Ночь длиннее, чем день, для тех, кто мечтает. День длиннее, чем ночь, для тех, кто осуществляет свои мечты
С Яковом Рогалиным, директором Донецкого городского благотворительного фонда «Доброта», хирургом-проктологом и успешным бизнесменом, я познакомилась на конференции «Этические ориентиры третьего сектора» пару недель назад. К этому человеку, откровенно эпатажному и обладающему незаурядным чувством юмора, трудно оставаться равнодушным — им либо восхищаешься, либо испытываешь острое чувство неприязни. Список его членств, достижений и наград весьма объемист. Поэтому упомяну только, что Яков Рогалин является также вице-президентом Всеукраинской ассоциации профессиональных PR-менеджеров, получил премию Bursary Award от британской организации The Resourse Alliance за победу в международном конкурсе по инновациям и развитию фандрейзинговых технологий (2002 год), а также главный приз «За достижения в фандрейзинге 2005» на 10-м Международном фандрейзинговом конгрессе.
Говорят, его фонд творит в Донецке чудеса. Мне было интересно узнать, что это за чудеса, какая философия за ними стоит, а также, что же такое социальное предпринимательство, филантропия и каков алгоритм успешности а-ля Рогалин. Каждый из этих вопросов, на мой взгляд, заслуживает отдельной статьи. Но, учитывая яркость личности моего собеседника, я попыталась найти ответы на них в ходе неформальной беседы. Сам он считает, что «создает видимость успешности больше, чем она есть на самом деле», поскольку хотя и «скромный очень, но в этом покуда не уличен».
— Яков Фридрихович, дайте себе шесть определений. Какой вы?
— Если говорить о наиболее характерных чертах, то настойчиво-назойливый, неуклюже неутомимый, прагматично самоуправляемый, эпатирующе деятельный, безапелляционно решительный и оптимистично-пессимистичный.
— Вы хирург-проктолог. В сочетании с умением добывать деньги это звучит довольно забавно… Как вообще все начиналось?
— У меня самого много заготовок юмористического плана на эту тему. Надо первым шутить, а то пройдутся все, кому не лень. Одна из них: возможно, именно потому, что я хирург-проктолог, мне хорошо понятно, отчего в возрождении филантропии в постсоветских странах все делается таким образом. Кроме того, может быть, еще и потому нашему фонду сопутствует успех, что фортуна просто боится повернуться ко мне спиной.
Ну а если серьезно, то проктология — один из наиболее эффективных разделов в хирургии: выздоравливают от 85 до 95%, смертности почти никакой. А переквалифицировался я совсем неромантично. К 1992 году я уже был кандидатом наук, имел 80 печатных работ, но было ясно, что если хочу выдерживать достойный экономический уровень, то мне нужно заняться чем-то еще. И я занялся бизнесом — оптовой продажей детского питания. Стартового капитала не было, но были связи (ведь проктология — это болезнь богатых). Довольно быстро я стал тем, что, по украинским меркам, называется «полусредним бизнесом». Ко мне потянулись просители… В конце года я подсчитал, что у меня получается. Увы… Тогда у меня появилась идея привлечь к этому других бизнесменов. Первая сотня людей, к которым я обратился, не могли сказать «нет». Когда ко мне ложились на обследование или на операцию и спрашивали, что могут для меня сделать, я отвечал: «Мне лично ничего. А вот детям…» Позднее, уже в середине 90-х годов, самые продвинутые посоветовали: «Если тебе так уж нравится этим заниматься, то открой благотворительный фонд».
В общем, фонд я открыл в 1998 году. Почему только ко мне стали приходить за помощью? Потому что у меня детское питание, потому что я на виду и у меня не получается сказать «нет». Кроме того, все понимали, что я не «утырю» ящик печенья. Это, кстати, очень важный аспект — одна из национальных особенностей. Потому что в Украине до сих пор считается, что «благотворитель», занимающийся этой деятельностью, должен быть беднее, чем «благополучатель».
— Благотворительный фонд — как фонд или же как неприбыльная организация?
