Александр Муратов: «У меня была лимонка во внутреннем кармане...»

В этого человека абсолютно нереальная биография, и он об этом знает. Пожалуй, потому и изложил ее недавно в непринужденной беллетристической форме в книге «Розчахнута брама», пассаж из аннотации которой — почти автобиографический роман — наводит на мысли о некоторой относительности ее автобиографичности. Действительно, не может же такого быть!.. По крайней мере, с одним человеком.

Схроны, где скрывались последние оуновцы, и рафинированная писательская среда домов творчества Ирпеня и Коктебеля. Спекуляции антиквариатом — и поэзия, рисование, фотография. Кинорежиссура — и контрпропагандистская работа в военной Чечне. Он был учеником Сергея Герасимова и Александра Довженко, приятелем Сергея Параджанова и мужем женщины, прославившейся под его фамилией, — Киры Муратовой.

Собеседник «ЗН» — известный кинорежиссер и сценарист Александр Муратов.

— Александр Игоревич, ваша «Розчахнута брама» в аннотации представлена как почти автобиографический роман. Насколько «почти»?

— Трудно сказать. Я ничего не придумывал, разве что допридумывал то, чего не мог видеть собственными глазами, но знаю.

— Вы, наверное, раньше не очень афишировали такую страницу своей биографии, как связь с ОУН-УПА...

— Как сказать. Некоторые друзья знали об этом, но мне повезло, они оказались не стукачами. В советские времена, если б кто-то стукнул, я бы сразу оказался в тюрьме, но во времена независимости я, конечно, уже не скрывал этого. Просто я не хочу этим пользоваться, не стремлюсь получить какие-то дивиденды.

А попал я туда сугубо случайно. Были послевоенные времена, ребята зарабатывали на жизнь чем придется. Чем мы только ни спекулировали, чего мы только ни воровали! После отступления немцев остались склады, в том числе аптекарские, и мы нашли к ним ходы. Продавали лекарства на Благбазе, Благовещенском базаре в Харькове. Когда оказалось, что на этом можно заработать большие деньги, ребята начали драться — квартал на квартал. У меня вот голова пробита: тогда не работало паровое отопление, мы дробили батареи и стреляли этими кусками, «чугунками». Случалось, что и убивали, когда в висок попадали. Суровые были времена... Однажды мы с приятелем Олегом, сыном знаменитого своей «Свадьбой в Малиновке» драматурга Леонида Юхвида, нашли лекарства в провощенных пакетах с орлом и свастикой. Вышли на человека, который несколько раз их у нас покупал, а потом сказал: отвезите сами во Львов. В следующий раз — в Станислав, нынешний Ивано-Франковск, потом в Рожнятов, а там я попал в боевку, в схрон.

Боев как таковых уже не было, сознательные оуновцы погибли или ушли на запад, а в тех укрытиях прятались их родственники, чтобы не сослали. Поскольку тогда придирались к чему угодно: ты родственник — не имеет значения, что далекий, — так тебя под этим предлогом высылали в Караганду или на «Желтые воды», урановые копи, в самом лучшем случае — на Донбасс. И люди прятались. Когда могли, вредили советской власти. Я научился подрывному делу: разминировать не умел, умел только минировать. Примитивные такие устройства. Ими было невозможно взорвать, скажем, мост. Так, по мелочи: например, идет поезд, на сцепление клали минку магнитную, взрывали — паровоз шел себе дальше, а вагоны оставались нам «на разграбление».

А потом я уже был номенклатурой их службы безопасности. Я же в школе учился, хотя и пропускал много, и на каникулы, в выходные ездил по всей Украине, собирал пакеты. Не знаю, что в них было, наверное, деньги, лекарства, возможно, письма. Не такая уж и грандиозная функция. У меня даже оружия не было! Единственное — лимонка во внутреннем кармане, чтобы в крайнем случае себя взорвать.

— Вы уже тогда стихи писать начали?

