На этот вопрос сверхпопулярное в советское время армянское радио отвечало так: в результате последнего ледникового периода все мамонты вымерли, а интеллигенты еще остались. Но они тоже вымирают и нового похолодания не перенесут.
Интеллигентами себя теперь называют многие, но, по сути, таковыми они, увы, не являются. Intelligens по-латыни — понимающий, разумный. Так вот, первых у нас хоть пруд пруди: все все понимают. А вот по-настоящему разумных — раз, два и обчелся. Профессора Юрия Сергеевича Асеева, одного из известнейших в Украине и мире византивистов, пожалуй, можно назвать ярким образцом вымирающего сословия.
Уже в начале нашего разговора у меня возникло ощущение, что он кого-то очень напоминает — своим тактом, мягкостью, доброжелательностью, вниманием к собеседнику и умением слушать, огромной эрудицией и даже манерой говорить. Наконец я понял, кого именно — умершего несколько лет назад российского академика Дмитрия Лихачева. И хотя внешне профессор Асеев на знаменитого ученого из Санкт-Петербурга совсем не похож, они оба Интеллигенты. Сегодняшняя беседа — о жизни, друзьях (врагов у Юрия Сергеевича просто нет), радостях и сомнениях, наконец о деле, которому посвящена вся его жизнь. И еще наш разговор был без недомолвок и обтекаемых, ничего не значащих фраз. Впрочем, судите сами…
— Архитекторов в Украине, к счастью, вполне достаточно, историков — тоже. А вот историков архитектуры, да к тому же древней, можно, наверное, перечесть по пальцам. Как вы пришли к вашей редкой профессии?
— Это был вполне осознанный выбор. Начнем с того, что с детства я находился в особой среде. В доме моего дяди — известного архитектора Дмитрия Дьяченко бывали такие крупные зодчие, как Вербицкий, Дамиловский, Осьмак. А на архитектурном факультете строительного института, где я учился, преподавал блестящий исследователь древнерусского зодчества профессор Ипполит Моргилевский. Его предмет стал для меня самым большим увлечением. Помогая своему учителю в обмерах Успенского собора Киево-Печерской лавры, Михайловского Златоверхого собора и церкви Богородицы Пирогощей, я постиг величие и красоту древних храмов.
Другим наставником, оставившим яркий след в моей жизни, был крупный ученый и архитектор Петр Барановский. Никогда не забуду, как в 1944 году мы с ним приехали в Чернигов и увидели стоявшую в руинах Пятницкую церковь. Она, по словам Петра Дмитриевича, совершенно не соответствовала представлениям о древнерусской архитектуре. Позже, в процессе работы над проектом ее реконструкции стало ясно, что этот памятник открывает новый этап зодчества Древней Руси. Черниговский храм как бы перекликался с тем, что в то время происходило на Западе в готике. И хоть готикой в полном смысле слова Пятницкую церковь назвать нельзя, ее экстерьеры и многоярусность, несомненно, стали новым словом в архитектуре того времени.
Позже я работал и над другими памятниками такого же типа, много беседовал с крупнейшим советским зодчим, специалистом с мировым именем Виктором Щусевым. Все это позволило мне написать большую работу об архитектуре Древней Руси конца XII—начала XIII века, ставшую своеобразным прологом дальнейшей научной деятельности. В 1948 году я защитил кандидатскую диссертацию, а десять лет спустя — докторскую. Ее темой была все та же древнерусская архитектура конца XII—начала XIII века, откуда родом все национальные черты украинского, российского и белорусского зодчества.
— Однажды, рассказывая о вас, один киевский археолог упомянул, что вы родственник поэта Николая Асеева. Это правда?
— Николай Николаевич действительно приходился братом отцу, а мне двоюродным дядей. Я бывал у него в Москве и, естественно, проводил в его обществе много времени, когда он приезжал к нам в Киев. Конечно, Николай Николаевич сыграл в развитии моих интересов немалую роль.
— А вы не унаследовали от своего родственника интереса к футуризму?
