Перед отъездом из Москвы подруга вручила мне книгу со словами: «Только не читай на ночь». Я не успела толком расспросить ее, лишь взглянула на обложку «Чернобыльская молитва» (хроника будущего), автор - Светлана Алексиевич.
Дома, в Америке, как-то руки не доходили, и небольшая книжка в красно-коричневом переплете так и лежала в стопке непрочитанного.
И вот руки дошли. Была ночь ужаса, слез, удивления, восхищения. Все вместе. Много дней после этого не могла прикоснуться к книге, не могла ни с кем говорить о ней, но не могла не думать. Прошло два месяца. Я снова перечитала ее. Мои эмоции хотя уже не были столь бурными, оставались такими же сильными. Передо мной разверзлась бездна. И я была обязана в нее заглянуть.
Книга «Чернобыльская молитва» белорусской писательницы Светланы Алексиевич вышла в Москве в 1997 году. Имя автора было мне уже знакомо по ее книгам «У войны не женское лицо», «Цинковые мальчики». Светлана Алексиевич - писатель невероятного достоинства и честности. Ее книгам и о Второй мировой войне, и об Афганистане я поверила сразу. И вот теперь - о Чернобыле.
Конечно, я слышала и читала о Чернобыле, но при этом воспринимала многое несколько умозрительно и отстраненно. Ведь я никогда не была в тех местах, и уже давно жила в Америке. Но с первых строчек в главе «Историческая справка» за беспристрастным голосом автора почувствовала пронзительную боль: «Фашисты уничтожили на белорусской земле 619 деревень вместе с их жителями. После Чернобыля страна потеряла 485 деревень и поселков... В войну погиб каждый четвертый белорус, сегодня каждый пятый живет на зараженной территории».
В середине книги, в интервью с самой собой, автор объясняет: «Эта книга не о Чернобыле, а о мире Чернобыля... Меня интересовало не само событие, а ощущения, чувства людей, прикоснувшихся к неведомому, к тайне... Что же человек там узнал, угадал, открыл в самом себе?.. Белорусы - чернобыльский народ. Чернобыль стал нашим домом, нашей национальной судьбой...»
Три года Светлана Алексиевич расспрашивала людей. Книга - серия монологов. В ней говорят ученые, солдаты, переселенцы, ликвидаторы, са-моселы (люди, вернувшиеся в свои зараженные деревни без разрешения). Среди ее героев молодые, старые, дети. Она разговаривала с женами, потерявшими мужей, с матерями, у которых дети стали инвалидами, с молодыми людьми, которые сами стали инвалидами. Книга эта о безмерном страдании и любви, о благородстве и подлости, о величии и низости человеческой. Автор не спорит, не задает вопросов, она чувствует, что, если люди решились говорить через десять лет после трагедии, их нельзя перебивать. Время от времени рассказчики сами перебивают себя, и мы слышим их рефрен: «Это нельзя рассказать. Это нельзя написать».
Первый монолог двадцатитрехлетней Людмилы Игнатенко, жены погибшего пожарного из города Припяти. Ее муж был в первой пожарной команде, выехавшей немедленно ночью на станцию. Уехали они в обычной одежде, времени на сборы и раздумья не было. Вечером следующего дня вся команда была в больнице, а через день - самолетом отправлена в Москву. Дальше рассказ о двухнедельных страданиях и смерти их всех. «Клиника лучевой болезни - четырнадцать суток. За четырнадцать суток человек умирает...»
