Григор Тютюнник |
5 декабря исполнилось 70 лет со дня рождения выдающегося украинского «живописца правды» — Григора Тютюнника
«Идеализм мой заключается в том, что я всегда жду от человека хорошего. Из-за этого у меня полное отсутствие дипломатичности в отношениях с людьми, полное — со стороны это, видимо, кажется наивностью (если не больше) — инфантильностью; а посему ужасная усталость, разочарование, депрессия. Правильно писал Григорий (брат писателя. — В.Б.) в одном письме в Харьков: «Сердце у тебя незащищенное».
Из записной книжки Г.Тютюнника
Писать о Григоре Тютюннике — это как идти на исповедь: во всем чистом, без суетных мыслей, с незамутненной душой. Чтобы не потревожить его там, дабы не согрешить в самом святом — Слове.
Знакомству с ним я благодарен благословенной «Молоді», издательству, которое в семидесятых годах было, как мне кажется, интеллектуальным, духовным средоточием нации. По крайней мере, одним из них. Его высокое небо время от времени разверзали грозные молнии с партийно-номенклатурного олимпа — то одна, то другая книжка издательства вырывалась из стандартизированного потока. Возможно, именно в «Молоді» Григор чувствовал себя наиболее защищенным. Ведь сколь же разнообразный круг незаурядных личностей огранился здесь! Директор «Молоді», талантливый организатор и статный казак Богдан Чайковский, зажигательный и неуступчивый главный редактор Виль Гримич, нежный лирик и хороший друг-исповедник Григора Петро Засенко, поэт непреходящего добра Дмитро Онкович, влюбленный в слово «характерник» Дмитро Чередниченко, высокий интеллектуал Валерий Гужва, «поэт от Бога» Алекса Довгий, «вечный бунтарь» Сергей Плачинда, мудрый и рассудительный Алексей Михайлович Федосенко, «царевна слова» Светлана Иващенко, неугомонный Мыкола Дрозд и еще целое созвездие хороших людей, а среди них — и два славных моих приятеля: Александр Аврамчук и Владимир Биленко, которые и ввели меня, комсомольского функционера, в это прекрасное общество. Поначалу Григор Михайлович воспринял меня, как и положено воспринимать комсомольского клерка, — скептически: наше общение некоторое время не достигало более или менее глубоких сфер. Сдвиги произошли, когда я был назначен главным редактором журнала «Ранок»; когда (после трех лет работы в аппарате ЦК Компартии Украины!) захотелось мне превратить этот журнал в своеобразный молодежный духовный центр. И хотя я пытался, учитывая приобретенный опыт, обустраивать дело со всяческими «ухищрениями», подобные потуги не остались незамеченными. Начались конфликты с цензурой.
И вот однажды — а было это, кажется, в начале 1979 года — мне сообщили, что номер, в котором был помещен рассказ Г.Тютюнника «Кізонька», печатать не разрешили. Я немедленно отправился к хорошо известному многим издателям цензору (назову его БФ — по официальному криптониму).
— Вы читали рассказ? — спрашивает с ехидцей.
— Ясное дело! Я вообще читаю все, что идет в журнале...
— И вы не заметили, что рассказ противоречит, — так он сказал, — задачам коммунистического воспитания молодежи?
Я принялся возражать, ссылаясь на всяческие партийные постулаты. Не помогло. Тогда решил выложить последний козырь, сказав, что пойду в ЦК, где еще недавно работал.
— Это ваше дело, но с соответствующими товарищами уже согласовано... — победоносно сверкнул очами БФ.
Разгром был полным. Возвратился в редакцию в коллаптическом состоянии. Григор Михайлович уже ждал меня:
— Прости, я знал, что так случится, — произнес с невыразимой печалью и... погладил меня по голове. Так, как в далеком детстве гладил его отец...
А под вечер забежал ко мне домой вместе с Василем Шкляром — перед поездом на Москву: искать правду. И нужно сказать, что все-таки нашел, — журнал «Сельская молодежь» не только опубликовал рассказ «Кізонька», но и наградил автора «Золотым пером».
Узнав об этом, я пошел к БФу:
— Как же это так? Москва признает, а вы...
— Не вчитались, — ответил спокойно и загадочно БФ. И что он имел в виду? Неужели саму Москву поставил под сомнение?
Мои «отношения» с БФом по поводу Григора Тютюнника имели продолжение, когда я работал директором издательства «Молодь». Анатолий Шевченко, один из сердечных друзей и почитателей Григора, предложил издать двухтомник писателя. Я с энтузиазмом поддержал это предложение. Но не тут-то было. БФ возражал категорически: и не двухтомник, и не в течение одного года издавать — «это не тот писатель». Посему и вышла сначала, в 1984 году, первая книга, а уже в следующем, 1985-м, — вторая. Впрочем, я к тому времени в издательстве уже не работал — секретариат ЦК партии уволил меня с должности директора за то, что в тринадцати экземплярах журнала «Дніпро» портреты генсеков Черненко и Андропова оказались перевернутыми... вверх ногами. Кафкианский сюжет!
