АКАДЕМИК. ВИЦЕ-ПРЕМЬЕР. ДИПЛОМАТ

Мой сегодняшний собеседник — лицо довольно известное в научных кругах многих стран. Директор Института биохимии имени А.Палладина Национальной академии наук Украины, основатель украинской школы иммунохимии и молекулярной иммунологии, он одним из первых в мире и первым в бывшем СССР предложил иммуноферментативные методы анализа для диагностики вирусных и бактериальных заболеваний. В его лаборатории впервые в Советском Союзе был осуществлен иммунохимический анализ антигенной структуры белков. Поэтому наш разговор, естественно, не мог не коснуться научных проблем. Но, признаюсь, не меньше меня интересовали и другие вещи. Что, например, чувствует человек, которому совершенно неожиданно предлагают должность вице-премьера? Или такое: как у нас в Украине, ставшей независимым государством, происходило назначение на высокие дипломатические посты, скажем, чрезвычайных и полномочных послов?

Возможно, прочитав эту преамбулу, мне заметят: чтобы получить ответы на ваши вопросы, нужно побеседовать, как минимум, с тремя лицами. Не стану спорить. Да только нет правил без исключения. Человек, интервью с которым хочу предложить читателям, побывал во всех трех ипостасях. Речь идет об академике Сергее Комиссаренко. Впрочем, какие бы должности ни занимал известный ученый, он неизменно остается самим собой — наблюдательным и остроумным собеседником, мгновенно реагирующим на острое слово, превосходным рассказчиком, а главное — личностью, начисто лишенной начальственной важности, спеси и чувства собственной непогрешимости. Итак, тема сегодняшнего разговора — один в трех лицах (правда, не сразу, а, так сказать, поэтапно).

— В советские годы нам с детства внушали: путь в науку, искусство, управление государством открыт каждому. Все, мол, зависит только от личных качеств — таланта, целеустремленности, трудолюбия… И все же вам, сыну известного ученого, директора института, академика, сделать научную карьеру было, наверно, легче, чем многим сверстникам? Или, несмотря на благоприятные обстоятельства, существовали какие-то подводные камни? Что в вашем случае определило выбор пути — семья, окружение или личные склонности?

— Легче ли, чем другим, мне было сделать карьеру? И да, и нет. Начнем с того, что я воспитывался в атмосфере глубокого уважения к науке и рано понял: такая деятельность — весьма нелегкое, но важное и почетное дело. Отец общался и дружил со многими известными учеными, писателями и артистами. У нас дома бывали Рыльский, Тычина, Бажан, Бучма, Корнейчук, Стражеско, братья Коломийченко и другие выдающиеся люди того времени. Благодаря им я рано понял, насколько важно, не побоюсь громких слов, честно служить своему народу. Столь же рано мы с братом многое узнали о научных проблемах, над которыми работали в институте отца. У нас возник интерес к биологии. Результаты такого воспитания налицо. Старший брат стал врачом. Он известный в Украине хирург-эндокринолог. Меня же больше увлекала теория и эксперимент. В результате я выбрал биохимию.

Конечно, положа руку на сердце, должен признать, что осуществить некоторые важные вещи мне было легче, чем другим сверстникам. Что же касается подводных камней… В общем, не обошлось и без них. Назову зависть, конкуренцию, ревнивое отношение к молодому человеку, носящему известную фамилию. Многим хотелось доказать (даже себе самому): я не хуже его! «О чем вы говорите, это же сын академика!» — эту фразу нередко произносили с саркастической интонацией. Мне приходилось на деле доказывать, что я и сам кое-чего стою. А вообще мог бы привести множество печальных примеров, когда очень талантливые люди — отпрыски известных ученых, так никем и не став, закончили жизнь трагически. Считая, что путь в науку должен открыться сам собой, они спасовали при первых же трудностях.

