В Москву от белорусских партизан я приехал больным, усталым, замученным. Сдал в кинолабораторию студии пленку и побрел к врачам. Их приговор был категорический: двухнедельный отдых и усиленное питание.
Двумя месяцами ранее, когда мои сапоги, не выдержавшие «режима» белорусских болот, развалились окончательно, партизаны дали мне немецкие, непривычно жесткие, с широким раструбом голенищ. Я сбил ноги в кровь, и теперь они сильно распухли. Мог ходить только в комнатных тапочках. По студии - еще куда ни шло, но на улицу так не покажешься.
Погода в том июне 1944 года выдалась солнечная, теплая. За окнами шумела Москва, а я торчал в студийном подвале в Лиховом переулке. Две комнаты этого подвала были переоборудованы под общежитие для кинооператоров, приезжавших с фронта. Жили там тогда человек восемь. Операторы приезжали и уезжали, привозили отснятую пленку, запасались новой.
Иногда далеко за полночь длились беседы о боях и съемках. Хотелось скорее снова на фронт, снимать в воинских частях, которые все быстрее продвигались на запад. Ночами я долго ворочался без сна. Засыпал с трудом и просыпался в холодном поту - снилась гибель друзей. Но однажды мне приснился совершенно необычный сон...
Я снимал... - и почему-то среди артиллеристов противника. С трудом, натужно и хрипло дыша, катили они «на руках» - гаубицы. Колеса тяжеленных пушек чуть не по ступицу утопали в снегу. Вокруг звучала отрывистая которые они цедили сквозь зубы... Как ни странно, но я все понимал, каждое слово, - но на то ведь это сон... Было очень холодно и ветрено. Я чувствовал, как немеют от мороза и ветра руки, сжимающие «Аймо»*). Сначала я пытался прятаться за деревьями, но вдруг понял: меня же никто не видит! Каким-то непостижимым образом я стал невидимым. Ну, раз так... я снимал отчаянно, остервенело, мне уже было жарко, горячо и радостно при мысли, как мне повезло, какие кадры сумею снять! Какую сенсацию вызовет на студии отснятая пленка, где фашисты сняты прямо в упор, сняты «изнутри», в самом своем «логове», как писали тогда в газетах!.. «Ну и фитиль же я вставлю всем фронтовым операторам», - думал я, жадно снимая «фрицев» и справа, и слева, и прямо в упор...
Но тут я вдруг увидел, что немцы подкатывают пушки к огневым позициям, устанавливают там, сейчас они откроют огонь по нашим... Отчаяние охватило меня - что делать, чем помочь своим, как уберечь от смертельного огня?.. Забросаю их гранатами, разнесу все к чертовой матери! Я быстро ощупал себя - гранат не было, не было даже пистолета, не было ничего, кроме кинокамеры...
А ведь начинал я войну разведчиком, даже спал с гранатами и пистолетом. Куда же все подевалось, черт побери?! От бессилия и страха, что вот-вот полетят снаряды в своих, родных ребят, от невозможности помочь я заскрежетал зубами и, сжав кинокамеру в руках, словно боевой автомат, наставил ее на фашистов. И камера затрещала, как будто и впрямь превратилась в грозное оружие... «Ура-а!» - закричал я - и проснулся. На соседней койке сидел оператор Виктор Муромцев и держал в руках «Аймо». Вот, оказывается, отчего во сне я слышал треск аппарата...
- Извини, что разбудил, но сейчас мне выезжать, а «аймишка» стала иногда подводить. Вот я гоняю засвеченную пленку - проверяю.
С улицы доносились нетерпеливые гудки: за Виктором прибыл газик.
- Ты на какой фронт? - спросил я.
- На Украинский пока. А потом, наверное, к партизанам. К дальним.
К «дальним» - это прозвучало загадочно. Однако Виктор объяснять не стал. Собрал аппаратуру, пленку и уже с порога махнул рукой.