— Как фонд. В Украине есть еще одна национальная особенность — многие общественные организации называются фондом, потому что это солиднее звучит. Но фонд — это институция привлечения ресурсов и их распределение. Международные фонды часто упрекают меня за то, что у нас слишком много собственных благотворительных проектов, а должны быть только организации или учреждения, которым мы отдаем ресурсы. Мы сейчас стараемся это делать. Вот только ситуация в Украине сложнее. Например, мы получили достаточно серьезный благотворительный ресурс на оказание помощи в ресоциализации тех, кто вышел из мест лишения свободы. А в Донецке нет ни одной организации, которая бы этим занималась. И что? Похоронить эти ресурсы или вернуть их? Последнее вообще нереально. Пришлось самим устраивать такой проект.
— На сайте фонда «Доброты» написано, что это неприбыльная организация. Объясните мне, пожалуйста, что это означает?
— Я думаю, что этот вопрос поставил в тупик не только вас, но отчасти и меня. Что значит неприбыльная? Это не недоходная: у всех хозяйствующих организаций доход есть. Но это не является целью их создания. Это главный фразеологический оборот. Статус неприбыльной организации позволяет не платить налоги с дохода. Ведь мы имеем семь-восемь пожертвований в день и собираем миллионы.
Я вас не запутал? Если запутал, то вы меня правильно поняли. Потому что так запутанно оно и есть. По поводу толкований написаны если не тома, то, по крайней мере, огромное количество брошюр…
— А чем отличается социальный предприниматель?..
— Поверьте, отличий не так много. Дело в том, что вы — тоже социальный предприниматель. В 1998 году перед дефолтом практически все были богаты, в том числе и я. А после типичным ответом на обращения стало: «Самому бы кто помог». Тогда благотворительный фонд для меня еще не стал делом жизни, но я привык доводить все до конца. Поэтому первым делом я пошел в библиотеку, но никаких книг по реальному состоянию филантропии, по тому, как устроить это дело грамотно, там не нашел. Их нет. Есть благоглупости о филантропах Рябушинских, Морозовых, описывающих их так, как будто они были не такими людьми, как мы, — без личных интересов. Как будто единственной задачей у них было помочь страждущим и гибнущей культуре. Это неправда, не были они ангелами, как и нарком Цюрупа.
Так или иначе, было совершенно непонятно, как устраивать дело. Я знаю маркетинг, пиар и примерно знаю, как организовать бизнес. Поэтому я решил просто попробовать перенести в социальную сферу весь бизнес-инструментарий. Потом, уже побывав в 14 странах (в некоторых по нескольку раз), я так и не нашел другого способа успешного ведения дела. И знаете, какую неприязнь это вызывало и вызывает? «Куда ты в калашный ряд святых с этим суконным бизнес-инструментарием?»
Но в этом и состоит социальное предпринимательство — сделать что-то с помощью прибыли. Один покупает яхту с золотым штурвалом. А другой, как Сорос, одержим идеями менять жизнь к лучшему, согласно своим взглядам. Может быть, он ошибается, но меняет. Он — социальный предприниматель. А Абрамович — нет. Это бедняк, дорвавшийся до сокровищ.
Меня «заводит» мысль о том, что я меняю жизнь к лучшему. Можно ли это как-то измерить? Я утешаю себя тем, что в общем результаты хорошие. Участвую в каких-то конкурсах, непременно побеждаю...
— Первый конкурс в 2002 году, когда вы стали лучшим фандрейзером мира… Вы получили премию за наибольшее количество доноров?
— Нет. Хотя эта цифра действительно была внушительной. В самое сердце их поразило то, что среди пожертвователей оказались совершенно нетипичные доноры — фискальные органы, привыкшие только строго спрашивать и налагать штрафы: трудовые коллективы СБУ (городского и областного), прокуратуры, налоговых инспекций и даже, вы не поверите, МРЭО…
Мы обратились и к тем, к кому точно никто не обращался, потому что просто не приходило в голову — в центры многодетных семей, общества инвалидов, интернаты для детей-сирот. Добро в обмен на добро. Мы пытаемся бороться с бедностью поведения, которая приводит к бедности положения. Это моя теория. Пять постсоветских П — патернализм, пофигизм, пессимизм, профанация и пассивность — покрывают все проблемы. И если мы выдавим их из себя по капле, то достигнем победы над бедностью как таковой. Великая ложь и неправда в том, что бедность будет искоренена, когда экономический потенциал страны вырастет. Механизм приватизации этого экономического потенциала таков, что основному населению не обломится. Филантропия же — один из механизмов справедливого перераспределения ресурсов. Здесь речь идет о том, что сами богатые должны научиться вести себя «по-богатому». Именно в этом и есть соль, поэтому мне этим так интересно заниматься.