— Ну, во-первых, такой поэзией он, как и его друг Владимир Маяковский, увлекался лишь в молодости. Что же касается меня, то я и впрямь одно время с удовольствием почитывал подобные стихи, но потом… С юности и по сей день остаюсь верным поклонником Александра Блока, который стал для меня Богом. Глубоко убежден, что поэта лучше него в ХХ веке не было. А вообще украинская и русская поэзии — часть моей жизни. Я и сейчас в старости многие стихи знаю напамять, а поэтическими сборниками в нашей квартире занята целая комната.
— По отзывам коллег, вы человек очень обязательный. По-моему, в наше время это сопряжено с определенными трудностями. Впрочем, столь же нелегко в некоторых ситуациях оставаться до мелочей порядочным, говорить только правду (причем быть честным не только с другими, но даже с собой), не расталкивать коллег локтями, не заниматься интригами и подковерной борьбой… Кажется, я перечислил главные качества по-настоящему интеллигентного человека. Выходит, вопрос можно поставить так: легко ли в наше нескучное время оставаться истинным интеллигентом?
— В ответ я приведу одну короткую историю, рассказанную моим другом архитектором Григорием Логвиным. Однажды, ожидая поезд, он увидел рядом с собой на вокзальной скамье пожилого человека, провожавшего куда-то сына. «Ти, синку, — поучал он, — ніколи не роби людям зла, а роби добро. Бо його вони відразу ж забудуть, а зло ніколи…» Согласитесь, в этой философской концепции немало мудрости. Вот и я в меру сил и возможностей стараюсь делать добро. Однако насчет зла кредо того вокзального мудреца не оправдываю. Зла стараюсь не помнить, и в жизни подобная тактика помогала мне много раз.
— Выходит, получив удар по левой щеке, вы подставляете правую? Согласен, такое поведение в полном смысле богоугодное. Но ведь окружающие, к великому сожалению, не отвечают тем же. Люди-то в большинстве своем другие…
— Вы знаете, наверное, я все-таки человек везучий. Тех, с кем я дружу и бок о бок работаю, можно называть интеллигентами без всяких скидок. Вы возразите, что сегодня больше людей другого склада, и, пожалуй, будете правы. Тем не менее от души надеюсь, что интеллигенты у нас не вымрут, как мамонты.
Свой взгляд на добро и зло по мере сил стараюсь привить студентам. И сейчас с большим огорчением думаю, что вот, наверно, и наступил конец моей преподавательской деятельности. Читать лекции уже тяжело: как-никак идет девятый десяток. И все-таки кое-что в этом отношении, пожалуй, сделать успел. Учеников у меня было много.
В Институте теории и истории архитектуры как-то подсчитывали. Получилось не то четыре, не то шесть тысяч. Смею думать, я их учил не только профессии, но и умению быть Человеком. Удалось это или нет, судить не мне…
— Юрий Сергеевич, как вы относитесь к компромиссам? Не кажется ли вам, что без них просто не обойтись, что они неизбежны?
— Наверное, да. Однако тут уж ничего не поделаешь. Хотя, решаясь на них, мы подчас легализируем зло и чем-то жертвуем. Но я имею в виду мелкие, незначительные уступки. В принципиальных делах решаюсь на отступления от своих принципов крайне редко, а уж на компромиссы с совестью — никогда.
— В свое время я слышал о ваших отрицательных отзывах о «реконструкции» Золотых ворот, осуществленной к 1500-летию Киева. Это, очевидно, стоило вам многих неприятностей, ведь идея была одобрена высоким начальством?
— Представьте, никаких неприятностей не было. И вообще особой принципиальности тут проявлять не пришлось. Тем более что публично я на данную тему не выступал. Но в разговорах своей точки зрения не скрывал. И после окончания строительства неоднократно подчеркивал, что реконструкция памятника неудачная и что реанимировать остатки древнего сооружения вообще не следовало. Здесь было вполне достаточно одной консервации.
— Тот факт, что вы не критиковали эту затею публично, не являлся одним из тех компромиссов, о которых мы только что говорили?
— Возможно, являлся. И все же хвалить новострой я не стал бы ни при каких обстоятельствах.