— К поэзии я пришел случайно. У нас была учительница украинского языка, которая очень боялась, что ее обвинят в национализме, у нее муж сидел. Это ложь, будто бы всегда травили все украинское. Шло периодами: то волна украинизации — все начинают разговаривать по-украински, потом наоборот — запрет всего украинского, и у тех, кто вовремя не опомнился, были неприятности. Так вот, учительница дала нам совершенно безумное задание: перевести на украинский Лермонтова! У нас ребята не в состоянии были два слова связать, а тут — перевести стихотворение! Правда, она сказала, что рифмовать не обязательно. Но большинство ребят не стали на это рассчитывать, а пошли в библиотеку, где было несколько разных переводов, и оттуда списали. А я, дурак-дураком, понемногу-понемногу — взял да и перевел его сам. Учительница спрашивает: «Где ты взял?» — «Сам перевел». — «Ты врешь, а я ненавижу ложь, так что ставлю тебе за это тройку». Я ушел обиженный, показал отцу (а он был известный украинский поэт). Папе понравилось, подправил одно слово. И когда вышло очередное юбилейное издание переводов Лермонтова, то никто не обратил внимания, что автор одного перевода не И.Муратов, а А.Муратов.

— Вы подавали документы в Литинститут, имея рекомендации очень известных украинских поэтов. Как вам удалось их получить?

— Самое интересное, что это были очень разные люди: Рыльский и Малышко! Как получил? Во-первых, они хорошо знали моего отца. А я, так сложилось, впервые увидел его, когда мне было лет десять, у него уже была другая семья. Но я к нему приезжал, когда он отдыхал в Ирпене, Коктебеле или в Малеевке под Москвой. Многих писателей и поэтов знал с детства. Когда-то мы вместе пришли к Тычине, отец очень уважал Павла Григорьевича, любил его стихи — не те, где воспевались народ и партия, а «Похорон друга», ранние поэзии. В Ирпене познакомился с Максимом Тадеевичем Рыльским. Владимир Николаевич Сосюра когда-то жил в нашем доме, писательском доме «Слово» в Харькове, откуда половина жителей потом переехала в Киев, а вторую половину посадили или расстреляли. Хвылевый застрелился в этом здании, в том же парадном. Там и Курбас жил некоторое время... Многие знаменитые люди жили. Но не хочу врать — дескать, «я вырастал в ауре...» Нет, я абсолютно на это не обращал никакого внимания. Был нормальным парнем, в футбол играл.

У Андрея Самойловича даже были из-за меня неприятности: он порекомендовал мое стихотворение «Кавун», его напечатали в какой-то комсомольской газете — едва газету не закрыли! Хотя там ничего особенного не было, как по нашим временам.

— Наверное, за национализм?

— Нет, за осквернение образа социалистического села, пренебрежение к сельским работникам... Целое постановление было на эту тему. Если бы партийные руководители знали, что мне четырнадцать лет, они, наверное, не напрягались бы. Кажется, в то постановление попала и Лина Костенко за свои первые стихотворения.

Стихи — это такое: когда пишется — пишешь. У меня был период, когда я десять лет не писал, и думал, что уже все. У меня поэзия (и не только) шла спонтанными волнами. То я рисовал, и неплохо: меня даже взяли в Харьковское художественно-промышленное училище, а потом в один момент «обездарел», ничего путного не мог нарисовать, и меня наполовину выгнали, наполовину сам ушел. А когда я уже заканчивал ВГИК, вдруг опять проснулось: мои рисунки даже печатали в московских журналах, два или три вошли в сборник кубинской поэзии. Были работы маслом довольно приличные...

— О поступлении во ВГИК вы пишете, что попали на экзамены случайно, товарища пришли поддержать. Почему-то многие мастера кино рассказывают подобные истории...

— Это часто так и случается. Я был обычным провинциальным парнем из Харькова. Честно говоря, я вообще не понимал, что это такое — режиссер. Я не знал и зачем дирижер в оркестре, почему музыканты без него не могут играть? Хотя вроде бы и в культурной среде рос.

Поступил на операторский факультет, поскольку много фотографировал. Я теми лекарствами (наркотиками фактически) заработал много денег, которые не мог показывать маме, — и купил несколько хороших немецких фотоаппаратов. И с теми фотографиями приехал в Москву. Меня взяли с первого раза, такое во ВГИКе случалось очень редко.

— Почему перевелись на режиссуру?