Не заглядывайте в определения филантропии в толковых словарях современного украинского языка, рекомендованных для высшей и средней школы. Каждое издание я трепетно изучаю. Уже и 2007 года есть. Знаете, что там написано? «Філантропія — матеріальна допомога панівних класів експлуататорського суспільства»...
Проблема в том, что пролеткультовские формулировки глубоко пролезли в экономическое поле — они в головах сидят.
— Социальное предпринимательство еще более размытый термин...
— Не согласен. Оно просто не имеет одного общепризнанного определения. Сам себе я его дал, и для меня оно совершенно понятно — это предпринимательство на общественно полезной ниве. Это тогда, когда бизнес не на себя, не на свое пузо.
Во всех людях как потребность заложено желание социальной значимости и желание делать добро. Если бы этого в них не было, то старушку, поскользнувшуюся на льду, никто бы не поднял — по телевизору не покажут, никто не заставляет… К этому меня привели мои размышлизмы в 1998 году. В ответ на добро человек обязательно хочет получить какой-то свой «рай». Я ерничаю, конечно. Но говорить об этом серьезно будет как-то чересчур.
— На чем играете лично вы?
— На всем. В начале своего пути я пробовал играть на людях. Я же знал все, и до сих пор знаю очень многое о бизнесменах. Профессия. Мы буквально собираем информацию — самую разную, которая может пригодиться. Я знал, что у директора крупной туристической фирмы в Донецке ребенок болен ДЦП. И в очередном обращении мы естественно попросили оказать помощь детям, больным ДЦП. Это же так просто — мы сыграли. Он позвонил почти немедленно. (Обычно звонят на вторые сутки.) И попросил меня никогда не напоминать ему о его беде и о центре для больных ДЦП, в котором его обобрали, как липку. Поэтому с мотивациями нужно быть осторожнее.
Если вы когда-нибудь займетесь фандрейзингом, вы бросите любую профессию. Человек, который может собирать пожертвования, может собирать все.
— Это так азартно?
— Во-первых, азартно. Во-вторых, это ощущение, что ты очень хорошо понимаешь людей и участвуешь в добром деле. Последнее дорогого стоит — осознание того, что ты делаешь что-то правильно. Люди за это деньги готовы платить.
— Как вы выбираете доноров?
— Сейчас никак. Нынешний принцип фонда — благотворителем может быть каждый. А раньше начинали с ближнего круга. Прежде всего, как это ни противно, нужно самому стать донором, причем постоянным, и не стесняясь публиковать отчеты и говорить об этом. Ближний круг — это в том числе дети и жена. Не всегда это проходит гладко — иногда через силу, иногда времени не хватает. Потом знакомые, друзья — если они не жертвуют, значит, у тебя что-то не так. Потом шире — заведомо состоятельные, социально известные, те, которые назвались «груздями» (например религиозные конфессии)... А потом — все.
Меня часто спрашивают: «Как вас не смел железный поток иждивенцев?». Он действительно колоссален — иждивенческие настроения очень сильны, у меня самого в том числе. Множество людей обращаются за помощью, и понятно, что всем не хватит. Понять, кому нужнее, невозможно. У нас любят торговать бедностью — кто беднее. Один из феноменов. Поскольку ни у кого нет весов, то мы решили, что будем оказывать помощь тем, кто сам участвует в добрых делах: «Да, конечно, поможем. А связать носочки для детей-сирот слабо?» Девять из десяти сразу забывают к нам дорогу, потому что не привыкли к этому.
Иногда это очень напрягает. Но мы изначально сделали выбор между нравиться или же быть эффективными. Это точно не нравится, когда матери, пришедшей за помощью на лекарства для больного ребенка, вместо того чтобы выдать ее немедленно и безоговорочно, говорят: «Да, конечно. Поехали вместе. Только мы ребенку — помощь, а вы в палате окна помоете». Нашему народу нужны образовательные действия. Очень часто хороший шаг вперед получается после серьезного пинка сзади. В этом случае человек осознает свою социальную значимость. В Донецке нет такого количества инвалидов, сколько у нас есть для них социально значимой работы.