И все-таки этот монолог о другом: о любви, какой, вроде бы, не бывает. Поженились они недавно и всегда ходили держась за руки. А теперь там, в Москве, всяческими правдами и неправдами она оставалась возле мужа, держала его за руку и повторяла: «Я тебя люблю». Людмила скрыла от врачей, что беременна, пробиралась к мужу даже в барокамеру и оставалась с ним на всю ночь: «Я еще не знала, как я его любила. Он... Только он...». Но мужу становилось все хуже и хуже, пересадка костного мозга не помогла, кожа на теле трескалась, все тело покрылось волдырями, мякоть отходила от костей, а кусочки печени и легкого выходили через рот. Врачи и медсестры пытались убедить Людмилу: «Ты молодая. Что ты надумала? Это уже не человек, а реактор. Сгорите вместе». Потом отступились. Поняли - не остановить. После смерти - тайные похороны в запаянном цинковом гробу под бетонными плитами на московском кладбище. Через два месяца Людмила родила девочку, которая прожила на свете четыре часа. Ее похоронили там же, где мужа. Потом у Людмилы был инсульт. Теперь живет в Киеве. Родила мальчика, потому что поняла, что без ребенка не выдержит. Но замуж не вышла. «Дома может быть только Вася». Работала кондитером: «Леплю торт, а слезы катятся...» Но девочек просила не жалеть ее: «Будете жалеть - уйду». И в самом конце: «О смерти люди не хотят слушать. Но я вам рассказала о любви. Как я любила...»
Кончается книга тоже историей любви.
«Я родилась для любви... В школе девочки мечтали: кто поступить в институт, кто уехать на комсомольскую стройку, а я хотела выйти замуж. Любить сильно-сильно... Я познакомилась с ним, когда работала на телефонной станции после окончания школы. Я его попросила: «Женись на мне. Я тебя так люблю. Влюбилась по уши. Я тогда на небесах летала». Было тогда Валентине 16 лет, а в 18 она вышла замуж за своего любимого. Муж был монтажником, ездил по всей стране. Была дружная семья, были дети. 19 октября 1986 года бригада мужа уехала в Чернобыль, они отключали свет в выселенных деревнях, лазили по столбам. Теперь из бригады в живых не осталось никого. «Весь этот год он умирал... С каждым днем ему становилось хуже и хуже, и он же знал, что его ребята умирают... Мы ведь с этим жили... С этой мыслью... Говорят «Чернобыль», пишут «Чернобыль». Но никто не знает, что это... Что-то страшное нам открылось первым... Вы у меня спросите, как умирают после Чернобыля? Человек, которого я любила, любила так, что не могла бы любить больше, если бы сама родила, на моих глазах превращался... в чудовище».
Валентина целый год ухаживала за мужем дома. Скорая помощь боялась приезжать, медсестра никогда не заходила в квартиру, оставалась в коридоре. Не боялась только Валентина, и муж в сорок пять лет умер у нее на руках. Когда хоронили, Валентина закрыла ему лицо двумя носовыми платками, чтобы не пугать людей. И по сей день Валентина живет только воспоминаниями: «Я не могу без него... Сватались. Брат его сватался... Они так похожи. Но мне кажется, если кто-то другой прикоснется, я буду плакать и плакать... Кто его у меня забрал? По какому праву? Принесли повестку, как на войну...»
Выходит, есть в наше время Джульетты и есть «повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте».
Зинаида Евдокимовна Коваленко - самосёл. Когда выселяли всю деревню, осталась. Во время эвакуации в ее дверь постучали солдаты, она их встретила словами: «Силой будете мне руки и ноги связывать?» Молоденькие мальчики отступили, и вот семь лет Зинаида Евдокимовна живет в деревне одна. «Иногда печаль переедает сердце», иногда, если «скучно станет, поплачу». Хлеб ей привозят милиционеры, когда едут проверять деревню. Недавно даже привезли батарейки к приемнику. Мародеров она не боится: «Так чем они у меня разживутся? Что возьмут? Душу? У меня только душа». Вместе с ней живет кот Васька. Ее прежний Васька пропал, и пошла Зинаида Евдокимовна по деревне, звала живую душу. На третий день под магазином нашла другого Ваську. Теперь зимуют вместе. Все происшедшее для нее - еще одна война. Ту, прошедшую, помнит очень хорошо. И теперь ей есть с чем сравнивать.