...Этот его жест оказался для нас обоих последним прощанием. Муромцев был заброшен к югославским партизанам, в Черногорию. И в боях под Триестом он погиб. Пал за девять дней до окончания войны - ее последняя жертва среди фронтовых операторов.
Дверь за Виктором захлопнулась. На часах - пять. Вокруг еще похрапывали. Но мне больше не спалось и не лежалось. Ощупал ноги: опухоль вроде спала. И хотя ссадины еще не зажили, решил попробовать натянуть сапоги. Удалось. И терпеть было можно. Я с трудом поднялся с койки.
Уже днем, гуляя по Москве, я на Арбатской площади встретил своих старых друзей-операторов - Константина Писанко и Бориса Шера.
Костя Писанко до прихода к нам на студию был летчиком. Став кинооператором, он, казалось, не мог снять ни одного сюжета без того, чтобы не отыскать верхнюю точку: чем выше, тем для него лучше. Помню, еще до войны он с громоздким стационарным аппаратом «Дебри» заводскую трубу, чтобы снять один-единственный общий план завода... Одно время я был у Писанко ассистентом.
Борис Шер, мой давний друг, в начале войны снимал в авиачастях, много раз вылетал на боевые задания. Однажды, находясь в воздухе, пулеметной очередью он сбил вражеский самолет. Все произошло так быстро, что Борис не успел взять в руки киноаппарат, о чем потом очень жалел. За этот полет Борис Шер был награжден орденом Отечественной войны...
Новость мне сообщил Костя:
Сеня, вы с Борисом оба летите в авиачасть. Будете работать с американцами.
С кем, с кем? С американцами?! Где? Неужели второй фронт открыли?!
Я бродил по городу уже несколько часов, радио не слышал.
- Да нет. Пойдем на студию, там все узнаешь.
Оказалось, что нам предстоит лететь под Полтаву. Американцам там был предоставлен аэродром, с которого их «летающие крепости» могут совершать челночные перелеты - с Украины на свои базы в Италии и обратно, бомбя по пути объекты во вражеском тылу.
Я обрадовался новому повороту судьбы. Ноги мои болели, но ведь летать - не ходить. Чертовски надоело болтаться без дела. И очень уж соскучился по тяжести камеры в руках, по специфическому запаху пленки и даже по монтажным листам (делая записи, мы старались хоть как-то срежиссировать будущий сюжет, поскольку отснятого материала мы сами почти никогда не видели).
Да, огромное это счастье - любить свою профессию. А для меня дороже ее, кажется, ничего не существовало. Без кинокамеры я не мыслю своей жизни. На войне же камера придавала мне силы и смелости. С нею я спокойно шел на любое задание, шел порой под неприятельский огонь...
Ну что ж, к американцам - так к американцам. Главное - на фронт. Вылетели мы с подмосковного аэродрома на рассвете следующего дня. Незадолго до полудня приземлились на полевом аэродроме на окраине Полтавы. Представились начальству, предъявили удостоверения на право съемки. Нам сказали, что все, что мы увидим на летном поле, можно снимать свободно; воздушные же съемки должны быть согласованы с американским экипажем.
Для начала мы с Борисом пошли знакомиться с аэродромом. Летное поле выложено стальными листами с вырезанными в них круглыми дырочками, сквозь которые прорастала трава, цветы и стебли бурьяна (отличная маскировка!). Тут же стояли несколько самолетов - тяжелые бомбардировщики типа «летающие крепости». К одному из них мы подошли.