С Григором Михайловичем мне приходилось встречаться еще не раз, в т.ч. в самом надежном в то время месте для общения — на кухне. Здесь, кстати, и выяснилось, и что оба мы русские филологи, и что любимым писателем был у нас Лев Толстой («Когда Толстой пишет, то видит на 360°», — говорил Григор Михайлович), и дипломные работы мы писали по произведениям Льва Николаевича.
Не знаю, когда наступит торжественный миг настоящего почитания нашего национального литературного достояния. Ни одна литература мира, тем более современная, не имеет такого писателя — непревзойденного новеллиста, блестящего автора повестей, как Григор Тютюнник, которого Олесь Гончар назвал «живописцем правды». И грусть вселенская ложится на плечи, что в наше время, время уничтожения национальных пророков, творчество Григора Тютюнника, как и многих классиков украинской литературы, становится «не модным», «устаревшим». Модерновая ветрянка поражает наши души, портит наш литературный вкус. «Писать нужно не так, как мы до сих пор писали на нашем задрипаном хуторе!». А как? Правду говоря, каждое литературное поколение так или иначе пытается «ревизовать» своих предшественников. И это закономерный процесс. Тем не менее постоянные величины остаются. Именно это имел в виду Григор Михайлович, вспоминая разговор с братом, тогда уже прославленным автором романа «Вир», о творчестве Ремарка:
«— Вот так нужно писать!
— Всем? — равнодушным голосом глухо спросил Григорий.
— Всем! — сказал я горячо. — Особенно украинцам, ведь у нас не пишут, а разрисовывают. А где психологизм? Где интеллект?
Григорий долго молчал. Так долго, что я успел обидеться на ту его молчанку и хотел уже «гордо уйти», как он сказал:
— Ремарка я тоже читал и уважаю его ... Может, кому-то (он так хорошо нажал на «кому-то») даже хотелось бы пощекотать нервы интеллигентной публике, дать ее интеллекту калорийную пищу... — Здесь он сделал длинную паузу. — Только кто же будет писать для этих людей? — И кивнул на село. — Для них и о них. Ремарк?
В тот вечер мы еще долго ходили по селу, разговаривали о всякой всячине, но по его голосу, интонациям, несколько холодноватым, я понял, что сделал глупость...». И еще одна наука брата запала в душу Григору:
«Вот ты пишешь по-русски... Ну, что же, раз уж так случилось, пиши. Только знай, браток, язык — душа народа. Как же ты будешь писать об украинцах не на их языке, как выразишь их душу не через их язык, сиречь, душу? Ты обязательно зайдешь в этот тупик и потопаешь обратно, сожалея, что зря потратил столько времени. Тогда вспомнишь меня!..»
Григор сознательно и счастливо избежал этого тупика. В его произведениях просто-таки звенит золотом кристально чистый и душистый украинский язык. Каждая его фраза кована на огне сердца, неспокойного и влюбленного в свой народ. Герои Г.Тютюнника — никакие не «герои», это те деды и бабы, крестьяне и крестьянки, мещане и мещанки, старые и молодые, которых ныне называют столь неуютным и холопским словом «маленькие украинцы». А как же — маленькие украинцы, но с большими душами! И когда уже мы это поймем?
Он боялся слова пустого и неискреннего, говоря, что бывают произведения, «от которых разит грамматикой». Он боялся пустых и неискренних людей, никогда не допуская их в свое сердце. Поэтому общение с ним для многих было просто невыносимым, и они обходили его десятой дорогой. Но как роскошествовали в его обществе его друзья! Непревзойденные импровизации Григора, передразнивание (друзей, в том числе), тонкий юмор, склонность к лицедейству (а он любил «поиграть на публику») делали его душой компании, дружеского застолья. А в глазах — затаенная грусть...
Это с детства у него было — «неловко беспокоящая грусть», возникавшая «от бессилия понять, что творят взрослые». Редко когда не ощущал он черной, всевластной скуки от своего уединения и в зрелом возрасте. И тогда появлялись в записной книжке слова боли: «Хотя бы день, один-единственный день прожить в душевном равновесии!». «Я устал... Ветер не дует в мой парус. Он дует навстречу. Я иду на веслах. Уже давно... И устал. Гребу изо всех сил, двигаюсь медленно и не жду попутного ветра. Это изнуряет больше всего... Отчаяния нет, но и сил — тоже».
Он прожил трудную, совершено сиротскую жизнь, а детство даже в мыслях вспоминать не любил. Каждый его рассказ, каждая книжка давались с боем, претерпевая от цензорской вивисекции, пренебрежительного отношения самозванных литературных генералов и их денщиков.
Был слишком придирчив к себе, безумно самокритичен, вплоть до фирменного нашего украинского самокопания и прометеистического хлыстовизма, как точно заметил еще Панько Кулиш.
«И что я у господа за человек! Ни в чем нет мне ни меры, ни утешения — ни в любви, ни в страдании, ни в увлечениях, ни в печали адской. Неприкаянный я».
Нет, Григор Михайлович! Вы не были неприкаянным. Вы были отторгнутым Апостолом с большим и незащищенным сердцем.
И пусть навеки будет благословенно Ваше имя в украинском народе. Ведь однажды вы записали: «...А ночью снилась вся Украина... Образ Украины издавна и по сей день».
И на веки вечные.