и нравственные добродетели церковного деятеля. В пастырском окружении Сковорода всегда выделял белгородского епископа Иосафа Миткевича, характеризуя его следующим образом: «Цей архієрей народився біля Києва, в місті Козельці. Був пастир освічений, покірливий, милосердний, незлобливий, правдолюбець, престол чуття, любові світильник». От другого церковного клира Сковорода всегда оставался на неприступном отдалении своей моральной высоты, обходил умело расставленные монашеские сети. Когда в августовские дни 1764 года Григорий Сковорода вместе со своим учеником Михаилом Ковалинским посетил Киево-Печерскую лавру, то просто был подвергнут нравственной осаде со стороны монахов, в том числе и своих знакомых по Могилянской академии: «Годі бродити по світу! Час пристати у гавань, нам відомі твої таланти, свята лавра прийме тебе, як мати своє дитя, ти будеш стовпом церкви й окрасою обителі.
— Ах, преподобні! — заперечив він палко. — Я стовпотворіння помножувати собою не хочу. Досить і вас, стовпів неотесаних, у храмі Божому».
Свидетель этой встречи Михаил Ковалинский передает дальнейшие слова Григория Сковороды: «За цим привітанням старці замовкли, а Сковорода, дивлячись на них, продовжував: «Ризо, ризо! Як небагатьох ти опреподобила! Як багатьох зробила нечестивими, зчарувала. Світ ловить людей різними сітями, прикриваючи їх багатствами, почестями, славою, друзями, знайомствами, протекціями, вигодами, втіхами і святинею, та найбільш нещасна остання. Блаженний, хто святість серця, тобто щастя своє, закрив не ризою, а волею Господньою!»
Немую сцену «стовпів неотесаних» нарушил лишь колокол, позвав монахов на молитву.
Даже близкие люди, которых Сковорода уважал, не могли сломить его неприятие монашеского ордена. По синодальной инструкции, преподавателями духовных образовательных заведений — а Григорий Сковорода тогда учительствовал в Харьковском коллегиуме — могли быть или рукоположенные на священников, или монахи. Гражданский Сковорода в партикулярной одежде казался «белой вороной» среди монашеского преподавательского коллектива. А епископ Иосаф Миткевич, ценя таланты Сковороды, уже видел его в будущем ректором Харьковского коллегиума. И через архимандрита Гервасия Якубовича, знавшего Григория еще с Переяславского коллегиума, пригласил в Николаевский монастырь на летние каникулы, предложил преподавателю пиитики принять монашеский сан, с которым на него ниспадет «честь, слава, достаток у всьому і, на його думку, щасливе життя».
Хотел Сковорода удержаться, поскольку же и Иосафу Миткевичу, и Гервасию Якубовичу посвятил теплые стихотворные строки, но его темперамент взорвался сам собой: «Невже ви хочете, щоб і я примножив число фарисеїв? Їжте жирно, пийте солодко, одягайтесь м’яко й ченцюйте! А Сковорода визнає чернецтво в житті незажерливому, при малому достатку, повстримності, позбавленні всього непотрібного, для того щоб набути найпотрібніше, в запереченні всіх забаганок, щоб зберегти себе самого в цілісності, в приборканні самолюбства, щоб краще виконувати заповідь любові до ближнього, в шуканні слави Божої, а не слави людської».
И через два с половиной века мы слышим эхо ответа великого правдолюбца!
Казалось бы, после такого ответа еретику Сковороде навсегда был закрыт путь в коллегиум, в его учительский корпус. Но память о педагогическом таланте Сковороды жила среди учеников — и тот же епископ Иосаф Миткевич приглашает его занять любую должность учителя, какую пожелает. Взялся вести класс синтаксимы и, кроме того, преподавать греческий язык, да еще учить студентов пению по нотам. И все равно монашеский преподавательский коллектив не мог простить Сковороде свободомыслие, праведность жизни и неприятие обрядового криводушия. Отношение к нему преподавателей-монахов Сковорода убийственно изобразил в письме к Василию Максимовичу: «Ви, друже мій, гадаю, повірите, яких злісних я маю оглагольників. Якби вони звичайні мені беззаконня приписували, ще стерпно було б. Та ці немилосердники таким необмеженим дихають на мене «язиковредієм», що, крім надзвичайного моєї натури псування, від них проповіданого, роблять мене душегубцем або єретиком. І з цієї причини забороняють підкомандним своїм слухати мої бесіди…».
От запрета слушать лекции Сковороды к изгнанию еретика из коллегиума — один шаг. Так и произошло. Но еще раз, уже в третий, Сковорода возвращается в коллегиум, на этот раз в «дополнительные классы», открытые для подготовки гражданских специалистов. Харьковский генерал-губернатор Евдоким Щербинин, лично знающий Сковороду, пригласил его преподавать катехизис — курс христианской морали. И вновь Сковорода не поддался замшелой традиции преподавания, он написал свой, «сковородиновский катехизис», назвав его вполне по-светски: «Вступні двері до християнської добронравності» с подзаголовком: «Написана в 1766 році для молодого шляхетства Харківської губернії». «Сковородиновские двери» вели не в сумрачный мир церковных догм и обрядов, а выводили молодежь в мир новых истин, критического ума, возвышенного духа. Наилучшее доказательство этого — то, что в своему «десятисловії» Сковорода не нашел места даже для главной христианской молитвы «Отче наш».