Разговаривать Зинаида Евдокимовна ходит на кладбище. Там у нее могилы матери, дочери, умершей в войну от тифа, и мужа: «Поговорить можно и с живыми, и с мертвыми... Мне никакой разницы. Я и тех, и других слышу. Когда ты одна и когда печаль... Сильная печаль». Последнее ее желание - умереть в своем доме. «В городе у меня есть и дочки, и сыны. А я отсюда никуда не хочу... Наши женщины, которые поехали в город, все плачут. То невестка обижает, то дочка... Сначала я людей ждала, думала все вернутся... А теперь смерти жду... Кончен бал - и скрипки в торбу».
В деревне Белый Берег Гомельской области живет несколько пар и одинокие. Некоторые из них жили у детей в городе, но тайно вернулись в деревню: «Пусть она отравленная, с радиацией, но это моя родина. Нигде больше мы не нужны». «Ничего от государства нам не надо. Не трогайте только нас. За хлебом ходим пешком двадцать километров...» «У меня два мешка соли... Не пропадем. Дров полно. Кругом лес». Живет деревня коммуной, жнут серпом, косят косой. Есть козы, свиньи, куры. Нет у них ни радио, ни телевизора, новостей никаких не знают, но считают, что так спокойнее. Навидались они в жизни всякого: «Перед самой войной людей хватали... У нас троих мужчин прямо с поля забрали, и до сих пор они не вернулись. Всегда мы боялись... В войну деревню сожгли, жили в землянках. А теперь - Чернобыль... Нет нигде спасения. Ни на земле, ни в воде, ни на небе».
Можно сто раз сказать, что эти люди не понимают, что такое радиация. Мне кажется, что понимают многое, но считают, что решает Бог, судьба, и, в любом случае, предпочитают умереть на своей земле и в своем доме. Уехать для таких людей хуже, чем умереть. Я помню, как невыносимо было 25 лет назад для меня уезжать в эмиграцию. И дело ведь не в вещах. А как быть с понятием дома, с близкими людьми, с могилами? А ведь эти люди прожили всю жизнь на одном месте, и вопрос отъезда был решен не ими.
Слушала Светлана Алексиевич и новоселов, приехавших в эти места впервые уже после Чернобыля из Таджикистана, Киргизии, Чечни. «У нас была Родина, теперь ее нет. Кто я? Мама - украинка, папа - русский. Родилась и выросла в Киргизии, вышла замуж за татарина. Кто мои дети? Какая у них национальность?... Мы не русские. Мы - советские. Но той страны, где я родилась, нет». «Мы будем жить в Чернобыле. Теперь тут наш дом, наша родина. Отсюда нас уже не выгонят. С этой земли. Она уже ничейная. Бог ее забрал. Люди ее оставили...»
Как помогла этим людям страна? Какой выбор был у них? Кто может осудить их за то, что привезли сюда своих детей?
Монологи новоселов сменяются солдатским хором. Все они были ликвидаторами. Среди них рядовые, капитаны, майор, командир взвода, милиционеры, водители, вертолетчики. Кто-то из них мог не ехать, но «в первые дни равнодушных там не встречал... Орденок урвать? Льготы? Чепуха! Мне много не надо было. Срабатывал мужской азарт. Едут настоящие мужики на настоящее дело».
Другие получали повестки и ехали, абсолютно не подозревая, куда и зачем их везут. Третьи ехали по чувству долга: «Сказали - я пошел. Надо! Был членом партии. Коммунисты, вперед! Такая обстановка... Надо было обязательно медкомиссию пройти, но меня отправили без проверки. Кто-то там, как говорится, отмазался, принес справку, что у него язва желудка, и меня вместо него».
Реакция этих людей на увиденное очень разная. Для одних: «Не пишите о чудесах советского героизма. Они были, чудеса. Но сначала халатность, безалаберность, а потом чудеса. Закрыть амбразуру... Швыряли нас туда, как песок на реактор...»