Нас с братом с младых ногтей приучали к тому, что нужно много и упорно трудиться. Я хорошо занимался в школе, еще в детстве изучил английский. Увлекался географией, историей и, как ни странно, дипломатией. Одно время даже думал, не пойти ли по этой стезе. Но отец сразу поставил точку над «і»: «Чтобы стать дипломатом высокого ранга, придется избрать партийную карьеру. Но человек должен иметь настоящую специальность…» Меня увлекали биология, медицина и в то же время — точные науки. Поступив в мединститут, одновременно посещал лекции ученых, будоражащих умы молодежи, — Амосова, Гершензона, Глушкова… В 1963 году, уже будучи студентом третьего курса мединститута, поступил на механико-математический факультет Киевского университета и проучился здесь три года — пока не стал аспирантом.

— В начале 90-х годов в киевских научных кругах я впервые услышал о «феномене Комиссаренко». Вы, по академическим меркам относительно молодой человек, сделали резкий рывок вверх — стали вдруг академиком, директором одного из старейших научных учреждений Украины. Многие, объясняя причину подобного взлета, говорили о недюжинных способностях, большом научном багаже, умении правильно выбрать цель. Но были и такие, кто с загадочным видом показывал пальцем вверх. За таким жестом на самом деле что-то скрывалось?

— Абсолютно ничего. Наверху, кроме Господа Бога, мою судьбу не вершил никто. Если «доброжелатели» намекали на помощь отца, то он действительно был человеком известным и пользовался большим авторитетом. Но к тому времени его влияние стало минимальным. Дело было не только в преклонном возрасте. Как выяснилось через много лет, на него пала тень обвинения в национализме, во всяком случае в сочувствии к националистически настроенным личностям. В те годы подобные вещи никому не прощали. За «национализм» (?!) попал в немилость даже первый секретарь ЦК КП Украины Петр Шелест. Говорю об этом не потому, что сейчас причастность человека к борьбе за национальное возрождение Украины считается большой заслугой. Таковы факты. Отцу неоднократно собирались присвоить звание Героя социалистического труда, но в самых высоких инстанциях награду неизменно блокировали из-за его толерантности к «недостойным» (по мнению властей) людям, работавшим в руководимом им Институте эндокринологии и обмена веществ, — Владимиру Маленковичу, Ивану Турчину и еще нескольким «не внушающим доверия» лицам.

— А может, указывающие перстом вверх имели в виду кого-то, стоящего на иерархической лестнице намного выше, чем академик Василий Комиссаренко?

— Ни с кем из руководителей республики (а тем более страны) не имел тогда чести быть знакомым. Так что подобные намеки являлись полным абсурдом. Но дело даже не в том. И академиком, и директором Института биохимии я стал далеко не «вдруг». Хотя должен признать, что моя научная карьера оказалась достаточно своеобразной. Однако совсем в ином плане. В те годы среди молодых ученых бытовало мнение, что звания и степени по-настоящему не отражают ни талант человека, ни его вклад в науку. А поскольку я довольно долго работал за границей, где и звания другие, и относятся к ним совсем по-иному, на защиту докторской степени смотрел с изрядным скепсисом. Если говорить коротко, было просто жаль тратить время. Куда более важным казалось накопить настоящий научный багаж.

В 1975 году мне довелось встретиться с крупным советским ученым, вице-президентом АН СССР, академиком Юрием Овчинниковым. Позже, рассказывая своему коллеге о нашем разговоре, он заметил (пишу со слов его заместителя): «В такое трудно поверить, но этот мальчик (мне было тогда 32 года) — никому не известный кандидат наук, заведующий лабораторией в киевском Институте биохимии почти слово в слово повторил то, что неделю назад я услышал в Токио от нобелевского лауреата Джеральда Эдельмана — о необходимости развивать иммунологию и о том, что в данной области следует сделать». Через месяц Овчинников вызвал меня в Москву и предложил возглавить лабораторию в его институте. Но я отказался, хотя в СССР никто не имел таких великолепных возможностей в области биологии, как ученые этого научного учреждения. Мне хотелось работать на родине, в Украине.