Во время войны об этих самолетах рассказывали чудеса. И мы с Борисом, естественно, рассчитывали увидеть чудодейственную броню, делающую самолет неуязвимым. Каково же было, наше удивление, когда вместо брони мы обнаружили обыкновенный дюралюминий! Однако самолет все же выглядел очень внушительно - четырехмоторный бомбардировщик с экипажем в одиннадцать человек. И бомб он брал немало: семь тонн. «Летающей крепостью» бомбардировщик назвали потому, что он был оснащен чуть ли не двадцатью крупнокалиберными пулеметами, со всех сторон защищающими от истребителей врага. «Летающие крепости», базирующиеся на полтавском аэродроме, уже не раз бомбили территорию противника. На их фюзеляжах были нарисованы маленькие свастики, каждая из которых обозначала сбитый немецкий самолет, и бомбочки, которые «вели счет» боевым вылетам.
Бомбардировщик, около которого мы остановились, совершил сорок четыре боевых вылета; его экипаж сбил восемь немецких истребителей. На фюзеляже были изображены еще и разные забавные эмблемы. На одном рисунке - удирающий солдат и надпись: «Мощный Майк». На другом - черная кошка с задранным хвостом. На третьем - еще какой-то зверек...
Пока мы разглядывали самолеты, подошли американские летчики. Один из них хорошо говорил по-русски. Но и переводчику пришлось поработать. Он лихо справлялся с двусторонним переводом. К тому же и мы, и американцы сразу же освоили язык жестов и восклицаний: «вери гуд» и «очень хорошо» составляли значительную часть нашего словаря.
На фронте знакомятся быстро и легко. Рассматривая наши ордена и медали, летчики спрашивали, за что мы их получили. Узнав, что за киносъемки в тылу врага, у партизан, были поражены: «О, это здорово! Вери гуд!».
Один из подошедших техников дернул меня за рукав и сделал всем понятный жест: ты - мне, я - тебе. Операция «махнем не глядя» на фронте была весьма популярна.
Имелся у меня трофейный бельгийский пистолет в красивой желтой кобуре. Техник разглядывал его с большим любопытством. Потом снял с себя кожаную куртку с молнией сверху донизу и стал совать ее мне в руки. Борис хохотал: «Меняй, меняй!».
Да я-то еще раньше, как к нам, «положил глаз» на их куртки. Мне всегда до смерти хотелось иметь что-то подобное. Такая куртка - мечта любого кинохроникера: как она, должно быть, удобна при съемке!.. В мирное время (не за горами же оно, в конце-то концов!) эта «шкура» мне бы тоже очень даже пригодилась... А пистолет мой - трофейный, за мной он не числился, и носил я его больше для форсу... Так что на обмен я согласился без колебаний.
Но когда американец протянул мне куртку, я увидел: на спине, во всю ширину, нарисована обнаженная девица.
- Ну, куда же я ее одену, - сказал я Борису. - За мной же хвостом потянутся, соберу толпу!
Борис хохотал:
- Зато тебя народ станет узнавать! Не по лицу, так по куртке. В знаменитости выйдешь!
«Технарь» увидел мое сомнение и, наверно, решил, что рисунок мне не понравился. Он куда-то быстро сбегал и принес другую, на спине этой куртки красовалась русалка с обнаженной грудью. Я попытался соскрести рисунок, но американские краски навечно въелись в плотную и в то же время очень мягкую кожу. В конечном счете он мне все же нашел кожанку без рисунка, - но, к сожалению, слишком тонкой выделки. Однако мы все же «махнули». И оба остались вполне довольны.
Американцы располагали к себе веселым нравом и непосредственностью.
После совместного обеда мы пошли за своей аппаратурой. По дороге увидели немолодого американского коллегу-оператора - тоже прикомандированного к летчикам, но с «их» стороны. Для начала он снимал на окраине Полтавы сожженные дома.
Мы смотрели, как он работает. Камера «Аймо» стояла у него на штативе. Расстояние до каждого объекта оператор отмерял мерной лентой, после чего метраж устанавливал на шкале объектива; номер кадра записывал на черной грифельной дощечке. Сначала он снимал дощечку с номером, а уж потом объект.
