«Код да Винчи» замечателен уже тем, что восстанавливает некую метафизическую справедливость, реабилитирует всех обделенных. Во-первых, фильм позволил объединить американца Тома Хэнкса и француженку Одри Тоту — актеров, которые четко ассоциируются в воображении масс с двумя персонажами: «идиотом» Форестом Гампом и «милочкой» Амели. Здесь же у них появляется возможность получить то, чего им всегда не доставало, — хеппи-энд, бесспорно, был, но оставил этих народно любимых героев лишенными вот в чем: у счастливейшего человека на земле Фореста Гампа так и не появилось ума; что касается тонкой душевной организации и сноровки добрейшей девушки на земле, то они не были отблагодарены только в одном: скорейшем возведении Амели в святые. «Код да Винчи» представляет нам Тома Хэнкса в роли умнейшего интерпретатора символов, профессора Роберта Лэнгдона, а Одри Тоту, наша «сказочная Амели», становится не кем-нибудь, а самой наследницей Иисуса Христа Принцессой Софи!
Более того, главной задачей «Кода да Винчи» как произведения является исполнение желания всех доброжелательных и сердечных людей на земле, которые, на протяжении многих веков слушая историю о мучениях и злоключениях молодого человека из Назарета, искренне и чисто по-человечески желали этому бедолаге лучшей участи. Наконец-то в глазах миллионов басня урегулирует то досадное обстоятельство, что одному из самых почитаемых и горячо любимых людей в истории было отказано в «нормальной» жизни: семье, детях, плотской любви… «Код да Винчи» позволяет вздохнуть спокойно: переиначивая слова Гегеля о «конце истории» в контексте общества потребления — для мирового Духа наступает коммодифицированный хеппи-энд.
Конечно, и Марию Магдалину наконец-то реабилитировали. Никакая она не «блудница», а «спутница» Христа, благородная женщина королевских кровей. Миллионы домохозяек рыдают от умиления… Они уже готовы купить «Иисус-2». Теперь надо бы, по логике вещей, снять 200-серийный сериал о том, как Мария Магдалина повстречала своего принца и т.д. На «ересь» всегда существовал спрос в массах, почему же не использовать это в маркетинговых стратегиях позднего капитализма? Массмедиа не так пытаются восстановить историческую или религиозную справедливость, извлечь из сумрака память о намеренно забытых, «слабых и угнетенных», как, скорее, найти новые сегменты для инвестирования капитала. «Еретические» легенды — в самый раз! Как и бульварно-мистические романы Паоло Коэльо, они вызывают у домохозяек чувство головокружения от неожиданного приобщения к универсально-космическим тайнам мироздания.
Дэну Брауну, автору романа «Код да Винчи», почему-то кажется, что он раскрывает какую-то древнейшую и покрытую мраком веков тайну. Кажется, будто посредством древних манускриптов, шифров и артефактов мы притрагиваемся к самим началам христианства двухтысячелетней давности. На эту уловку попадается даже современная христианская церковь и все ее адепты, которые теперь бойкотируют и осуждают «Код да Винчи», устраивая смехотворные крестные ходы и сжигая книгу на митингах…
А ведь «загадка» находится совсем рядом — в культуре и идеологии XIX века. Впрочем, Д.Брауну, преследующему ночными улицами элегантного Парижа фанатиков из различных религиозных сект, просто невдомек заглянуть в «Ведьму» Ж.Мишле, «Вечного жида» Э.Сю, «Храм Исиды» Ж.. де Нерваля — короче, в европейскую литературу эпохи романтизма. Ведь возникновение «Кода да Винчи» стало возможным (даже если Д.Браун об этом не догадывается) только благодаря этой традиции, точнее, ее «эстетико-религиозной чувствительности», что сформировалась на стыке просвещения и духовничества. Можно с полным правом утверждать, что Европа до сих пор живет этой «эстетической религией» романтизма, которую известный литературовед Поль Бенишу назвал «романтической ересью». Формула романтической ереси XIX ст. метко определяется начальной и заключительной сценами из «Кода да Винчи»: с одной стороны, бледный монах, в сумерках убивающий жертву из «конкурирующей секты», истязающий себя плетьми, дабы «умерщвить плоть»; с другой — американский ученый, само воплощение прогресса, в экстатическом порыве среди стеклянной пирамиды Лувра преклоняющий колени перед могилой Великой Богини…