Однако, столкнувшись с реалиями нашей жизни, довольно скоро я понял: если ты не доктор наук, на тебя никто не обращает сколь-нибудь серьезного внимания. И в 1987 году защитил докторскую диссертацию. Хотя, справедливости ради, надо заметить: бывший в то время директором Института биохимии академик Валерий Лишко, считая, наверно, что я прогрессирую слишком быстро, предпринял ряд «сдерживающих» маневров. Так что мне скорее мешали, чем помогали...

— Тем не менее врагам назло в начале 90-х вы уже были и академиком, и директором института. Возможно, поэтому, узнав, что известный ученый согласился стать вице-премьером в кабинете Виталия Масола (а затем Витольда Фокина), многие только ахнули и развели руками. Зачем вам понадобилось неустойчивое вице-премьерское кресло? Взыграло честолюбие? Или тут были какие-то иные причины?

— А, собственно, что плохого, если человек неравнодушен к тому, что думают о нем коллеги и вообще сограждане? Вполне возможно, что честолюбие и присутствовало в некоторых поступках. Хотя данное качество у меня, пожалуй, в пределах нормы. Каждый из нас должен уважать собственные деяния. Что же касается нежданного-негаданного «вознесения», то приглашение на прием к Масолу явилось полной неожиданностью. Перед тем, как отправиться в Совмин, даже пришлось узнать у знакомых имя-отчество премьера. Как же я удивился, когда Виталий Андреевич вдруг предложил стать его заместителем! Думаю, причиной подобного решения было намерение реформировать правительство. Председатель Совета министров начал искать новых людей, не связанных ни с партийно-бюрократической номенклатурой, ни с радикальным национализмом. Им требовались профессионалы. Мне как зампреду поручили отвечать за большой комплекс гуманитарных вопросов — науку и технологии, образование, культуру и многое другое. Конечно же, я понимал, что новые обязанности помешают научной работе, отнимут массу времени и сил. Но большие нагрузки меня не пугали. Помимо всего прочего, была надежда, что, став зампредом Совмина, смогу осуществить многие начинания, которые не удавалось реализовать на посту директора института. Наконец, я полагал, что назначение вице-премьером поможет поднять биологию и вообще окажется полезным всей украинской науке. Увы, мои планы оказались наивными. Во всяком случае, положение института я не улучшил.

— Кстати, основа понятия «честолюбие» — честь. Но быть человеком чести, блюсти честь — отнюдь не порок. Если говорить откровенно, что бы вы выбрали — высшие достижения в науке или самые ответственные государственные должности?

— Честолюбие честолюбию рознь. По-моему, задавая такой вопрос, вы заранее знали, что я отвечу. Конечно, мое честолюбие распространяется прежде всего на сферу науки. Все должности и посты – суета сует. Подобные дела и заботы быстро канут в Лету. В памяти потомков остаются лишь те предшественники, которые добились чего-то реального в науке, искусстве, литературе или, к примеру, в архитектуре. Но, скажите, кто через сто лет вспомнит имя начальника департамента, министра или даже премьера?

— Как вы относитесь к понятию «карьера» — положительно или отрицательно? Это зависит от того, в какой сфере трудится человек?

— Нет, скорее от того, как он поступает. Само понятие имеет, если так можно выразиться, нейтральный характер. В том смысле, что карьера — это продвижение по жизни. И только. Другое дело, что для многих данное слово приобретает различные оттенки, а иногда становится иносказательным. Нередко оно содержит явно отрицательный смысл. Мы говорим: имярек делает карьеру любой ценой, даже готов идти по трупам. К великому сожалению, сегодня подобные вещи не выглядят из ряда вон выходящими. Если ученый или государственный деятель «идет по жизни» достойно и честно — делает карьеру без интриг и подножек соперникам, по принятым в обществе этическим правилам, то что же здесь плохого?