— Какой процент от пожертвований идет на поддержку организации?
— Никакой. Одной из самых больших удач для меня было понимание в самом начале, что люди охотно пожертвуют все, что угодно, только не деньги. Следовательно, нужно просить на решение проблемы. Мы получаем примерно в два раза больше услуг, чем товаров, и примерно в четыре раза больше услуг, чем денег. Аренда помещения и телефонов — безвозмездна.
— Фонд улучшил ваше личное благосостояние?
— Мне трудно сказать, но, думаю, что, скорее, чуть-чуть ухудшил. Если вы имеете в виду деньги. Не за счет того, что я перемещаю деньги из собственного бизнеса. Здесь этого почти не происходит. Просто сейчас я гораздо меньше уделяю внимания собственному бизнесу. Самореализация там практически закончилась. А в филантропии я вообще не вижу серьезного потолка.
Давайте о том, что кажется непонятным и подозрительным.
— Благотворительные фонды вообще вызывают недоверие. Интересно было бы узнать, какой процент оседает в личных карманах? Почему это возможно? Прорехи в законодательстве?
— Я провожу занятия по социально ответственному бизнесу, и мне часто говорят, что мешает законодательство. А вы попробуйте создать десять законов, после которых состоится счастье социальной ответственности. Самым идеальным законом можно самым циничным и непотребным образом злоупотребить. Дело в том, что филантропия — вопрос этики, а не закона. Законы нелепы, жестки и, слава богу, несовершенны. Они регулируются этическими нормами — открытостью и прозрачностью. Назвался благотворительным общественным фондом — будь публичен. Полная эксгибиционистская открытость. Надо ставить себя в такие рамки, когда ты вынужден быть идеальным, жить за стеклом.
Вы думаете, мы успешны по деньгам? Абсолютно нет. В Донецке есть фонды, в которых миллионы евро. Только это совсем другое. Наш фонд создан не для оказания помощи детям-сиротам, инвалидам и больным. Он создан для оказания помощи тем, кто хочет давать, а не брать. Это самый главный посыл, который очень многих обескураживает и даже вызывает первичную антипатию. Но мы ведь развиваем благотворительность, а не благопотребление. В результате помощь идет, конечно, детям-сиротам, инвалидам и прочим. Но в точном соответствии с пожеланием дающего.
— Потребность давать у нас настолько неразвита, что мне непонятно, как это у вас получается.
— Совершенно верно. В анкете, которую заполняют обращающиеся за помощью, есть пункт: «Ваше участие в благотворительности». Если вы не знаете КАК, мы вам подскажем. Есть огромное количество способов участвовать в добрых делах — не только деньгами или товарами, но и волонтерством. У вас либо есть деньги, либо есть свободное время.
Скажете, что я народ не люблю? Это такое очень практическое, с ошибками, с довольно мужскими приемами внедрение этики. Если у вас вызывают сочувствие дети-сироты или ВИЧ-инфицированные, то мы будем стараться оказать помощь именно этой группе, с вашими пусть небольшими деньгами, товарами или участием, но с максимальной отдачей для вас, чтобы у вас осталось послевкусие удовольствия, потому что это была ваша потребность. Возможно, эту потребность вы еще сами хорошо не знаете. Уговорить, разогреть, дать попробовать, а после этого превратить из разового донора в приверженца — это и есть наша работа. Все — из бизнеса, где люди действуют в личных интересах. Проблема в том, что в третьем секторе накапливаются в основном лузеры, которые и во власти не реализовались, и в бизнесе как-то духу не хватило. Я думаю, что все изменится, когда бизнесмены типа меня, которым вдруг станет скучно или по какой-то причине дальнейший рост будет невозможен, обратят свой взгляд сюда.
— А в политику вам неинтересно?
— Пока нет. Я некомандный. И потом, практиковать лицемерие взамен на влияние на людей? Так я его и так культивирую. Это адреналин. Его и в филантропии много.
Сейчас я занимаюсь созданием социальной франшизы под названием «Городской благотворительный фонд», который в принципе будет повторяться везде.
— Сам по себе или в какой-то зависимости от уже существующего фонда «Доброта»?
