Судьбе было угодно, чтобы звезды двух гениев европейской культуры - Бальзака и Пушкина - легли на небосвод времен с двухнедельным разрывом последнего года уходящего XVIII столетия. И в тот же год на небеса европейской политики взошла еще одна звезда - Наполеона, одним прыжком в две ступени 18 и 19 брюмера сместившего власть Директории и захватившего единовластное правление. Бессильный абсолютизм Европы, даже послав навстречу Бонапарту Суворова, совершившего беспрецедентный, но абсолютно бессмысленный по результатам марш-бросок в Альпах, только подтвердил неотвратимый ход событий.
На пороге нового века стояла буржуазия, приобретшая в лице Наполеона не только защитника, но и законодателя, сумевшего к тому же уже через пять лет императорской мантией придать респектабельность новому классу, который в ампирных интерьерах стал смотреться не хуже потесненного им дворянства, уже успевшего стряхнуть пудру со своих париков - иногда вместе с головой. Головы начали лететь с наступлением Французской революции - фактически страна вступила в новый, буржуазный, век на 11 лет раньше. России же потребовалось четверть века, чтобы трагической инсценировкой революционных событий 14 декабря, даже в случае успеха сведшихся не более чем к дворцовому перевороту, закрепить в сознании нации свою готовность свободой и даже жизнью заплатить за вольнолюбивые идеалы. Эти события во многом предопределили не только роковые столкновения Франции и России - Россия избавила Францию от экстремизма Наполеона, а Франция подтолкнула в России экстремизм декабристов, - но и личные судьбы Бальзака и Пушкина, хотя в момент окончания наполеоновских войн оба были подростками. Родившись в один год, они были разнесены в исторических потоках с координатами «феодализм» - «капитализм», попав на разные эскалаторы общественного развития. Бальзак оказался на том, который был запущен Бастилией на 11 лет раньше наступления нового века. Пушкин тоже оказался на эскалаторе, запущенном Французской революцией, но в России доползшем до хоть какой-то видимости революционных событий только к 1825 году. Вот откуда колоссальная разница - минимум в полвека - в их мироощущении. Действительно, в Бальзаке нет ничего от XVIII столетия, за спинами его героев то и дело шелестят векселя и закладные - будь то дворянство или буржуа. У Пушкина, казалось бы, легко и просто ворвавшегося в XIX век, творчество раздвоилось по двум векторам. Один продолжал линию дворянской культуры, именно в александровскую эпоху, достигшую в России наивысшего взлета, - вот откуда мотивы державности «Медного всадника», «Полтавы», «Капитанской дочки» и «Бориса Годунова». А другой - вектор привнесенного Французской революцией свободомыслия - был направлен на разрушение современного деспотичного строя.
Принадлежа разным историческим эпохам, один из гениев станет апологетом буржуазии, а другой - дворянства, но дворянства, протестующего против феодальных оков. В результате Бальзак напишет сагу о буржуазной Франции - «Человеческую комедию»; Пушкин, создав «Евгения Онегина», энциклопедию современного состояния дворянского общества, только подведет Россию к барьеру необходимых перемен, выполнив одновременно бытоописательную миссию Бальзака и революционную Гюго.
Примечательно, что оба мэтра искали внутренней уравновешенности своим грандиозным замыслам в исторических анекдотах. При этом анекдоты у Бальзака - от раблезианства, у Пушкина - от вольтерьянства. У Бальзака, писавшего описательно и многословно, комплементарная краткость анекдота служила как бы компенсацией, тогда как афористичность пушкинских высказываний высокого стиля имела свое продолжение в фривольно-иронической форме анекдота как изящное дополнение неофициального толка к официальной версии. Основательность суждений Бальзака не то чтобы исключала юмор, но делала его слишком тяжеловесным, поэтому даже бальзаковские «Озорные рассказы» лишены искрометности, отличающей музу Пушкина, так и сыпавшего, особенно в юности, весьма едкими эпиграммами (взять хотя бы известнейшие на Карамзина или Воронцова, не говоря уже об эпиграммах на Александра Первого). Парадоксально, но именно чувство иронии у Пушкина было более французским, вернее, более светским, чем у его собрата по перу, страдавшего излишней буржуазной обстоятельностью. И тем не менее, при всем несовпадении их характеров и жизненных обстоятельств небу было угодно инжектировать в судьбы и творчество этих, таких национальных по своей природе гениев пересекающиеся русско-французские мотивы.
Прозванный в лицее «Французом», освоивший французский раньше русского, но в творчестве благополучно избежавший французского влияния, - за исключением, быть может, «Гавриилиады», как не столько результата увлечения Парни и Вольтером, сколько вообще освоения фривольности XVIII века, которой нужно было переболеть, чтобы почувствовать себя вольнодумцем, но не более; да еще светской переписки, где французский был скорее данью этикету, нежели демонстрацией убеждений, - Пушкин в смертельной схватке с французом отстаивал честь русского дворянина. Парадоксально, но обладавшему европейским блеском, как никто из русских писателей, имевшему ощутимую примесь африканской крови Пушкину, даже при огромной тяге к новым впечатлениям, так и не суждено было оказаться за границей, не говоря уже о Франции, в которой он побывал глазами и воспоминаниями дядюшки Василия Львовича. Тем не менее, наделенный вселенским масштабом Пушкин, подобно Гете и Шекспиру, с легкостью охватывавший стихию иного мироздания, что особенно чувствуется в «Маленьких трагедиях», удивительно постиг Францию.