— Думаю, это тоже случайность. (Интересно, что на нашем курсе, кажется, только один или двое остались в операторах, остальные на том или ином этапе жизни перешли в режиссуру.) Мы делали фоторепортажи: кто-то снимал на стадионе, кто-то в пионерском лагере, кто-то на демонстрации, а я... Тогда выпускной актерский курс Герасимова ставил «Юность Петра» по Алексею Толстому. Я там сделал много хороших фотографий. Сергею Аполлинариевичу они понравились. А заодно подружился со студентами. Они знали, что любит Герасимов, и подобрали мне такой репертуар, что он не мог не «клюнуть».

— Интересно, какой именно?

— Отрывок из «Тихого Дона», когда Мелехов вернулся с войны и бил помещика Листницкого. Очень эмоциональный момент. «Дорожные жалобы» Пушкина, он очень любил это стихотворение. И банальную «Ворону и Лисицу», которую я читал очень просто, словно обычную историю. Я же знал, что ему понравится!

— Каким человеком был Герасимов?

— Очень разным! Прежде всего, он был блестящим педагогом. Гениальным! Хотя и нанес советскому кино огромный вред, поскольку мог сделать режиссера практически из кого угодно. Такой же вред Станиславский нанес театру. До того в театре были гениальные и бездарные актеры, посредственных не было. А Станиславский научил всех играть довольно пристойно. Так и Герасимов. Очень мало у него было действительно способных учеников. Он не особенно напрягался, набирая курс. Брал за какие-то другие заслуги: кто-то войну прошел, кто-то уже был кандидатом наук, кто-то народным артистом. А потом уже режиссерские способности...

— С кем еще из известных режиссеров тогда общались? Наверное, много интересных эпизодов было...

— Был однажды смешной случай: на занятиях по монтажу нам давали чужие фильмы, разрезанные на кадры, чтобы мы их смонтировали, как считаем нужным. Более-менее классические, но которые немножко вышли в тираж. Мне досталось «Падение Берлина» Михаила Чиаурели. Этот фильм уже не показывали, ведь сталинские времена закончились. Там было две серии. И я перемонтировал в одну: почти без Сталина и с минимумом Берии. Получил свою пятерку, тем и закончилось бы, но как раз в это время Чиаурели из-за границы заказали сделать односерийный вариант, чтобы там было поменьше Сталина. И кто-то из его студентов ему сказал: здесь один на втором курсе уже такое сделал. Принесли. Посмотрел. Ему понравилось. Чуток подправил, переставил и сказал: «Пусть так и будет!».

Еще в детстве я случайно снялся у Игоря Савченко в «Богдане Хмельницком». (Я теперь даже не могу себя найти в кадре.) И потом, уже после войны, когда Игорь Андреевич снимал «Тараса Шевченко», меня привел к нему кто-то из писателей и сказал: «Этот мальчик у тебя снимался». Он как будто узнал: «Ну-ка повернись!». А у нас профили очень похожи, и вдобавок по отчеству я — Игоревич. Так что он ходил по студии и говорил: «Это мой внебрачный сын!».

— А как вы пересеклись с Александром Довженко?

— Во ВГИКе была такая традиция: знаменитые режиссеры выступали перед всем режиссерским факультетом, перед всеми курсами — и те, кто преподавал у нас, и те, кто не преподавал. Юткевич, Козинцев, Герасимов... Александр Петрович выступал в большом зале, рассказывал что-то об Украине, и я ему задал вопрос на украинском языке. Он удивленно посмотрел на меня и ответил тоже по-украински. И все. А потом наклонился к директору института, что-то спросил... Наверное, тот ему сказал, что я студент из Украины. Потом он начал преподавать во ВГИКе, набрал курс. Однажды мы с ним встретились, я поздоровался, и он вспомнил: «А, так это вы меня тогда спросили?». Что-то у него в памяти зафиксировалось. И когда после третьего курса у нас началась большая производственная практика, весь наш курс почти без исключения пошел к Герасимову на «Тихий Дон». А на меня вдруг приходит заявка из «Мосфильма» на «Поэму о море» Довженко. Мы уже были женаты с Кирой, так что она пошла со мной. Герасимов сказал: «Я бы очень обиделся, если б это не был Сашко Довженко». Довженко все очень уважали, хотя он был весьма резким человеком. Так случилось, что я единственный в этой съемочной группе владел украинским языком, и Александр Петрович много со мной общался. Юлия Ипполитовна устраивала сцены ревности! Она меня признала лет через десять после его смерти, начала приглашать к себе в гости, рассказывать, а раньше относилась очень отрицательно.

