Верниволя в неволе
Когда я смотрел спектакль «УБН (Украинский буржуазный националист)», никогда не думал, что встречусь с живым прототипом этой пьесы.
На Харалугском хуторе в Корецком районе Ривненской области живет уникальный человек — 79-летний Николай Курчик, полжизни проведший в сталинских лагерях.
Признаюсь, когда ехали в Харалуг, я представлял нашего героя стареньким сгорбленным дедушкой, едва влачащим жалкое существование. А когда добрались до добротного хутора посреди полей, вокруг которого паслись коровы и овцы, подумал, что мы ошиблись и не туда заехали. Неужели человек, которому почти 80 лет, содержит такое хозяйство?
Хозяин хутора — внешне лет шестидесяти — обедал и слушал по старенькому приемнику радио «Свобода». Мы присели под деревом, и Николай Яковлевич начал неторопливо рассказывать о своих мытарствах:
— Ох, и кучерявая, ребята, у меня была жизнь, поскольку фамилия у меня такая — Курчик. Этот хутор мой отец купил у немца в 1933 году. До войны здесь жили украинцы, поляки и немцы. И очень дружно жили. Если у них церковный праздник, мы не работаем, если у нас — они не работают. В гости друг к другу ходили. Во времена Польши я закончил полную повшехтную школу и в 39-м собирался идти в гимназию, потому что очень хотел учиться, но первого сентября началась война. Хорошо помню приход Красной Армии, ведь в 25 километрах от нас находилась советско-польская граница. При первых советах я еще два года ходил в школу.
...Когда началась советско-немецкая война, на здешних хуторах и в окружающих селах Организация украинских националистов создала довольно мощную подпольную группу, одним из активных членов которой стал и Николай. Сначала занимались пропагандистской работой, распространяли литературу. А в 1942 году начала формироваться Украинская повстанческая армия, и штаб «УПА-Север» дислоцировался именно на Харалугских хуторах.
— Я неоднократно видел Клима Савура, — вспоминает пан Николай, — хорошо знал Бульбу-Боровца. Мой двоюродный брат был у него сотенным. «Бульбаши» к нам часто приезжали, почти все мои родственники служили там. В 1942 году ОУН направила меня на военную подготовку, и как раз на старый Новый год — 14 января 1943 года — я принимал присягу на верность Украине.
...Словно по иронии судьбы молодой украинский патриот выбрал себе псевдоним «Верниволя». Ох и долго ему пришлось дожидаться этой воли.
С приходом Советской Армии в январе 1944 года националисты перешли в подполье. Курчику изготовили фальшивые документы, по которым он был 1928 года рождения и поэтому по возрасту еще не подлежал призыву в армию. «Стрыбки» регулярно проводили облавы, но документы у парня были надежными, поэтому его не трогали.
— Во время одной облавы, — вспоминает мой собеседник, — среди тех «стрыбков» был мой одноклассник, поляк Зигмунд Жуковский. Увидев меня, он даже обрадовался: «Николай, а почему ты не в армии?». — «Да я еще молодой...» — этак неуверенно отвечаю. Тогда он сразу: «Да я хорошо знаю, что ты с 24-го года...». И чекисты меня схватили. Месяц держали в подвале в Междуречье. Жутко пытали, но у них не было никаких доказательств, что я служил в УПА.
Николай сидел в камере, где держали Степана Бандеру
Затем парня перевели в пересылочную тюрьму в Ривном, оттуда во Львов. А в сентябре 45-го «захидняков» свезли в Белую Церковь и объявили: советская власть, мол, их простила и теперь призывает в армию. Николай отлично понимал: рано или поздно узнают, что он был в УПА, поэтому решил попасть на службу где-то подальше от Украины. Еще с одним товарищем подкупили в штабе писаря... Таким образом сообразительный волыняк оказался аж в Берлине и прослужил два с половиной года. Тогда немецкая столица была разделена на секторы, где стояли войска бывших союзников: советские, американские, британские.
— Во время службы у меня были два надежных друга из Тернополя: Евгений Стареправо и Василий Бондарчук, — вспоминает пан Николай. — Мы довольно быстро нашли общий язык и решили перейти в американскую зону оккупации. Тем более что у одного из ребят отец жил в Америке. Мы очень тщательно готовились, познакомились с двумя немками. Они и сообщили американцам, что трое советских солдат желают к ним убежать. Союзники согласились нас принять.
21 января 1948 года — эту дату наш герой запомнил на всю жизнь — трое перебежчиков поехали сдаваться в американскую комендатуру и просить политического убежища. Казалось, все страхи и сомнения уже позади. Однако... Советское командование среагировало очень оперативно. По радио объявили, что в одной из военных частей в Берлине трое советских солдат жестоко избили офицера и дезертировали.