— «Древнерусские» памятники сейчас вырастают в Киеве, как грибы после дождя. Как вы относитесь к их возрождению? Не отдает ли это в некоторых случаях довольно вульгарной фальсификацией?
— Здесь я с вами совершенно не согласен. Золотые ворота — это одно, а, скажем, Михайловский Златоверхий собор, Успенский собор в Печерской лавре или церковь Богородицы Пирогощей совсем другое. Без них Киев не был бы Киевом. К слову сказать, Богородица Пирогощая восстановлена по моему проекту. Храмы, о которых идет речь, уничтожены относительно недавно — в первой половине ХХ века. Немало здравствующих ныне киевлян видело их неразрушенными.
— А вас не смущает тот факт, что в возрожденных церквах пусто и неуютно, что в них не чувствуется дух древнего сооружения, что, наконец, исчезла (или еще не появилась?) ни с чем не сравнимая индивидуальность?
— В таких памятниках можно и нужно сделать роспись. На то имеются все основания, — Юрий Сергеевич показывает изданный несколько лет назад альбом «Образцы Киева середины XIX столетия» с предисловиями короля Швеции Карла XVII Густава и Президента Украины Леонида Кучмы. — Автор этих замечательных рисунков — швед Петер Мазер. Вот вам Михайловский Златоверхий собор, а вот весь его интерьер, запечатленный Мазером. Впрочем, здесь есть и другое — большое количество снимков, выполненных Ипполитом Моргилевским, а также фотографии из различных книг и журналов.
— Судя по «новым» Золотым воротам, авторы проектов восстановления древнерусских памятников далеко не всегда считаются с мнением специалистов по истории архитектуры, в частности с вашим? Между тем в Украине вас считают одним из крупнейших авторитетов в данной области. Или тут действует правило, что нет пророков в своем отечестве?
— Начнем с того, что подобными специалистами являются и сами авторы таких проектов. Что же до меня, то я никогда не относил себя к пророкам. Ими в нашем деле были Щусев, Барановский, Моргилевский. Тем не менее коллеги не обходят меня вниманием и часто просят высказать свою точку зрения. Я с радостью участвую в обсуждениях. К счастью, с моей точкой зрения чаще все же считаются.
— Как-то один из реставраторов начал мне доказывать, что Софийский собор проектировали греческие зодчие, но тут же спохватился и стал просить ни в коем случае на него не ссылаться и вообще о его гипотезе никогда не писать. В советские годы высказать подобную идею было делом весьма рискованным, чреватым многими неприятностями. А сейчас? Сегодня она не расценивалась бы как низкопоклонство перед Византией и неуважение к своей национальной культуре?
— Специалисты никогда не считали Киевскую Софию делом рук византийских зодчих. Об этом вы прочтете в любой книге по истории архитектуры. В объеме и, если хотите, образе знаменитого храма отразились национальные черты, которые в дальнейшем трансформировались в украинскую, русскую и белорусскую архитектуру.
— А разве не могли воплотить такие черты греческие мастера?
— Могли, конечно. Но в истории нашей культуры есть лишь один несомненный случай, когда речь идет о византийских зодчих. Они, как свидетельствует Печерский патерик, были приглашены для строительства Успенского собора Киево-Печерской лавры. Здесь окончательно сложился тип крестово- купольного храма, который в дальнейшем был у нас многократно повторен в XII веке, например в Богородице Пирогощей, Кирилловской и других церквах.
— И в советские годы можно было говорить, что жемчужина древнерусской архитектуры — Успенский собор спроектирован греками?
— Никаких идеологических запретов на сей счет не существовало, но… участие византийцев не очень афишировалось.
— Однажды реставраторы, много лет работавшие над возрождением фресок Киевской Софии, показали мне в ее Георгиевском приделе фрагменты фона, поверх которого писали фрески. Кто-то (скорее всего мастер, расписывающий собор), в час досуга, так сказать, для себя изобразил тут в профиль и анфас несколько лиц с явно греческими чертами. Разве подобные вещи ни о чем не говорят?