Мы с Кирой в этой картине должны были готовить воспоминания, небольшие по метражу, но очень сложные. У Киры, например, были похороны скифского царя, она перерыла гору материала. У меня немного легче: гражданская и Отечественная войны. Довженко сказал: «Если вы успешно это сделаете, то сами и будете снимать свои отрывки». Серьезно к нам относился. Мы проработали на «Поэме о море» вплоть до самой его смерти...

— Ваши первые самостоятельные фильмы вы тоже снимали вместе с женой. Как складывались ваши творческие отношения?

— Кино — такая сложная профессия, что когда к ней подходить серьезно, то хватит работы и для двоих, и для троих... Впрочем, я считаю, Кире очень повезло, что она развелась со мной. Я очень давил на нее, не говоря уже о том, что на нас обоих давили партийные инстанции... Оказалось, у нее совсем другой почерк. Мы оба ученики Герасимова, но у нее ничего общего с Герасимовым не было. А это могло и не открыться. Она могла просто не знать, что можно иначе. Когда мы снимали вместе, я все же ей диктовал.

— Вы поддерживаете с ней отношения?

— Никаких, абсолютно. Она такой человек, который общается только с теми, кто ей нужен. Это не отрицательная черта. Кира просто не утруждает себя общением с людьми, которые ей на данный момент не интересны. Это не меня одного касается, кого угодно. Она человек по-своему безжалостный. И всегда была такой. Это очень сложная вещь... Понятно, когда она ничего не снимала, то я — сколько мог — помогал, у нас общая дочь. А когда Сергей Аполлинариевич хотел помочь, она у него денег не взяла, отказалась. Еще какие-то люди предлагали помощь — отказывалась категорически. Когда я женился второй раз, то, чтобы не было никаких семейных недоразумений, сам на себя подал на алименты, поскольку Кира никогда бы не подала! Ей бы это и в голову не пришло. Она много страдала, заслужила свою славу, я уж не говорю о том, что она чрезвычайно одаренный человек, фантастически сверходаренный. В кинематографе есть люди, которые могут делать что-то жизнеподобное, и режиссуру как таковую не очень видно. А когда у человека свое видение действительности, очень своеобразное и специфическое, и вдобавок оригинальное по форме, это бросается в глаза. И сразу дает большую фору, большой плюс. Сережа Параджанов так мог...

— Вы с ним дружили?

— Боюсь так сказать, поскольку, честно говоря, не знаю, как он относился ко мне. Во всяком случае, когда я обижался и не приходил к нему два-три дня, он очень нервничал по этому поводу, ехал ко меня, извинялся... Он очень любил два первых моих фильма — «Маленький школьный оркестр» и «Умеете ли вы жить?». Я старался ему показать и следующие, но он сказал: «Ни за что. А если это г...? Я в тебе разочаруюсь, а мне неудобно, я к тебе привык. Мои же приятели все гении». Он всех гениями обзывал! Я ему говорил: «Сережа, это ты потому так говоришь, что все знают твое преимущество, а одно дело — преимущество над обычными людьми, и совсем другое — над гениями». Я к нему довольно иронично относился, при том, что всегда считал его гениальным человеком. У нас были очень своеобразные отношения, иногда чуть ли не до потасовки доходило, а он этого не любил, хотя и не был слабым. Когда дело шло к драке, он сразу очень смущался.

— Из-за чего же вы едва не подрались?

— У нас же были общие торговые дела с антиквариатом, и я от него полностью зависел, поскольку только у него был сбыт, он знал очень богатых людей в Грузии, которые это покупали. Я мог найти антиквариат, но не мог бы продать за такую цену, как он.