Отношения Григория Сковороды с внешним миром религии, неприятие им церковного обряда в конце концов завершились тем, что похоронили его на возвышении возле рощи и без креста над святой для нас могилой. А внутренний, священный мир Библии Сковорода признавал и развивал в своей «философии сердца».
Нормальне життя людства скінчилось десь років 200 тому, в сковородинівські часи. Наближаємося до останнього Божого суду чи вже навіть вступили в його смугу. Це буде не один день, а цілий льодовиковий період агоній роду людського, аморальності, бездуховності.
Олесь Гончар. «Щоденник»
Такую запись сделал Олесь Терентьевич в своем дневнике 27 января 1992 года. У писателя-провидца было 200 лет исторической ретроспекции — много увидел, передумал, сравнил, — чтобы прийти к заключению: нормальная жизнь таки закончилась в сковородиновские времена. У нас, его современников, намного меньше, но достаточно времени — 10 лет, чтобы понять, убедиться, был ли прав Олесь Гончар в своем суровом выводе-приговоре.
Был и определил точно. И если мысль о конце нормальной жизни требует комментария, то «ледниковый период» человечества разворачивается на наших глазах: удушающий смог бездуховности, тотальная аморальность, кровавые «разборки» между капиталами, государствами, религиями, нарастающая агония рода человеческого.
Последний Божий суд начался, уже идет.
А прозвучал Божий глас еще в сковородиновский век, когда закончилась полноценная, нормальная жизнь. В частности, в Украине. Прервался золотой век гетманства. Разрушенная и ограбленная пала Запорожская Сечь. Петля крепостничества сдавила крестьянство. Казацкая старшина прельстилась царскими чинами, дворянскими гербами. Угас свет позднего украинского барокко.
Человечество без сомнений обулось в машинные быстроходы, двигателем цивилизации стали прагматизм, выгода, прибыль. Угрозу духовного убожества заметил Сковорода: «Ми надто цікаві до чужих країв, дбайливі щодо них і проникливі: виміряли море, землю, повітря й небеса, потурбували земне черево задля металів, розмежували планети, дошукалися на місяці гір, рік і міст, знайшли незчисленну множину позасистемних світів. Будуємо незрозумілі машини. Засипаємо безодні, повертаємо й привертаємо водні течії, ставимо щодня нові досліди й творимо дикі винаходи.
Боже мій! Чого ми не вміємо, чого ми не можемо! Та горе в тім, що при всьому тому відчуваємо, що чогось великого не вистачає. Немає того, чого й висловити не вміємо: одне тільки знаємо, що чогось не вистачає, а що воно таке, не розуміємо… Це явне невдоволення душі нашої чи не може дозволити нам здогадатися, що всі оті науки не можуть наситити думок наших? Безодня душевна ними, бачиш, наповнюється. Пожерли ми незліченну кількість систем з планетами, що поверталися, як годинники на англійських дзвіницях, а планет з горами, морями й містами, та однаково спраглі — не змалюється, а народжується спрага наша».
Жажда наша усиливается: к истине, равной Богу, к морали — вровень с жизнью Сковороды. Мы и раньше склоняли голову перед примером жизни Сковороды в правде и истине, но ослабли перед его учением — не восприняли «спорідненості праці», «любомудрія» в мысли, не прислушались к призыву познать себя, не оказались в состоянии исповедовать сковородиновскую философию сердца. Что и привело к аморальности, духовному вырождению, а затем и — остановимся над пропастью! — к агонии человечества.
Но недаром Сковорода был еретиком мысли, предвестником нового неба и новой земли, пророком человеческого счастья. Он думал, знал: ничего не утрачено, если не утрачено все. Всегда можно начать с начала. Особенно в переломные времена человеческой истории, когда на горизонте появляется человек с вечной Библией в руках.
Именно так: каждое новое столетие начинается мыслью и словом Сковороды. В начале XIX века Сковорода пришел к людям в воспоминаниях своих современников, в музыке своих «божественних пісень». В начале двадцатого произведения философа Григория Сковороды дошли к нам изданным в Санкт-Петербурге двухтомником. Все громче звучит в наших сердцах Сковорода сегодня, в начале ХХІ столетия. Но и мы, в свою очередь, должны полнее понять Сковороду, выполнить его завещание, восстановить и развить нормальную жизнь, прерванную войнами, революциями, сомнительными социальными экспериментами.
Понять и познать так, как пишет уже в начале ХХІ века, в 2002 году, сковородиновед озимого поколения Виктор Кравец: «Нас 100 років намагалися переконати в тому, що Сковорода простіший і доступніший того, яким він був насправді. Це результат філософського боягузтва і лженауковості. Тепер настає час відкриття справжнього Сковороди, на надгробку якого написано: «Світ ловив мене, але не спіймав». Настоящий человек равен Богу, настоящий Сковорода равен апостолу, настоящая жизнь равна человеческому счастью — этим афористическим трисвечьем почтим память выдающегося мыслителя и поэта, осветим его современное и будущее в Украине и в целом мире.