До войны к нам на кинохронику в порядке обмена присылали американские киножурналы фирмы «Парамаунт». Тогда мы восхищались дьявольской оперативностью американских кинохроникеров. И вот теперь мы встретились с американским хроникером - и с удивлением убедились, что он делает все до крайности медленно... Но, может быть, на фронте, во время боя, он более оперативен?
С самого начала войны наши операторы забыли о существовании штатива. О нем не могло быть и речи на фронте: кинокамеру держали в руках. На фронте мы научились быстро, на глазок, определять расстояние до снимаемого объекта и так же определять экспозицию (экспонометров у нас тогда еще не было). Композиция кадра выбиралась мгновенно. С профессиональным автоматизмом наметив объект, мы снимали его с ходу...
Выяснилось, что американский оператор только недавно прилетел: сегодня - его первые съемки.
- Это колоссально! - кричал наш коллега на ломаном русском языке. - Это сенсация! Мы профессионалы, мы должны выдавать на экран сенсацию и получать за это деньги! Это бизнес!..
Мы не стали спорить. Бизнес так бизнес. Но мы иначе относились к своей работе...
Поселили нас в классном вагоне, стоявшем на железнодорожных путях сразу за аэродромом. В одном из купе разместились мы с аппаратурой, в другом - корреспондент газеты «Известия» Петр Лидов и фотокорреспондент «Комсомольской правды» Сергей Струнников.
Отдыхать, однако, времени не было. Готовясь к полетам, мы старались как можно детальнее изучить «летающую крепость». Снимали подвешивание бомб, заправку самолета горючим. Подразделения аэродромного обслуживания работали толково и споро. Американские летчики хвалили наших ребят за сноровку и быстроту.
Вылетели мы с Борисом в разных самолетах на следующий день после прибытия. Маршрут наш лежал от Полтавы до одного из американских аэродромов в итальянском городе Бари. По пути «летающие крепости» должны были бомбить объекты противника. В Италии предстояло заправиться горючим, снова взять запас бомб, а затем лететь «челночным рейсом» обратно в Полтаву. И по дороге опять бомбить объекты врага.
Летели мы на большой высоте. Я снимал через люк землю, едва видную сквозь туманную дымку, потом летчиков. Их кабина была довольно просторной и светлой, кругом плексиглас. Затем снимал стрелка. Он был все время начеку и не отрывался от рукояток пулемета: немецкие истребители, по своему обычаю, появлялись, как правило, со стороны солнца, - и всегда внезапно. Требовалось быть предельно внимательным, чтобы не пропустить их приближения.
Кто-то похлопал меня по плечу. Я обернулся - это был тот парень, который говорил по-русски. Он прокричал мне на ухо: «Скоро будем спускать бомбы!».
Меня подвели к люку, откуда я мог снимать отрыв бомб. Как только услышал зуммер, сразу включил камеру. Бомбы горохом посыпались вниз, исчезая в сером мареве. Прежде чем они достигли земли, самолет уже далеко улетел от места разрывов. Мы благополучно приземлились в Бари. Опять заправка, подвешивание бомб... И - в обратный путь.
В камере еще оставалась пленка, и я опять стал снимать пилотов. В это время меня окликнули штурманы: «А нас почему не снимаешь?» (мы перешли на «ты» с первого дня, а полет сблизил нас еще больше).
Штурманы сидели за большим столом, на котором были установлены приборы. Я уже знал, что эти механизмы для бомбометания у американцев засекречены. Во всяком случае, еще до вылета советский генерал, начальник аэродрома, предупредил: «Можете в самолете снимать все, только не штурманский стол».
Ребята, эти ваши приборы засекречены, снимать их запрещено...
Плевать мы хотели на секретность, ты снимай, отвечать будем мы.
Ну что ж, - стал снимать штурманов, но так, чтобы их приборы не попадали в кадр. Снимал их лица и - крупно - руки, вращающие какие-то лимбы, нажимающие какие-то кнопки... Последние метры пленки ушли на съемку приближающейся нашей земли.