Начало XIX века, вместе с походами Наполеона на Восток, возникновением археологии и филологии как академических дисциплин, открывает для себя идею, что самая древняя и исконная религия и есть самой истинной. Начинается гуманитарная истерия первоисточников. Романтики верили в возможность христианства без Церкви, в человека без первородного греха. То есть религия будущего для романтиков будет религией самого исконного «первоначала» — религией женщины. К этому, в частности, призывает Ж.Мишле в книге «Библия человечества», утверждая, что вначале христианство поклонялось «видимой Софии, сану женщины». Тот же Мишле, неохристианин и неоязычник, видел в фигуре ведьмы «жрицу природы», которую преследует Церковь просто за то, что она женщина, и при этом женщина ученая. Недалек от подобных убеждений и поэт Жерар де Нерваль, воспевая культ «небесной женскости»…
В целом, как отмечает П.Бенишу, процесс сакрализации фигуры женщины был связан у романтиков с реабилитацией плоти, что в конце концов отразилось и в романе Д.Брауна, который представляет ритуальное занятие любовью как непосредственное приобщение к божеству. В этом смысле оно — полное отрицание католицизма, которое строится на принципе посредничества между Богом и человеком. Конечно, занимаясь любовью, человеку никакие посредники не нужны… Вот почему католицизм — первейший враг новой романтической чувственности. Явственней всего идея навязчивого преследования со стороны церковников, в частности происков мрачных иезуитов, выражена в очень популярном в XIX веке (но совершенно забытом сегодня) романе Эжена Сю «Вечный жид» (другое название — «Агасфер»), что также нашло свое отображение у Д.Брауна в виде консервативного католического ордена «Опус Деи». Можно вспомнить также о распространенном в XIX веке «англосаксонском архетипе» испанского монаха в романе «Монах» М.Льюиса (роман был запрещен церковью, но реабилитирован и превознесен Арто и Бретоном уже в новом веке) — персонажа, который очень напоминает фанатичного альбиноса Сайласа…
Итак, перед нами — противостояние двух идеологий: почвеннического оргиастического протофашистского романтизма и консервативного, догматичного и потакающего обскурантизму католицизма. Идеологии хоть и антагонистичны между собой, но обе правореакционны по своей сути. То, что делает сюжет «Кода да Винчи» идеологически неожиданным и даже политическим, так это присутствие в нем «левых» сил, представленных англичанином Лью Тибингом. Именно он предстает в этой истории как агент Просвещения, придавая «женскому вопросу» совсем новое освещение. Это больше не «романтическая ересь» хтонической и оргиастической Великой Богини, «Матери-земли», возвышенное пение которой мы слышим в конце фильма из недр скрытых пещер. Нет, скорее это некая Симона де Бовуар, феминистка из латинского квартала, борющаяся за эмансипацию женщин, а значит, за эмансипацию всего мира! Теперь для «агентов Просвещения» борьба идет за то, чтобы поведать и научно засвидетельствовать всему миру, что «Иисус и Магдалина есть обычные земные создания», ничуть не лучше и не хуже любого из смертных… По мнению сэра Тибинга, это «знание» изменит мир настолько, что «освободит всех слабых и угнетенных, людей другой расы…». Ni dieu, ni maitre! Все божества — это «гении», форесты гампы и амели, которых в какой-то момент в истории произвольной волей возвели в святые, а сильные мира сего использовали их светлый образ для устрашения и порабощения невежественных масс. Дело состоит в том, чтобы теперь эти массы просветить, а значит, освободить. Врага, «религиозный обскурантизм», следует вывести на чистую воду: показать его уловки, раскрыть легенды, выявить счета в банке, подсчитать трупы…