— Так ведь отрицать влияние греков на древнерусских мастеров никому и в голову не приходило.
— Включая советских идеологов?
— Даже им. Хотя тому, кто стал бы утверждать, что Софию проектировали византийцы, вполне могли бы и всыпать по первое число.
— В советское время, бывая за рубежом, вы никогда не задумывались над тем, что специалисты вашего ранга чувствуют себя там и в моральном, и в материальном плане совсем неплохо? Не приходила мысль остаться за границей?
— Упаси Боже! Хотя я действительно сумел побывать (по туристическим путевкам) в Англии, Италии, Франции, Индии и ряде других стран. Кстати, мои поездки серьезно отражались на бюджете семьи. И все же игра стоила свеч. Но в отличие от многих спутников, а особенно спутниц, я привозил в Киев не вещи, а снимки выдающихся архитектурных памятников. Вот посмотрите, — Юрий Сергеевич открыл дверцу шкафа, сверху донизу заполненного небольшими коробками. — Здесь больше пяти тысяч слайдов, которыми я пользуюсь при чтении лекций. Это огромное богатство.
— Археолог, доктор исторических наук Глеб Ивакин рассказывал мне, что вы дружили с его отцом — шевченковедом Юрием Ивакиным, в доме которого бывали критик Иван Светличный, молодой поэт Василь Стус и другие весьма ненадежные с точки зрения властей интеллигенты, к числу которых партийные идеологи относили, как мне кажется, и самого профессора Ивакина. Его жена Галина Людвиговна преподавала в школе, где я учился, русский язык и литературу и была нашим классным руководителем. От нее я слышал, что Юрий Алексеевич собирал картины художников-авангардистов, а в те времена подобные вещи никоим образом не приветствовались. Вы не боялись, что тесные контакты с таким человеком и его окружением могут негативно отразиться на вашей научной карьере?
— Со Светличным и Стусом у Ивакина я не встречался. И вообще, насколько мне известно, Юрия Алексеевича никто никогда не преследовал. Возможно, тут дело в том, что особенно тесно мы дружили до войны, а контакты, о которых вы говорите, у него были в послевоенные годы.
— А если бы вы вдруг узнали о связях Ивакина с «ненадежными» (с точки зрения органов госбезопасности) гражданами, вы бы с ним продолжали общаться, как раньше?
— Я был всегда твердо убежден, что Юрий Алексеевич никогда не станет дружить с недостойными, чем-то запятнавшими себя людьми. И, думаю, этим все сказано.
— Ивакин-младший мне рассказывал, что после смерти его отца вы принимали самое активное участие в его становлении как личности, помогали найти место в жизни.
…Когда профессор Асеев говорил о семье своих близких друзей, в комнату вошла его супруга. Елена Владимировна, услышав имя Глеба Ивакина, решила дополнить мужа:
— Глеб рос вместе с нашей дочерью, и я отношусь к нему, как к сыну. У нашей Наташи в детстве была книжка с посвящением: «Девочке Наташе от Глебки-босяка». Но это писал, конечно, не он, а отец.
— Какое событие вы считаете в жизни самым важным? — спрашиваю, обращаясь уже к обоим Асеевым.
Юрий Сергеевич надолго задумался.
— Пожалуй, женитьба.
— Сколько лет вы вместе?
Елена Владимировна: 56. У нас есть уже правнук. Мы прожили яркую и счастливую жизнь. Должна признаться: я просто ненормально люблю Юрия Сергеевича и постоянно вынуждена его опекать. Часто он ведет себя, как большой ребенок. А теперь, надеясь на меня, так избаловался, просто ужас. Мы познакомились в первый день 1946 года. На одной лестничной площадке с моими родителями жила мать Галины — жены Юрия Ивакина. Помню, соседка пришла к нам и говорит: «Что ты сидишь одна? Сейчас появится Галя с молодыми людьми — идем к нам».