— Часто понятие «честолюбие» соседствует с другим — «властолюбие». Они, как родные сестры, стараются быть поближе. Сергей Васильевич, вы человек властолюбивый? Вам не жаль было расставаться с должностью вице-премьера? Если бы предложили это кресло еще раз, согласились бы сесть в него?

— Властолюбие у меня в норме. Витольд Фокин, заместителем которого я стал после ухода с поста предсовмина Виталия Масола, мог бы подтвердить, что как только он был избран главой Кабинета министров, я поставил его в известность, что в любой момент готов уйти, ибо считал, что с приходом нового премьера все его заместители должны подавать в отставку. Сделать это мне было легче, чем коллегам по кабинету. Ведь я оставался директором института. Фокин моей отставки не принял. Но потребовал ее после попытки ГКЧП совершить в августе 1991 года государственный переворот. Витольда Павловича тогда в Киеве не было. Его обязанности исполнял Константин Масик. Утром, когда пришло сообщение из Москвы, первый вице-премьер собрал Президиум Кабмина и попросил присутствующих высказаться по поводу происходящих событий. Я сформулировал свое мнение четко и однозначно: «Откровенные антиконституционные действия!» Насколько мне помнится, переворот не поддержал никто. Однако многие коллеги выступали более или менее осторожно... Через несколько дней в Киев вернулся Фокин, и мы снова должны были сформулировать свое мнение. Все подтвердили прежнюю точку зрения: это антигосударственный переворот.

Однако тут Витольд Павлович, возможно, по своей собственной инициативе или с кем-то договорившись, решил, что настал удобный момент убрать из состава правительства неугодных ему людей. Он объявил, что, по сведениям, полученным из Верховной Рады, несколько членов Президиума Кабмина поддержали ГКЧП. Это, мол, Ткаченко, Борисовский и... Комиссаренко. Я, естественно, несказанно удивился. Все происходило как раз наоборот. Было ясно, что Витольд Павлович пытается использовать ситуацию на все сто процентов. Я позволял себе на заседаниях Президиума иногда с ним не соглашаться, что в цивилизованном обществе совершенно нормально. Для ученого процесс оппонирования или обсуждения другого, не совпадающего с твоим мнения, является обязательным. Как бы там ни было, когда он заявил, что мы трое должны подать в отставку, я решил: под таким соусом уходить нельзя. Ведь, подписав заявление об отставке, я косвенно признаю, что поддерживал ГКЧП... Согласился бы я еще раз занять вице-премьерское кресло? Отвечу со всей определенностью: сегодня ни за что!

— Уйдя из Кабинета министров, в институт вы возвратились ненадолго. Научные интересы отодвинула на неопределенное время должность Чрезвычайного и Полномочного Посла Украины в Соединенном Королевстве Великобритании и Северной Ирландии. Как происходило назначение на один из важнейших дипломатических постов страны?

— В начале февраля 1992 года я докладывал Президенту о проведении в Киеве Международного конгресса украинцев. Леонид Макарович Кравчук, с которым у меня сложились хорошие деловые отношения, вдруг сообщил, что принято решение ликвидировать должность вице-премьера по гуманитарным вопросам. «Но мы не хотим вас терять для государственной службы, — продолжал Президент. — Насколько мне известно, вы работали в США, встречались с Джорджем Бушем (старшим. — Д.К.), знаете в этой стране многих влиятельных лиц, у вас хорошие связи с украинской диаспорой...» Короче говоря, он предложил стать первым послом независимой Украины в США. Сказанное Леонидом Макаровичем было в высшей степени лестным. Однако я попросил десять дней на размышления. Ведь уехать в далекую чужую страну значило надолго расстаться с родителями, которым уже перевалило за 80, а также прервать карьеру ученого. Здесь было о чем подумать...