— К нам на собеседование пришел американский полковник и объяснил: необходимо доказать, что мы не били того офицера, — рассказывает Николай Яковлевич. — А как мы могли это доказать? Им пришла официальная телеграмма — солдаты совершили преступление и убежали в американский сектор. Тот американский офицер извинился перед нами: «Мы не можем предоставить вам политическое убежище, поскольку назревает международный скандал. Советское командование утверждает: вы трое — уголовные преступники». Поэтому мы побыли у союзников всего шесть часов. Из нашей комендатуры за нами приехал конвой.
Беглецы попали в подземные казематы знаменитой Берлинской тюрьмы. Следствие продолжалось восемь месяцев. За это время тренированный и крепкий волынянин превратился в скелет. Их обвиняли по двум статьям: измена Родине и шпионаж. Но обвинение в шпионаже в пользу Соединенных Штатов отпало, поскольку не было никаких доказательств.
— Мы твердо придерживались одной версии, — продолжал пан Николай. — Пошли в город, познакомились с немками, загуляли с ними и не успели оглянуться, как попали к американцам. Но это нас не спасло. Военный трибунал «тройка» заседал всего несколько минут. Зачитали приговор: «высшая мера наказания — расстрел». Но в 1947 году смертная казнь в Советском Союзе была временно отменена, и это спасло нам жизнь. Расстрел заменили 25 годами концлагерей. А прожил я тогда на свете всего 25 лет и еще не осознавал, что следующие 25 придется провести в неволе... Отправили нас в бывший фашистский концлагерь Заксенхаузен. Я даже попал в ту же камеру, в которой во время войны содержали Степана Бандеру. В лагере нас морили голодом. Даже не представляю, каким чудом я выжил. Готовился этап для отправки в Союз.
Вместо Новой Земли попал в «Долину смерти»
Первый каторжный лагерь нашего героя — знаменитый Кенгир в Казахстане, где тысячи зеков в степи добывали руду. Он прибыл сюда 1 мая 1949 года и получил лагерный номер СО-948. Номера были прикреплены на спине, на груди, на ноге и на чепчике.
— Теперь меня по фамилии не называли, то есть человека для них не существовало, — отметил мой собеседник. — Надзиратель говорил: «Номер такой-то...». Но в одном лагере я долго не сидел, год, максимум — два и снова на этап, переводили в другой. Это для того, чтобы узники не могли организовать подполье... Представьте, насколько тесен мир — в Кенгире, за тысячи километров от Украины, я встретил троих своих одноклассниц: Веру Границкую, Анну Бондарь и Надю Вьюн. Там была женская зона, огражденная колючей проволокой, но перекинуться словами можно было. Они мне рассказали, что творится в селе. Только через полтора года мои родители узнали, что я жив. Ведь переписка была ограниченной — два письма в год.
В 1950 году по лагерю поползли жуткие слухи: формируется этап на Новую Землю — арктические острова в Северном Ледовитом океане. Там кошмарные условия — вечная мерзлота. Оттуда зеки уже не возвращались. В списки смертников попал и волынянин. А парень очень хотел выжить и вернуться на родной хутор. Земляки подсказали день отправки этапа, и Николай не появился на перекличке. Пробрался в хозяйственный двор и спрятался за ящиками.
Как только отправили этап, волыняк сразу «нашелся». Курчика посадили на 10 суток в «бур» («барак усиленного режима»), или, проще говоря, в карцер.
Потом нарушителя режима отправили в пресловутую «Долину смерти» в город Спасск, в 30 километрах от Караганды. В этот лагерь свозили штрафников, инвалидов и доходяг — умирать. Говорят, там погибло более 100 тысяч узников.
Я слушал рассказ Николая Яковлевича и поражался — насколько он морально и физически сильный человек. Там, где другие сдавались, не выдерживали — этот крепкий мужчина не сломался. И в «Долине смерти» он выжил.
— В 1952 году я попал в норильские лагеря, — вспоминает свои невольничьи этапы Верниволя. — В марте 1953-го как раз сидел в «буре», когда старший надзиратель объявил: «Советский народ понес большую потерю — умер наш вождь и учитель товарищ Сталин!». А весь карцер: «Ура!!!». Надзиратели взъярились, долго не могли нас успокоить и начали стрелять через дверь по зекам. После нескольких таких случаев, когда конвоиры стреляли без предупреждения, наш пятый норильский лагерь, в котором было более пяти тысяч зеков, забастовал. И остановился крупнейший в Союзе медеплавильный завод. Производство было парализовано. Через 11 дней из Москвы приехал проводить расследование первый заместитель Берии.
