Вот так живешь, суетишься, а все кажется, что время для воспоминаний еще не пришло, хотя ты уже и сам как воспоминание, никому не нужный в мире стремительных перемен, сплошной шумихи, бездумья, демагогических возражений, авторами которых чаще всего бывают именно те, кто еще недавно исповедовал противоположные принципы. Есть такой человеческий подвид, который всегда стремится возвыситься над себе подобными, для них это как живая вода, как глоток свежего воздуха, а то, что от них самих исходит дух лицемерия, остается без внимания и становится определяющим, когда всевластное время сделает свое дело. И тогда вспоминаются сильные духом, те, кто жил несуетливо, достойно и берег свое честное имя и свою твердую позицию, изменяясь в чем-то малом, но не в главном.
Среди тех, кого не вычеркнешь из живой книги народной памяти, и Юрий Олиферович Збанацкий — легендарный партизанский вожак, известный писатель, общественный деятель, который выпестовал не одно поколение мастеров слова, так как умел и поддержать вовремя, и защитить, и делал это не для собственной выгоды и не для того, чтобы продемонстрировать свое всесилие. За время совместной работы я мог убедиться в безграничной доброте «дедова» сердца не один раз — каждый такой случай может быть хорошим сюжетом для отдельного произведения, поскольку и сам писатель был великолепным типажом, не требующим художественного вымысла. Одним из наиболее ярких был случай с кудесником нашей литературы шестидесятников в начале семидесятых годов, которые начались под знаком зловещего маланчукизма.
В то время почти весь аппарат Союза писателей Украины был практически разгромлен. Вынужден был уйти из руководства Олесь Гончар; назначенный на его место добрый, но совершенно безвольный Юрий Смолич приезжал на работу скорее для того, чтобы вдоволь накуриться (дома ему это запрещалось), посидеть возле черного правительственного телефона в ожидании очередного указания ЦК, а всеми делами заправляли В.Козаченко и партийный секретарь В.Чалый. О, этот тандем умел работать! Старым литераторам иногда казалось, что снова вернулись тридцатые годы, что не сегодня- завтра начнут ликвидировать или изолировать творцов слова не поодиночке, а всех вместе. Не очень жаловали они даже тех, с кем были, казалось, в дружеских отношениях. К таким относился и руководитель столичной писательской организации Ю.Збанацкий, который взял меня на службу, но предупредил, что в данной ситуации это ненадолго.
А Грыгир Тютюнник как бы не замечал, что происходит вокруг, и продолжал протестовать против «завинчивания гаек» и делал это не в тесных кухонных углах, а публично, не признавая никаких дутых литературных авторитетов или политических лидеров.
Маловероятно, что он не знал цены своему таланту, хотя никогда не хвастался, а его упорно и последовательно обходили в премировании и изо всех сил пытались не замечать, что не могло не вызвать срывов, хотя терпения лучшему в то время новеллисту и автору повестей было не занимать. От природы не очень разговорчивый, он вообще немел, едва приближаясь к «высоким» кабинетам, — это была не его жизнь, а вынужденная необходимость, которая только отрывала от тайны общения с чистым листом бумаги. Даже многие патриотически настроенные писатели, признанные в высоких кругах литначальники старались не вмешиваться в судьбу Тютюнника — их волновали только собственные интересы или интересы их приспешников. Так и жил выдающийся прозаик, так и не шел он ни на какие компромиссы с сильными мира.
…В тот день Юрий Олиферович вызвал меня в свой тесный кабинет. В его всегда прищуренных, как бы обращенных в себя, глазах чувствовалась тревога.
— Ты слышал, что вчера отколол Грыгир?
— Да слышал, — ответил я.
О поступке Грыгира судачили почти в каждом столичном кабинете. Доведенный до отчаяния писатель вошел в огромный кабинет, где собирались на заседания президиума видные руководители литературного процесса. В тот раз восседал там один из секретарей Александр Левада — человек добрый, но постоянно готовый к компромиссам с партийными лидерами. Тряхнув густой шевелюрой, молодой коллега без обиняков спросил:
— Что, сидите?
— Левада оторопело взглянул на гостя.
— Сижу, а что?
— А вам давно уже нужно быть там, — отчеканил Грыгир и показал указательным пальцем вниз, на дубовый старинный паркет, имея в виду сырую землю потустороннего мира.