— Это будет зависеть от степени перенимания опыта. Если это полная франшиза с названием «Доброта», тогда он получит все — вплоть до консультаций с выездом на место, передачей нашей рекламы, интегрированной маркетинговой коммуникацией, разработкой конкретной ситуации. Если интересует только часть методики — это другое. Взамен мы хотим доказательств того, что это работает в любом месте. Знаете, я убежден, что передавать на халяву что-либо, даже знания детям, нельзя. Это полный разврат. Это не ценится по определению и более того — подвергается сомнению.
— Ваши лекции — одна из попыток размножения?
— Да. Продвижения, структуризации, социальной рекламы. Даже не столько фонда, хотя это тоже есть. Мне очень важно доказать, что это — в принципе повторимо и правильно, как идея. Как всякий социальный предприниматель я одержим своими идеями. Одна из них — это то, что перепрыгнуть в этапе развития к ГрОбу (гражданскому обществу) через филантропию (всеобщую предрасположенность давать) невозможно.
— Вас не все любят в Донецке. Некоторые денег не дают и считают вас «назойливой мухой»…
— Точно.
— Говорят, что если денег не дают, то вы потом публичные «пропесочивания» устраиваете.
— Да. Было время, когда я исповедовал принцип «добро должно быть с кулаками». Каюсь. Сейчас я так не думаю. Потому что зло тут же объявит себя добром.
Расскажу вам, что я делал. Я же был стопроцентным фандрейзером, то есть сто обращений — сто пожертвований. Поскольку для фонда нет (и это правда) авторитетов в любом смысле слова, то на дерзкий ответ мы давали ответ сокрушительный. Что это значит? Мы открывали шлюзы: ага, его не трогают беды народные. Он в кожаном кресле забыл о том, что есть болезни и горе. Надо дать этому человеку возможность столкнуться со всем этим. И мы давали адрес обратившимся за помощью со словами, что вот эта организация не хочет жертвовать, потому что не доверяет фонду «Доброта». Но, увидев ваше конкретное горе, наверняка пожертвует.
К вечеру в фонде начинались угрожающие звонки. По донецким понятиям здесь все нормально. Но эти люди не становятся донорами.
Порой я брал адреса отказавших в пожертвованиях и ехал к ним лично. Заходил к секретарю, которая сразу мне говорила, что, к сожалению, сейчас они не могут оказать помощь. Я отвечал, что внизу моя машина, недалеко интернат. И просил поехать со мной туда, посмотреть, с чем дети едят суп. После этого, обещал я, у меня не будет никаких вопросов. Вопросы будут у ваших родителей: «Где ты взялся такой?». Ехать никто не хотел. Пожертвований — 100%. Я вовремя спохватился, потому что это — эмоциональный рэкет, после которого не остается удовольствия от сделанного.
— Если вы захотите уговорить меня стать одним из ваших доноров, что будете делать?
— Я узнаю, что могло бы вызвать ваше наибольшее сочувствие, какой может быть степень вашего участия и в чем оно может выражаться. А пока я вас не знаю, делаю вам предложение, от которого, как правило, невозможно отказаться. Есть волшебные письма с просьбой о помощи семьям, в которых воспитываются дети-инвалиды. Если вы не хотите помогать, то ежемесячно мы будем присылать информацию о делах фонда. Даже если это будет вас раздражать, вы уже не сможете сказать, что ничего не знаете о фонде «Доброта». Есть, конечно, категория «Нуждающихся в пересадке сердца» — те, чьи сердца не промокают от чужих слез. Но таких совсем мало. По-донецки — либо ты жертвуешь, либо ты козел. А козлом никто не хочет быть.
— Так тут еще и донецкий менталитет учтен?
— Конечно. Без этого, может быть, масштабность была бы не та. Донецк ведь мало лицемерный город, где долго разговаривать не будут. «Ты не прав» — и в ухо. Донецкий менталитет — нечто особенное, два в одном. Я и люблю его, и ненавижу. С одной стороны — вольница, а с другой — такая феодальная зависимость от директора шахты или завода…
Вообще я уже понял, что в одночасье, даже в десятилетие нельзя сделать так, чтобы пожертвования вдруг стали всеобщей модой. Я надеюсь — то, что мы делаем, превратится в некий перегной для будущего, когда доброта перестанет удивлять.