Для других: «Двадцать шестого апреля каждый год мы собираемся, те, кто там был. Вспоминаем то время. Ты был солдатом на войне, ты был нужен... Осталось то, что без тебя не могли обойтись. Ты, наконец, там был свободен и необходим».
Эти люди помнят многое. Им есть о чем рассказать. О записках на дверях брошенных домов, в которых молили не убивать их Васек и Жучек, приглашали заходить в дом, пользоваться всем, но просили не мародерствовать, обещали вернуться, обращались к родным домам с просьбой их простить.
Рассказывали и о разворовывании брошенных в домах телевизоров, швейных машин, шуб. За разрешение на вывоз расплачивались водкой. Деньги не интересовали никого. Вид пустых деревень пугал даже этих бравых ребят. Около домов бегали одичавшие свиньи, вокруг лопухи, крапива, репейник. А на конторах, клубах плакаты: «Слава советскому сельскому труженику! Подвиг народа бессмертен!».
Иногда не выдерживали нервы. Однажды, возвращаясь после двенадцатичасового рабочего дня на бэтээре, увидели в пустой деревне молодого парня с ковром на плече. Невдалеке «жигули». Затормозили и обнаружили, что багажник забит телевизорами и телефонами. Тогда бэтээр развернулся и тараном: «жигули» в гармошку, как консервная банка. При этом никто слова не проронил.
И опять все вперемешку. Тысячи добровольцев и специальный воронок, карауливший запасников. Сотни людей, безвозмездно предлагающих кровь и костный мозг. И в те же дни один председатель колхоза привозит ящик водки, чтобы его деревню не записали на эвакуацию, а другой отдает ящик водки, чтобы его колхоз выселили, так как ему уже обещали трехкомнатную квартиру в Минске.
О детях, о подростках все говорят с трудом, замолкают на полуслове. Один из ликвидаторов, вернувшись домой, выбросил свою одежду в мусоропровод, но маленький сын выпросил пилотку. Носил не снимая. Через два года ему поставили диагноз: опухоль мозга. «Дальше допишите сами. Я не хочу дальше говорить...»
Вот еще голос из хора: «Мы ждали первенца... Врачи уговаривали сделать аборт. Ваш муж был в Чернобыле. Я никому не верила. Ребеночек родился мертвый. И без двух пальчиков. Девочка... Ну пусть хотя бы пальчики были. Она же - девочка».
В этом хоре голоса и самих детей: «Мама, я уже умираю?»; «А почему куклы умирают?»; «Мама, а если я рожу уродца?» На одном из детских рисунков ходит по черному весеннему полю аист. И подпись: «Аисту никто ничего не сказал».
А вот молодая девушка, пережившая Чернобыль подростком: «Я боюсь. Я боюсь любить... У меня есть жених... Его хорошая мама, когда узнала, что я из чернобыльской семьи, из переселенцев, удивилась: «Милочка, для некоторых существует грех деторождения. Милочка, разве вы сможете родить?» А в конце она горестно вопрошает: «Вы не знаете, на кого падает этот грех? Грех деторождения... Раньше я даже таких слов не слышала...»
И еще одна тема: звери. О ней рассказали три охотника. Их было две бригады по двадцать человек с ветврачом и человеком из санэпидстанции. Был у них еще трактор с ковшом и самосвал. Ездили по деревням и отстреливали домашних животных. «Стреляли в доме, в сарае, на огороде. Вытаскивали на улицу и грузили в самосвалы. Звери не могли понять, почему их убивают. Убивать их было легко, потому что у них не было страха оружия, страха человека, они бежали на человеческий голос...»