Вроде все успокоилось, и виновных пообещали наказать, но в зоне практически ничего не изменилось. Поэтому через месяц вспыхнуло новое восстание. Но на сей раз с зеками уже не церемонились. Запустили вооруженных солдат, которые расстреливали узников. Убили сотни людей, и сопротивление таким образом было сломлено.
42 дня в камере смертников
А Николая ждал новый этап — 2 месяца и 7 дней — везли их на Колыму в Магадан. На рудник «Холодный» из Норильска пригнали 800 человек. Зеков из мятежного лагеря разбросали по разным зонам. Довелось и на золотых приисках поработать.
— В 1954 году мы избили нескольких сексотов, и меня сразу арестовали, — продолжил рассказ пан Курчик. — Мне «пришили» сразу два дела: организация бандитской группы и норильское восстание. Тогда же никто не разбирался. 16 апреля 1954 года меня судил Магаданский областной суд. Приговор — высшая мера — расстрел.
...Говорят, ожидание смерти хуже самой смерти. Поэтому и советская карательная система не торопилась приводить в исполнение свои страшные приговоры. Нужно было уничтожить человека морально. Николай Курчик рассказал о своем пребывании в камере смертников. Сначала вздрагивал от малейшего звука и скрипа двери. Когда слышал шаги в коридоре — первая мысль: «Это уже за мной?!». Несколько ночей не спал, а затем — смирился. Начал читать книги, благо хоть художественную литературу давали. В камере смертников он даже бросил курить. Через 42 дня пришло решение Верховного суда — заменить расстрел 25 годами лагерей особо сурового режима и 5 годами «поражения в правах». А исполнилось тогда нашему герою всего 30 лет. Он подсчитал: когда освободится, ему будет 55...
— После второго «расстрела» я попал в Магаданский политический лагерь и работал фрезеровщиком на авторемонтном заводе. В 56-м мне отказали в реабилитации. Когда полковник КГБ при повторном рассмотрении дела зачитал мою биографию, члены комиссии заявили: «Расстрел — слишком мягкое наказание». Безусловно, можно было выйти на свободу и раньше. Нужно было покаяться и сказать: «Я люблю советскую власть». Но я отказался.
В Мордовии Курчик сидел в одном лагере с Левком Лукьяненко:
— Он пять лет отсидел во Владимирской тюрьме. Приехал в лагерь жутко изможденный. Мы его подкормили, еще и шутили: «Поправляйся, Левко, мы еще выйдем на волю...».
Левко не забыл своего лагерного побратима. Уже после обретения независимости дважды приезжал к Николаю на Харалугский хутор. И Курчик гостил у него в столице. Сейчас также поддерживают связь.
— Я написал воспоминания о своей лагерной жизни, — поведал Николай Яковлевич, — отослал Левку. Он пообещал издать книгу.
Встретился с мамой через 16 лет
Никто так не ждал возвращения сына, как родители, особенно мама. А увидела она Николая впервые только через 16 лет после ареста, когда приехала на свидание. Но домой так и не дождалась — умерла в 1977 году.
— Я девятнадцать раз ездил к Николаю на свидание, — продолжил нашу беседу его младший брат Евгений Курчик. — Но встречались мы всего семнадцать раз, дважды мне отказали.
Когда Николай выходил на свободу, то посмотреть на легендарного зека, столько лет проведшего в зоне, вышло все лагерное начальство.
— За годы каторги я заработал целых... 729 рублей, — иронически отметил Николай Яковлевич, — и три месяца отпуска. Устроился в Корце на пластмассовом заводе, поработал там два года. Мой отец был уже стареньким, и я вернулся на хутор, чтобы ухаживать за ним до смерти. И уже более двадцати лет здесь живу.
На хуторе Харалуг нет света, электрическая линия не проведена. Но Курчик не унывает, имеет дизельный двигатель. Еще и немалое хозяйство держит: две коровы, семь овец, две собаки. На Троицу кабанчика заколол. Обрабатывают с братом три гектара земли. Ведь на мизерную пенсию в 75 гривен не проживешь. В прошлом году выкормили и сдали 500-килограммового бычка.
Несмотря на годы лагерной жизни, взгляд у Николая Яковлевича остался чистым, проницательным. Ярко-голубые глаза не выцвели, не помутнели.
— Скажу честно, — добавил наш собеседник, — были моменты, когда казалось: не выдержу, не доживу до освобождения. Но спасала молитва. Я и сейчас молюсь. У нас сохранилась еще родительская Библия 1900 года.
Потом мы пили крепкий самогон, настоянный на клубнике, закусывали жирной соленой тушенкой, намазанной на вкусный домашний хлеб, и, улыбнувшись, Николай Яковлевич очень оптимистично произнес:
— Я пережил Сталина, Хрущева, Брежнева и Горбачева. Даст Бог — переживу и Кучму!