Но получилось так, что, дав согласие, я оказался в двусмысленном положении. Председатель парламентской комиссии по иностранным делам Дмитрий Павлычко был против моего назначения в Соединенные Штаты. И тогда Витольд Фокин и Анатолий Зленко (в то время министр иностранных дел) сказали: выбирайте любую страну, кроме Америки. Согласитесь, случай уникальный. Все места оказались вакантными. Послов Украины еще не было нигде. И я остановился на Соединенном Королевстве. Такой выбор явился вполне логичным. Меня всю жизнь интересовала Великобритания. Я много о ней читал, знал там немало ученых. Ну и не забывайте, я хорошо владею английским.

— Ментальность, обычаи, уровень жизни в Великобритании сильно отличались от наших. Насколько быстро вам удалось акклиматизироваться в консервативном британском обществе, привыкнуть к английской педантичности, неукоснительному соблюдению традиций?

— Начнем с того, что национальный характер англичан пришелся мне по душе. Дело в том, что местные традиции вырабатывались веками на основе здравого смысла. Они, без всякого сомнения, облегчают жизнь и, как это ни странно звучит, делают взаимоотношения людей более простыми. Британский консерватизм — отнюдь не стремление избежать каких бы то ни было перемен, а скорее желание построить жизнь так, чтобы подобные изменения требовались как можно реже — лишь в том случае, если они приводят к улучшению. Английская педантичность — это то, чего не хватает нам, украинцам. Мне очень импонирует и такая особенность. Британское общество старается максимально развить положительные черты личности. Доброжелательность и вежливость людям прививаются с детства. Даже при самом большом стечении народа, в любой толпе вас тут никогда не толкнут, а если ненароком это сделаете вы, пострадавший тотчас же сам извинится. В Британии подставить ножку другому — значит выставить далеко не в лучшем свете себя самого. Здесь все делают так, чтобы вы не попали в неловкое положение. Чего не скажешь о наших соотечественниках, которые сплошь и рядом стараются человека «макнуть», например, неожиданно предлагают ответить на какой-то каверзный вопрос, заведомо зная, что он к этому не готов.

— Дипломатическими способностями в какой-то мере должны обладать и директор академического института, и уж тем более вице-премьер. И все-таки международные отношения — область особая, специфическая, требующая определенных способностей, навыков, если хотите, черт характера. Вы же, насколько мне известно, человек открытый, непохожий на классический тип дипломата талейрановской школы — личность в высшей степени коварную, плетущую всевозможные интриги.

— Начнем с того, что современная дипломатия разительно отличается от той, которая была столетие-два назад. Сейчас, когда информация мгновенно переносится от одного источника к другому, а люди много путешествуют, взгляды на мир и общение стали совсем иными. Раньше каждая страна старалась добиться доминирующего положения, получить выгоды за счет другой. Теперь главное в международных отношениях — достичь взаимной выгоды. Государства рассчитывают на стратегическое партнерство, которое планируется на многие годы. Поэтому и дипломаты сейчас не такие, как раньше. На данном поприще ценятся не хитрые, изворотливые лицемеры, а в первую очередь опытные, знающие профессионалы, люди искренние и открытые. Это не значит, что они могут выбалтывать государственные секреты. Но, как ни трудно понять, подобные качества располагают к таким же ответным действиям. Именно на здравом смысле и добрых отношениях во многом была построена моя работа в Британии.

— А если говорить не о дипломатах, а о крупных западных предпринимателях, финансистах, известных ученых и вообще видных людях. Они в большинстве своем демократичны и открыты или, как иные наши чиновники высокого ранга, преисполнены чувства собственного превосходства?

— В принципе все люди разные. Но, конечно же, превалируют открытость, демократичность, раскованность — и в мышлении, и в общении. Высокомерие, характерное для иных наших деятелей, — просто отсутствие элементарной внутренней культуры. В свое время украинское телевидение показало захватывающую дискуссию. Члены парламента выясняли, какому галстуку следует отдавать предпочтение. Меня та памятная передача просто шокировала. Вот уж поистине школа демократизма! Народные избранники наперебой называли известные зарубежные фирмы, имена модных модельеров. Речь шла о скромных предметах мужского туалета, стоящих 100 долларов и выше. В то время, когда месячная зарплата доктора наук была в лучшем случае эквивалентна 50 «зеленым», дискутировать на подобную тему значило расписаться в полной нравственной глухоте.