Один знакомый Галины был мичманом — высокого роста, блондин, в красивой морской форме. Второй, честно говоря, выглядел более скромно — и ростом пониже, и без кортика. Зато до поздней ночи читал напамять стихи. Так я познакомилась со своим будущим мужем. Вскоре он пригласил меня в Софийский собор: хотел рассказать о замечательном храме, в общем, продемонстрировать свою эрудицию. Да так волновался, что из этой затеи ничего путного не вышло. Но мы начали встречаться, а через год он сделал предложение.
— Но о Софии вам все-таки рассказал?
— Еще как интересно! Слово боялась пропустить. Историю памятника он знал досконально.
— Юрий Сергеевич, вы можете вспомнить встречу, оставившую след на всю жизнь. Говорят, вы дружили со знаменитым советским археологом академиком Борисом Рыбаковым?
— Это был человек огромного ума и редкого обаяния. Однако по своему положению в обществе Борис Александрович стоял выше меня — академик, директор института, ученый с мировым именем. Думаю, наше многолетнее знакомство больше являлось дружбой с моей стороны. Но Борис Александрович относился с неизменной симпатией и ко мне, и к моим работам, помогал и советом, и делом. А вообще, он был личностью необычайно яркой, одаренной и самобытной. Вокруг него, как вокруг большой звезды, обращалось много планет. Одной из них являлся и ваш покорный слуга…
— Насколько я понял из нашего разговора, чувство юмора не покидает вас даже в самых сложных ситуациях. Считается, что любители шуток дольше живут. Однако скептики уточняют: дольше живут потребители юмора, а сочинители острот сплошь и рядом уходят из жизни как раз значительно раньше срока. Как по-вашему, юмор — это дар или наказание за грехи? Ведь шутка во многих случаях способна стать бумерангом.
— Конечно же дар. Без него жизнь становится пресной, как лепешка без соли и приправ. У одного из моих друзей — погибшего во время войны — языковеда Бориса Фридмана был овальный стол, за которым собиралась вся наша компания. Рыцари овального стола — то есть мы — по поводу разных лиц и событий должны были сочинять экспромтом каламбуры, частушки и всевозможные вирши. Вот один из таких «шедевров», посвященный возвращению главному киевскому проспекту, переименованному после революции в улицу Воровского, его исторического имени:
«Всюду радость, бодрость сея,
Ходит Юрочка Асеев.
Нынче он прочел в печати,
Что Крещатик вновь Крещатик».
Елена Владимировна: А почему ты не рассказываешь о своем любознательном студенте?
Юрий Сергеевич: Это было в строительном институте. Один наш воспитанник спросил И. Моргилевского: «Профессор, вот вы говорите об аркбутане (полукруглом своде), а мы знаем орангутана. Какая же между ними разница?» «Первое — конструкция, а второе — животное, мой любознательный друг», — ответил обескураженный Ипполит Владиславович.
Елена Владимировна: К слову заметить, сей эрудированный паренек потом стал министром…
— Юрий Сергеевич, в советские годы вы — профессор, доктор наук — были, по всей вероятности, человеком не бедным, а сейчас? У вас не возникает мысль, что, став научным консультантом частной строительной фирмы, специализирующейся, к примеру, на восстановлении древнерусских памятников, вы бы зарабатывали в десятки раз больше, чем «простой» профессор художественной академии?
— Начнем с того, что такой хлебной должности никто ни разу не предлагал. Кроме того, недавно в несколько раз мне повысили пенсию, но взамен, согласно существующему теперь положению, я подал заявление об уходе из института. Но легко сказать уйти — в работе вся моя жизнь. А поэтому продолжаю читать лекции бесплатно. Скажу вам по секрету, если бы потребовали, я за такую привилегию сам бы согласился платить (было бы из чего). Поверьте, когда видишь перед собой живые, пытливые глаза молодых людей, посвятивших себя делу, которому ты отдал всю жизнь, это огромное счастье.
* * *
В качестве послесловия хочу привести один документ, врученный герою интервью в прошлом году: «На знак визнання видатного внеску в прогрес ХХ століття почесний диплом засвідчує, що Юрій Асєєв є серед осіб, чию біографію включено до довідника «Життя славетних» та видань Американського біографічного інституту…»