Так вот, один раз он очень разозлился на меня. Это ж надо, такое совпадение! Я прихожу к Сергею, а у него на столе лежит перстень с огромным зеленым камнем, потертым немножко, на вид — бутылочное стекло, оправленное в алюминий. «Я это купил у цыганки за пять рублей, а тебе, как другу, продам за десять. Согласен?» — «Согласен». Даю десятку, забираю перстень. А как раз накануне в журнале «Наука и жизнь» я прочитал, что в конце ХІХ — в начале ХХ века алюминий был очень редким металлом, и в него оправляли тяжелые драгоценные камни, поскольку он легкий, в отличие от золота. Я подумал: а чем черт не шутит! Пошел к ювелиру, нашему общему знакомому, тот говорит: «Это замечательный уральский изумруд!». Там было каратов шестьдесят, но он был с трещиной. Ювелир предложил: «Можно вырезать безупречный камень каратов на десять». — «Сколько это будет стоить?» — «Вообще одну десятую стоимости камня, но тебе я сделаю за пять процентов». — «А какая стоимость?» — «Триста тысяч». Сумасшедшие деньги! Я пошел к Параджанову, рассказал, дескать, нужно заплатить за работу, выгодное же дело. Он так огорчился! «Я, потомственный ювелир, а ты — проходимец!», невежа и тому подобное! «Ты понял, а я не понял!!!» В конце концов мы так и сделали, он потом тот камень грузинам продал... Мы с этого, фактически, и жили.

— У Параджанова были неприятности с властью, в частности, и из-за этого?

— Его сначала хотели привлечь за антисоветские выступления, но это было безнадежно. Меня также вызывали, даже не в КГБ, а в какой-то номер в гостинице, начали допрашивать. Я им сказал: «Он политически абсолютно несознательный человек!». Он писал письма Брежневу: «Дорогой Леонид Ильич, отпустите меня в Персию...» Я говорю: «Тебя посадят в дурку». — «За что?» — «Ведь Персии же давно нет». — «Как? А персидские кошки, персидские ковры? Как нет? Есть!» К тому же политический процесс мог вызывать резонанс. Тогда его решили взять за спекуляции антиквариатом. Вот тут для меня настали плохие времена. Сергей в своих свидетельствах хвалился тем, за что можно было получить десять лет, и чего ни он, ни я никогда не делали! Просто развязался язык, он не мог остановиться. Я следователю сказал: «Параджанов такой человек, который ради красного словца не пожалеет ни мать, ни отца».

«Антикварный» процесс должен был быть открытым. А власть хотела судить его при закрытых дверях, поэтому остановилась на версии гомосексуализма. Все было подставлено. Ничего не доказали. Однако все равно посадили. Его возненавидел Щербицкий, поскольку Сергей дружил с сыном Шелеста. А Щербицкий ненавидел Шелеста и все, что с ним связано. КГБ не очень и хотело этим делом заниматься. Им был выгоден Параджанов. Я убежден, в его квартире было столько микрофонов! — а все у него собирались, говорили все что угодно...

— У вас сейчас, кажется, недоразумение уже с российской властью...

— Да, якобы в федеральном розыске в России, не могу туда поехать. Недавно меня приглашала на свою выставку в Москву художница Галя Шабанова, и ее родственник Сергей Ястржембский, помощник Путина, пообещал все уладить. А потом молчание... Наверное, и его влияния было недостаточно.

— Это, разумеется, из-за вашей поездки в Чечню в 90-х. Как вы там оказались и что делали?

— Я попал туда опять-таки случайно. Мой очень давний друг, один из организаторов Народного руха Украины, а потом УНА-УНСО Анатолий Лупынис сказал: «Есть очень богатые чеченцы, которые хотели бы снять фильм о депортации чеченского народа. Я им тебя разрекламировал». Я приехал, познакомился, начал собирать материал, записывал рассказы старых чеченцев о депортации, о жизни в Средней Азии. И плакал, поскольку там такие ужасные вещи были!.. А тогда как раз российские войска пошли на Грозный. И вот один чеченец, потом он стал полевым командиром, а раньше был, кажется, каким-то советским работником, прибежал ко мне в номер и говорит: «Нужно бежать!». Я удивился: «А зачем мне убегать, я же не чеченец». — «Там идут контрактники, они сначала убивают, а потом смотрят документы, кого убили». И мы пошли по каким-то подземным коридорам под гостиницей... до Урус-Мартана, дальше в горы... Я сидел и не знал, что делать. Они там воевали, а я... — стрелять же я не умел. Начал учить молодых ребят минному делу. Честно говоря, те мины, которые я делал, были на то время позавчерашним днем. Но очень хорошо срабатывали.