Но именно в этом радикальный атеизм Тибинга и дает промашку. Он настолько увлечен «врагом», что просто-напросто влюбляется в него. Просвещение проигрывает религиозному обскурантизму в том, что принимает его слишком всерьез и начинает его пародировать. Прямо по Ницше: обезьяна не может стать человеком, потому что слишком ревностно пародирует его поведение. Дело в том, что ей невдомек самой стать человеком. Она лезет человеку на плечи и верит, что сможет просто перескочить через него. Разве не атеист Тибинг, восторженно пересказывая «еретические» легенды о святом Граале, тем самым приобщает Софи к «тайной доктрине» и заражает ее этой «тайной»? Не его ли хитроумные махинации подталкивают к тому, чтобы профессор Лэнгдон стал в конце концов адептом этой «веры»? Но поскольку просвещенный атеизм входит в священный храм совсем не через тот вход, пародирует, оставаясь обезьяной, он выглядит таким жалким и глупым; и совсем не достойным истины…
В сущности, какое дело нашей многострадальной, атеистической планете до того, что у Христа есть потомки, что Марина Магдалина, возможно, его жена и т.д.? «Код да Винчи» ошибается в том, что эта история может «освободить слабых и угнетенных». Миллионы людей задыхаются в тисках капиталистической эксплуатации, экологического загрязнения, апартеида и расизма как в третьем, так и в первом мире. Им и системе, которая порождает это экономическое неравенство и насилие, безразлична проблема, был ли Христос сыном Божьим или фанатичным пророком. От этого знания, как показывает история, человечество не становится не лучше и не хуже. Значит, не в этой плоскости лежат актуальные задачи всего прогрессивного человечества. Это, перефразируя поэта Артюра Рембо, — литература. Так давайте оставим эти вопросы читателям (надеемся, прогрессивным)!
В этой связи вывод о том, что басня «Кода да Винчи» — всего лишь басня, выдумка и литература, и не может восприниматься как провозглашение новой религии, которая несет угрозу ортодоксальному христианству, должна пониматься совершенно в противоположном смысле. Ведь истина, как известно, имеет структуру вымысла. Поэтому как раз то, что заведомо преподносится как басня, и претендует, в конечном счете, на статус символа веры. Басня отличается от научного знания тем, что последнее истинно лишь до того момента, когда мы соберем достаточно фактов и доказательств для его опровержения. Басня же и есть столп религии, поскольку она непреложна в своем провозглашении: fiat — «да будет так!». Умберто Эко поясняет: «Никто не отрицает, что Иисус — сын Божий, кто-то ставит под сомнение его историческое существование, еще кто-то утверждает, что Он есть Путь, Истина и Жизнь, что Мессия должен снова вернуться на землю, и мы, какой бы ни была наша точка зрения, уважаем эти убеждения. Но никто не воспримет всерьез человека, который доказывал бы, что Гамлет женился на Офелии или Супермен — не Кларк Кент». Итак, чем более правда фиктивна, тем более она истинна. Мы никогда не можем опровергнуть фикцию научным путем. В некотором роде она абсолютна… Потому лишь на ней может возвести свой фундамент новая «религия». Это великолепно понимали и выразили романтики.
Но, повторимся, пусть это волнует хороших читателей и литературоведов, а не политиков и бизнесменов. Ибо мир литературы дарует не только новые басни и верования, которые могут принести как освобождение, так и порабощение, но также учит нас строгости и верности критической интерпретации, которой претят всякого рода обскурантизмы.
Впрочем, настоящее искусство и критика не потакают прихотям читателей и зрителей. Любопытно, что Умберто Эко называет эти обскурантизмы «интерпретативными ересями», то есть привнесением того, чего в тексте изначально не было и чего текст не имеет в виду. Например, к такой «ереси» следует отнести и наши размышления о реинкарнации Фореста Гампа и Амели в «Коде да Винчи». Но ведь всегда так хочется, чтобы среди этой юдоли страха и зла кто-то поумнел, а кто-то вознесся на небеса…