Ясное дело, такая дерзость стала предметом разговоров секретарей Союза, оперативно был проинформирован и ЦК партии. Петля вокруг вечного бунтаря начала затягиваться, и будущая расправа не могла обойтись без участия столичной творческой организации. Юрию Збанацкому выпала нелегкая роль — провести общественный суд, который мог закончиться и политическим процессом.
— Нужно немедленно разыскать Гришу. И где он запропастился? Бывало, через день приходил, а сейчас как в воду канул. — Сделал короткую паузу и продолжил глуховато: — Дело не ждет. Я получил приказ собрать правление и сделать все, чтобы исключить Гришу из Союза. Ну, это мы еще посмотрим… Нужно найти его, чтобы послезавтра пришел на заседание и чтобы был в форме, и пусть молчит при обсуждении, знаешь же наших…
Еще бы я не знал «наших», которые ревностно выполняли указания маланчуковцев, активно голосовали на президиумах за исключение из своих «священных» рядов и того же И.Дзюбы, и М.Руденко с А.Бердником, и приговор по-детски интеллигентному М.Лукашу выносили с лихорадочной готовностью. А сколько еще безвинных литераторов пострадало даже без всякого вмешательства кагебистов?.. Наш знаменитый менталитет срабатывал безупречно.
Не знаю, сохранился ли протокол того заседания правления Киевской писательской организации, — имеем же привычку при каждой последующей смене курса беспощадно уничтожать следы прошлого, как будто в нем не было ни единого живого человека, живой честной мысли, а кое-кому из руководителей того времени даже выгодно спрятать от истории свои недостойные поступки, потому что они теперь ходят в демократах. А происходило все так.
В назначенное время начали сходиться ветераны литературы из правления, а еще раньше в конференц-зал зашел Грыгир Тютюнник. Внешне он был уравновешенный, спокойный, разве что смуглое от природы лицо немного побледнело и круто выгнутые орлиные брови то поднимались, то опускались над глазами. Ослепительно вылощенный паркет поскрипывал под его ботинками, когда мы усаживались за круглым столиком в углу зала. За овалом центрального стола, который служил и для дружеских бесед, и для прощания с определенными рангом покойниками-литераторами, и для подобных разборок, и для творческих дискуссий, усаживались члены правления. Ничего нельзя было прочитать на их лицах. Я пожал под столом руку Грыгира и вдруг почувствовал мелкую дрожь его крепких пальцев. Неожиданно он поднялся, подошел к Владимиру Вильному, в то время моему коллеге-референту, молча выдернул из его пальцев толстенную гаванскую сигару и смачно затянулся раз, второй раз, закашлялся, не привыкший курить заокеанский табак без затяжки, молча бросил окурок на барский паркет, сильно расплющил его ботинком и снова сел за стол, а ошеломленный Вильный начал шелестеть бумагами, готовясь вести протокол.
Наконец зашел Юрий Олиферович и примостился у торца длинного стола. В зале наступила тишина. Збанацкий осмотрел всех по очереди, скрывая волнение, и как бы нехотя начал говорить.
— У нас на правлении сегодня один вопрос — о поступке члена Союза писателей Грыгира Тютюнника. Как вам известно, он оскорбил уважаемого писателя, секретаря нашего республиканского Союза Александра Леваду, человека немолодого, заслуженного. Нам поручили обсудить этот поступок и решить, быть или не быть Грыгиру членом нашего коллектива. Вы все знаете, какой это талантливый прозаик, сколько еще он может сделать, а поэтому нужно хорошо подумать, прежде чем принять какое-то решение. Кто хочет выступить?
Ортодоксальность Ивана Ле знали все, и поэтому, когда он первый попросил слово, Грыгир весь напрягся. А Иван Ле, тряхнув длинными седыми волосами, монотонно начал:
— Поступок Грыгира возмутителен. Ведь он намного моложе Левады, а позволил себе не только предложить ему покинуть свой служебный кабинет, но и показал при этом рукой на землю, мол, вам давно пора уйти из жизни. За такой поступок он заслуживает всяческого осуждения. Но давайте поразмыслим, кто такой Тютюнник в литературе. Я недавно прочитал несколько его рассказов в журнале «Вітчизна» и скажу вам, что они меня потрясли. Так нужно ли сегодня ставить вопрос об исключении товарища Тютюнника из нашего Союза? — спросил как бы сам себя Иван Леонтьевич и ответил решительно: — Считаю — нет, нужно только записать в его личное дело строгий выговор.