А потом я предложил вести контрпропагандистскую работу: стихи, песни, видеофильмы, — чтобы разлагать российские войска. Они и так были наполовину разложенные. Когда мы проезжали через какой-нибудь КПП, то — сунул деньги и проехал. Мне сделали документы, думаю, они были настоящие, только моя фотография ненастоящая: подполковник медицинской службы Эдуард Сигизмундович Мицкевич. Это же надо такое! И я в российской военной медицинской форме спокойно проезжал где хотел. Снимал фильмы на VHS, большинство думали, что они документальные, хотя на самом деле были игровые: у чеченцев не восточная внешность, они блестяще говорят по-русски и очень способны к актерству. Они у меня по-настоящему дрались и плакали по-настоящему...

— Несмотря на общепризнанный кризис в кино, вы и теперь довольно активно снимаете фильмы. В данное время заканчиваете, судя по названию, «Убийство в зимней Ялте», детектив...

— Детектив этот я снял, как всегда, сугубо случайно. Когда-то мне не давали снимать «Татарский триптих», это уже было безобразие, я пять лет ничего не снимал! И Богдан Ступка, который тогда был министром, приказал: «Дать Муратову в течение недели картину!» — «Да уже деньги разошлись...» — «Все равно дайте, пусть что-то за меньшие деньги снимет». А я тогда готовил для «Укртелефильма» эдакий полуспектакль, из которого получилась картина «Провинциальный роман». Это был один случай. Дальше я все-таки снял «Татарский триптих» и очень доволен этим.

А потом начал пробивать интересный сценарий, не конъюнктурный, но очень для меня идейно принципиальный, написанный вместе с известным украинским писателем Юрием Бедзиком: о командире малого противолодочного корабля, который во время раздела Черноморского флота поднял флаг Украины и под дулами российских пушек ушел из Севастополя в Одессу. Как броненосец «Потемкин». Был приказ его потопить. Командиры российских кораблей, хорошо знавшие этого человека, нарочно в него не попадали. Но ведь он этого не знал! Вот такая история, она называется «Командир и его любовь». Там много и личных коллизий, мы только оттолкнулись от этого факта. Пришел очередной киноначальник: «Это мы будем с Россией ссориться?». Хотя ничего обидного для России там нет. Мне сказали: «Вот если бы какой-то детектив, поскольку народ у нас не идет в кинотеатры на украинские фильмы...» У меня был такой сюжет, я его доработал и теперь заканчиваю фильм.

— И что дальше?

— Теперь жду. У меня есть три очень серьезных проекта. Во-первых, это «Командир и его любовь», который мы вместе с Юрием Бедзиком написали (с детства с ним знакомы). Второй проект имеет название-вызов: «Я — крымский татарин». О депортации крымских татар с точки зрения шестилетнего ребенка. Сценарий был опубликован в крымскотатарской прессе на русском языке и, кажется, даже на татарском. И еще один — по «Розчахнутій брамі», которую вы читали. Оттуда взята лесная история. Сценарий, кажется, интересный. Там нет такого, как в наших нынешних национально-патриотических картинах, — те же советские фильмы, только под другими флагами. У меня довольно трезвое отношение ко всем событиям. Показываю все, как оно было на самом деле. Я дал эту книгу почитать (и она понравилась) человеку, которого уважаю, возможно, больше всех, — это пан Васыль Кук, бывший главный командир УПА. Когда я подростком был в лесах, то слышал о недосягаемом для меня Васыле Ковале — он был тогда под псевдонимом понятно. И вот неожиданно познакомился с ним. Лет пять мы с ним в дружеских отношениях, время от времени общаемся. И, знаете, если бы наш президент в свои пятьдесят с чем-то мыслил так трезво, как Васыль Кук в свои девяносто четыре, то Украина была бы счастливой.