Бальзак, как ограниченный буржуа, не стремился увидеть мир - и оказался в России, которая сама была - полмира, причем вынужден был приезжать в нее несколько раз. И он Россию не воспринял. Попав в нее зрелым человеком, как художник, полностью поглощенный замыслом «Человеческой комедии», которую Бальзак не мыслил на другой почве, нежели французской, и вместе с тем ослепленный страстью к Эвелине Ганской, он проявил по отношению к России ту близорукость, которая была свойственна большинству европейцев. Трудно найти в его творчестве - столь обширном - такого емкого ощущения России, какое дает Пушкин о Франции всего несколькими зарисовками в «Арапе Петра Великого» и «Пиковой даме». Миссию политической и социальной оценки России глазами французов выполнит маркиз де Кюстин, а просветительскую - в частности касающуюся освещения восстания декабристов в «Учителе фехтования» и роли Пушкина в российской истории и заодно - чрезвычайно важный момент - извинительную миссию через попытку Эдмона Дантеса реабилитации французской нации за убийство Пушкина - Александр Дюма, сделавший фабулой своего романа «Последний платеж» последствия совпадения фамилий Эдмона Дантеса и убийцы поэта. Но, тем не менее, судьбе было угодно, чтобы оба писателя оказались в Украине. Бальзак, половину своей жизни не делавший различий между Россией и Украиной, по велению свыше связал себя с Украиной. Пушкин окажется на Украине не добровольно, как Бальзак, а принудительно - по дороге в южную ссылку, остановившись в Киеве с семейством Раевских. Но в силу своей природной живости и творческой восприимчивости мгновенно ассимилирует новые впечатления. Любопытно, что своего второго Оскара, вслед первому - державинскому благословению за «Воспоминания о Царском Селе», он получит от Василия Жуковского в виде его портрета с сакраментальным посвящением «Победителю-ученику - от побежденного учителя» за «Руслана и Людмилу», написанную еще до южной ссылки и как бы предсказывающую новый поворот в его судьбе. Но в ней изначальная точка - от Владимира - миссии осмысления этапов отечественной истории. Украина углубит древнекиевские мотивы темой Олега, обращенной к истокам возникновения империи (твой щит на вратах Цареграда) и наметит еще один аспект - возмездие за агрессию, даже созидательную, получившую в «Борисе Годунове» гениальное завершение. Если «Руслан и Людмила» - дань Парни и Вольтеру, где историческая канва - порой всего лишь повод для игривого легкомыслия, то уже в «Олеге», написанном с разницей всего в два года, но после знакомства с Украиной в точнейших топографических координатах Киева, былинно-исторический подход затмевает сказочно-эпические мотивы. То, что написание «Полтавы» связано с пребыванием в Киеве, тоже не вызывает сомнений. Пушкин жил на Печерске с сохранившимися тогда в полном блеске бастионами Петровской крепости, так напоминающими Петропавловскую в Петербурге, как и то, что центром южного удара Карла XII первоначально предполагался Киев, а не Полтава. Недаром как Петр, так и Меншиков в период 1707-1709 годов неоднократно бывали в Киеве и лично следили за строительством укреплений. В тандеме «Медный всадник» - «Полтава» цель деяний Петра распределена предельно ясно - от замысла империи до его реализации. «Назло надменному соседу... нам суждено в Европу прорубить окно, ногою твердой стать при море. Сюда, по новым им волнам все флаги в гости будут к нам».
И если Бальзак смотрел на Украину через призму блеска доходов от имений Ганской, как приказчик, оценивая достоинства черноземов и возможные доходы от дубовой рощи, то Пушкин мгновенно включил Украину в свойственное ему историко-культурологическое пространство, создав в нем свой собственный вектор оценки судьбоносных поворотов России - с Украиной как необходимой компонентой. И тем не менее, Франция, как «пиковая дама», сыграет фатальную роль в судьбе Пушкина, так же, как и Украина - в судьбе Бальзака: первый будет убит французом, здоровье второго серьезно подорвали поездки в Украину и изматывавший роман с Ганской - из имения Ганской после почти тайного венчания в бердичевском костеле святой Варвары он поедет в Париж умирать. Может быть, отсюда такая обостренность их предчувствий, граничащая с мистикой. Пушкин, находясь в историческом потоке, предшествовавшем восстанию декабристов, фактически являясь его идеологом, был далек поначалу от мистических отклонений. Мистика - в варианте фатализма - возникает у него в «Олеге», в теме Реквиема в «Моцарте и Сальери», в общем мотиве обреченности «Пира во время чумы» и, конечно, в «Пиковой даме», где слилось все - и мистификация, и ирреальность. У Бальзака мистика - как бы часть мифологического процесса, каким представлялось ему создание «Человеческой комедии», которая наряду с философскими, натуралистическими и другими аспектами самой человеческой природы давала ощущение полноты жизни. Пушкин мистикой компенсировал отсутствие материала из реальной жизни или нежелание уходить в чуждое ему излишнее бытоописание. Бальзак, наоборот, использовал мистику как мощные басовые аккорды органа, как бы от избытка чувств, которые он трансформировал в философские символы «Шагреневой кожи», изначально поставив для себя невыполнимую задачу «Поиска абсолюта».
Жившие по законам творческого максимализма, оба создали миф о своем предназначении: Бальзак грандиозным замыслом «Человеческой комедии», Пушкин - «Памятником». Миф Божественной миссии.
Два столетия назад взошли две звезды, которым не суждено было образовать единое созвездие, ибо две яркие звезды не терпят комплементарности, поскольку каждой из них уготована своя единственная и неповторимая орбита. Но, скользя по ней, они совершали невидимые пересечения геополитических, исторических и культурных миров, которые составляют единое понятие мировой культуры, - и вот здесь их судьбы не могли не пересечься, ибо принадлежность обоих к высшим духовным сферам несомненна.