Ле забыл, что в семидесятые годы выговоры уже давно не записывались в персоналии писателей, но это первое предложение немного подняло настроение, и я подтолкнул Грыгира:
— Все будет хорошо, только молчи, «дед» просил не мешать ему.
А Збанацкий, приободренный первым предложением, отделался шутливым комментарием и продолжал вести заседание. Мнения выступающих иногда были почти противоположными. Если университетский профессор Арсен Ищук, сначала осудив поступок, позднее назвал Грыгира выдающимся прозаиком и в заключение искренне расплакался со словами «И все-таки я вас, Грыгир, люблю и уважаю!», — то облаченный в официальный костюм Александр Бандура, в то время директор издательства «Дніпро», предложил немедленно освободить славные писательские ряды от хулиганов. Другие, осуждая поступок, даже не думали отдавать на поругание своего коллегу, который уже тогда стал центральной фигурой в литературной среде. Ощущалось какое-то раздвоение в слове, какая-то нечеловеческая напряженность, а то и бессилие под давлением сверху. Все это время Тютюнник сидел, низко наклонив вихрастую голову над столом, и только поскрипывал зубами, как будто перегрызал собственные слова протеста, готовые вырваться на волю. И если бы заставили его выступить с покаянием, я уверен, что он не сделал бы этого, так как слишком хорошо знал тех, с кем воевал даже таким полумальчишеским способом.
Но до этого не дошло. Юрий Олиферович изо всех сил старался сгладить ситуацию, свести все к обычной протокольной записи. Слишком категорическим обвинениям он не давал возможности развернуться с полной силой партийной бдительности, а когда шла речь об огромном таланте прозаика Тютюнника, сразу находил и собственные слова поддержки. Ведь он, как никто другой в зале, знал, с каким нетерпением ожидают «наверху» их решения, чтобы развить дальше целое дело, придать чисто бытовому поступку значение политического, и тогда… Поэтому председатель и стремился спасти ситуацию, не брать на себя грех перед историей.
Полемика продолжалась уже больше часа. Наконец сошлись на том, что нужно все-таки записать бунтовщику строгий выговор.
— Так давайте проголосуем за это, — повеселевшим голосом предложил Збанацкий.
И тут неожиданно для всех поднялся Ле. Пригладив пятерней шевелюру, глуховато начал:
— Я вот тут подумал и должен сказать: а зачем вообще записывать Грыгиру выговор? Ведь наш разговор здесь — это уже самый большой выговор ему, и далее…
— Дорогой Иван Леонтьевич, — оборвал выступающего Юрий Олиферович, — правильно, вашими устами глаголет истина, давайте ограничимся устным обсуждением, кто за это, прошу поднять руку.
Этой поспешной скороговоркой он как бы стремился завершить дискуссию, не дать возможности некоторым категоричным борцам за мораль снова раздувать пожар расправы. И когда подавляющее большинство проголосовало за предложение Ивана Ле, все облегченно вздохнули и загудели как растревоженные пчелы.
Грыгир стоял за круглым столиком посветлевший, как будто ощущал, как в душу возвращается хоть капля веры в человеческую порядочность и всепрощение. Затем мы обменялись взглядами и наблюдали, как потихоньку выходят за высокие двери члены правления, как неторопливо складывает бумаги Вильный, а Збанацкий что-то говорит Ивану Ле и весело улыбается.
— Пойдем? — сказал мне Грыгир и медленно направился к выходу — прямой и несгибаемый, как казачья шашка.
Неожиданно Юрий Олиферович оглянулся, Грыгир шел прямо к нему через шикарный зал, как через выжатое поле, вот уже подошел вплотную и остановился.
— Ну, как мы дали, а? — весело подмигнул ему Збанацкий.
И тут Грыгир распростер руки для объятий, крепко обхватил старшего побратима, положил взъерошенную голову ему на плечо и совсем тихо сказал:
— Юрий Олиферович, спасибо вам за все, я никогда не забуду вашу доброту.
— Да полно, полно, Гриша, — похлопывал его ладонями по спине Збанацкий. — Все кончилось, бери Леню и идите в «Эней» чай пить, сегодня можно.
А Грыгир никак не мог оторвать голову от официального и одновременно отцовского плеча, и на его глазах я впервые увидел тихие слезы…