Только когда мы уже подлетали к Полтаве, я по-настоящему осознал, что снимал бомбежку военных объектов на территории гитлеровской Германии.
На полтавском аэродроме мы приземлились во второй половине дня. Летчиков встречали торжественно и пышно. Из Москвы прибыли представители американского посольства. Было много цветов и объятий. Мы с Борисом снимали эпизод встречи. Затем нас пригласили на праздничный обед.
Уже к вечеру, когда мы шли в свой вагон, высоко в небе появился немецкий самолет-разведчик. У американцев еще не было трагического опыта свиданий с «рамой», как называли у нас эту двухфюзеляжную машину.
В вагоне мы с Борисом занялись перезарядкой кассет и упаковкой отснятой пленки. Мы готовились к следующим полетам. Потом я забрался на верхнюю полку и крепко заснул. Разбудил Борис:
- Вставай, сейчас бомбежка начнется!
Я посмотрел в окно, увидел черное ночное небо и освещенный сверху аэродром.
- Видишь, немцы «фонари» повесили.
Мне смертельно хотелось спать. Привычка к постоянной опасности выработала своеобразную защитную реакцию - раньше времени не дергаться. И я сказал:
- Когда начнут бомбить, тогда и выйдем, - и опять заснул.
Проснулся от сильного грохота. Вагон вибрировал. За окном темнота, только языки пламени полыхают. Я выскочил из вагона и услышал взволнованный голос Бориса:
- Семен, прыгай сюда!
Я помнил, что неподалеку от вагона была вырыта глубокая щель. Побежал на голос и свалился на что-то мягкое.
- Дубина, убьешь! - рассвирепел Борис. - Ведь предупреждали ж тебя!
От аэродрома нас отделял вагон, в котором мы жили. А на летном поле все грохотало. Взрывы следовали один за другим, все приближаясь. Взрывная волна вышибла вагонные стекла. При каждом разрыве земля под нами вздрагивала и как будто охала.
В минутный перерыв между бомбежками Лидов зашевелился, приподнялся и крикнул нам:
- Ребята, мотаем от сюда подальше! Здесь нас накроет...
Было страшно. Захотелось выскочить из щели и бежать - все равно куда, но какая-то неведомая мне сила вдавила меня в землю. Не знаю, но что-то остановило меня и Бориса. А Лидов выскочил из щели, за ни Струнников. Оба скрылись в темноте...
Налетела еще одна волна немецких бомбардировщиков. И опять завывания летящих бомб - до боли в ушах. В адском грохоте слышалось густое хлопанье наших зениток. А на аэродроме все горело, лопалось, взрывалось...
Это была самая жестокая бомбежка из всех, какие мне пришлось пережить за время войны.
Наконец перед рассветом все стихло. Потрескивали пылающие самолеты, вокруг стлался дым. Как только стало светать, мы схватили аппараты и начали снимать. Пожарники активно тушили то, что еще можно было спасти. На окраинах аэродрома наши зенитчики чистили - мы не увидели на аэродроме ни одного автомобиля «виллис» (еще вчера их был здесь добрый десяток) и ни одного американца.
Когда солнце поднялось уже довольно высоко, я встретил пилота, с которым летал. Он, как и другие американские летчики, только что приехал на аэродром.
- Где ты был ночью? - спросили мы.
- Мы на «виллисах» сразу смотались. Издалека смотрели на этот ад и были уверены, что все оставшиеся на аэродроме
погибли. А вы - живы!
Он расхохотался и стал нас обнимать.
Самолеты жалко, -огорчились мы.
Ничего, - сказал он, улыбаясь, - скоро из Штатов пришлют новые
«крепости», а пока - отдохнем.
За несколько дней знакомства с человеком о нем можно узнать очень много: на войне у времени свой отсчет. Мы видели американцев в воздухе - серьезных и сосредоточенных, видели их на земле - веселых, общительных, жизнерадостных. Они нравились нам.