Кинооператор С. Гурин ездит в Чернобыль несколько лет. Хочет снять фильм «Заложники» - о животных: «Со мной произошла необычайная вещь. Я приблизился к животным... Деревьям... Птицам... Они мне теперь ближе, чем раньше... Расстояние между нами сузилось... Чернобылем человек замахнулся на всё».
В книге множество человеческих судеб, страданий, грязи и величия. Всего не перечислить. И не надо. Книгу эту надо читать. Ведь от Чернобыля не уйти никому из живущих на этой земле.
Есть в книге и еще одна тема: «Мне хотелось спросить и о другом - о смысле человеческой жизни, нашего существования на земле... Я искала человека потрясенного. Ощутившего себя один на один с этим. Задумавшегося», - пишет Светлана.
Тех, которые искали ответ, немало. Тут тоже хор голосов и тоже очень разных.
Преподаватель Гомельского университета: «Если бы мы победили Чернобыль, о нем говорили и писали бы больше... Мы не знаем, как добыть из этого ужаса смысл. Его нельзя примерить ни к человеческому опыту, ни к человеческому времени...» О том же говорит и физик-ядерщик: «Мы Чернобыль не забыли. Мы не поняли». Ответ продолжают искать в религиозных предсказаниях, в оправдании страданий, которые принесут очищение, в обвинении Горбачева или ЦРУ: «Они Чернобыль взорвали. Цээрушники и демократы... Не взорвали бы Чернобыль, держава бы не рухнула».
Для бывшего директора института ядерной энергетики Академии наук Беларуси - это история преступления. Он получил инфаркт, пытаясь объяснить райкомовским и обкомовским начальникам, какая авария произошла и какие меры надо предпринимать немедленно. И вот теперь, через десять лет, его горькое резюме: «Какая власть! Безмерная власть одного человека над другим. Это уже не обман, а война с невинными... Что нам сегодня делать с этой правдой...»
Для тысячи очевидцев в Чернобыле оказалась похороненной их вера в советскую систему, в советскую науку. Это было колоссальным ударом по психике. Рухнул мир не только материальный, но и мир представлений, идей, понятий: «Изменился мир, он теперь не кажется вечным, каким был еще недавно. Земля вдруг стала маленькая. Мы лишились бессмертия - вот что с нами случилось...»
У С.Соболева из ассоциации «Щит Чернобыля» тот же мотив: «С Чернобылем живет растерянное поколение». В унисон с ними звучит и голос молодой девушки из Припяти: «Умом я это понять не могу. Особенно растерялась моя мама, она всегда учила меня жить по книжкам. И вдруг таких книжек нет. А без книжек жить она не умеет... Без Чехова и Толстого».
Ну, а что же осталось? Вечное страдание, длящееся веками: «Это запрограммированность нашего народа на беду. Не уходящее ожидание беды. А счастье? Счастье - вещь временная, нечаянная...»
Многие в особых отношениях с этим страданием. Страдание, к которому примешивается гордость за свое участие в событиях. Вот голос слесаря завода, заочника исторического факультета университета, приехавшего в Чернобыль по повестке и начавшего там фотографировать увиденное: «Чернобыль - выход в бесконечность. Без тени смерти ничего нельзя понять... Мы - метафизики... Живем не на земле, а в мечтах, в разговорах. К обыденной жизни нам надо нечто прибавить, чтобы ее понять. Даже рядом со смертью...»
Ему вторит один из ликвидаторов, которого забрали прямо с завода, потому что в армии он был специалистом по ракетному топливу. Теперь А.Кудрягин - инвалид второй группы. Но при этом: «Это была свобода... Там я чувствовал себя свободным... Живешь на полную катушку... Верили в судьбу, в глубине души мы все фаталисты, а не аптекари. Не рационалисты. Менталитет славянский...»
Я не знаю, как закончить статью. Я не в силах привести в порядок мысли и эмоции. Думаю, что с этой темой мы войдем в двадцать первый век. Сумеет ли ее осмыслить следующее поколение, я не знаю. Мы можем только не забывать.