В это же утро мы узнали: при бомбежке погибли корреспонденты Петр Лидов и Сергей Струнников. Их похоронили с воинскими почестями.
* * *
6 июня 1944-го союзники открыли, наконец, второй фронт. В передовых частях десанта, высадившегося на побережье Франции, были и наши коллеги - американские и английские кинооператоры. С их съемками довелось познакомиться несколько позже, в начале осени, когда меня вызвали в Москву и пригласили на встречу с американским фронтовым кинорежиссером полковником Анатолием Литваком. При форсировании Ла-Манша он вместе со своим соотечественником, известным кинорежиссером Фрэнком Капрон, возглавлял союзную кинохронику Америки, англии и Канады.
На встречу с Литваком пришли кинорежиссеры Всеволод Пудовкин, Александр Довженко, Илья Копалин, Леонид Варламов, фронтовые операторы Теодор Бунимович, Борис Небылицкий, Борис Шер, Рувим Халушаков и я. Литвак привез для показа в Москве первые ленты американских, английских и канадских кинохроникеров о высадке союзников в Нормандии.
Американского режиссера интересовало, как работают советские кинохроникеры на фронте, какими камерами снимают. «Мы преклоняемся перед мужеством советских фронтовых операторов», - сказал он.
Пудовкин поинтересовался, как снимают боевые действия американские операторы.
- Высадку на фронте протяженностью пятьдесят километров снимали двести профессиональных операторов, - начал объяснять Литвак. - Они готовились к вторжению в Европу вместе с армией два с половиной года. Для кинооператоров были сделаны специальные укрытия на десантных баржах. Многих солдат обучили пользоваться 16-миллиметровыми киноаппаратами, и теперь они тоже ведут съемки - непосредственно в ходе боя. Такие же легкие киноаппараты установлены на самолетах, и летчик, нажимая гашетку пулемета, синхронно включает и киноаппарат.
Я слушал и думал о наших ста пятидесяти операторах, - всего ста пятидесяти, работавших на фронте протяженностью в несколько тысяч километров.
В просмотровом зале Литвак стал комментировать то, что показывалось га экране.
Пленка не была смонтирована, части были просто сложены в логическом порядке. Просмотренный материал производил прекрасное впечатление. Особенно впечатляли общие планы, среди них выделялся участок Ла-Манша, забитый крейсерами, эсминцами, десантными баржами, другими вспомогательными судами... На заднем плане висели в небе аэростаты заграждения, а над ними шли тучи бомбардировщиков и истребителей. Десантные баржи почти упирались носом в берег. Из них высаживались пехотинцы, выползали танки, артиллеристы выкатывали пушки...
Литвак говорил, что эту армаду навалившейся на немцев техники просто невозможно было сдержать. Но оказалось, что ее никто по-настоящему и не сдерживал. Зритель увидит только одного убитого немца. Он лежал на песке в полном обмундировании, но босой. Литвак со смехом заметил:
- Видите этого убитого немца без сапог? Наши солдаты содрали их раньше, чем кинооператор успел его снять.
Я ни в коей мере не хочу обидеть американских и английских солдат, однако высадка далась им действительно легко: двенадцать германских соединений в Нормандии были захвачены врасплох. Но позже нашим союзникам пришлось преодолевать ожесточенное сопротивление немецких войск и, отражая контрудары, нести потери. Вот тогда они тоже узнали, почем фунт лиха на этой войне.
Закончился просмотр. Мы сердечно поблагодарили американского коллегу и распрощались. Я вышел из просмотрового зала, а перед глазами продолжали еще мелькать кадры только что увиденной кинохроники. И я горько пожалел о том, что эта мощь не была использована гораздо раньше...
Мы договорились с американским режиссером об ответном визите. Но никто тогда не мог предположить, что вскоре после конца войны опустится «железный занавес», который разъединит нас на десятилетия.