— Вы не похожи на типичного начальника — человека с самомнением до небес, свято верящего в свою непогрешимость. Излишняя открытость и демократичность не мешают руководить институтом? Может ли в наше время директор крупного академического учреждения не быть прагматиком и конформистом?

— Не думаю, что моя открытость переходит какие-то границы. В науке, да и в других интеллектуальных областях, меры принуждения, окрик и силовое давление неприемлемы в принципе. Что же до прагматизма, то без него, как ни печально, сейчас, наверно, не обойтись. Но опять же, все дело в дозе. Это качество не должно превалировать. А вот конформистом стараюсь не быть ни при каких обстоятельствах. Таких господ сильно не уважаю. Если ты претендуешь на звание порядочного человека, оставайся самим собой — как бы трудно ни приходилось.

— Каждый прорыв в области биотехнологии требует не только огромных усилий, но и колоссальных средств. У нашей страны в силу сложившихся обстоятельств таких возможностей сейчас нет. И когда они появятся, неизвестно. А коль так, украинские биологи могут безнадежно отстать. Удастся ли потом догнать зарубежных исследователей, ушедших далеко вперед, или подобное топтание на месте необратимо?

— Необратимого отставания в науке, мне кажется, не бывает. Ученый может начать даже с нуля. Иное дело, какие усилия придется приложить. В современном мире выигрывает не тот, кто имеет больше угля и стали, а тот, кто владеет наиболее передовыми технологиями. В качестве примера обычно приводят страны, не обладающие внушительными природными ресурсами и, тем не менее, выигрывающие за счет добавленной интеллектуальной мощи. У нас в Украине многое зависит от отношения государства к развитию науки и технологий. Если не предпринять серьезных усилий, будем откатываться от великих научных держав все дальше и дальше. Существует предел, ниже которого современная наука заканчивается. Больно об этом говорить, но мы к нему приближаемся.

— Как вы думаете, почему в Украине нет нобелевских лауреатов? Сейчас национальная наука переживает не лучшие времена, но ведь ни один украинский ученый не удостоился высокой чести и в прошлые годы, когда денег на исследования не жалели, а слово «ученый» звучало столь же гордо, как горьковский «человек».

— Если в связи с отсутствием в стране лауреатов Нобелевской премии у кого-то возникает сомнение в наших умственных способностях, то это большая ошибка. Интеллектуальный потенциал народа очень высок. Если углубиться в собственную историю, выясним, что из Украины вышло несколько нобелевских лауреатов. Это, например, знаменитый Мечников, а также известный во всем мире биохимик Ваксман, который изобрел стрептомицин. К сожалению, у нас к науке относятся плохо. Так было и в прежние времена. Вот вы говорите, что в советские годы слово «ученый» звучало гордо. Ой ли? Вниманием и средствами не обходили направления, связанные с идеологией или оборонным комплексом. Либо те области, которые можно было выставить как «афишу». При таком положении о международном признании научных заслуг можно было только мечтать.

— Сергей Васильевич, как вы относитесь к тому, что принято называть материальными благами? Кем бы хотели быть больше – нобелевским лауреатом или мультимиллионером?

— Без всякого сомнения, выбрал бы самую престижную в мире премию. Возможно, из-за того, что я вырос в благополучной семье, материальные блага не считаю чем-то самодовлеющим. Однако убежден, что человек должен иметь достойный уровень жизни. Если его нет, сплошь и рядом начинается селекция негативных качеств. Ученый (а мы говорим о людях науки), часто вопреки своим убеждениям, вынужден искать обходные пути — псевдолегальные либо вообще нелегальные. И невольно наступает на пятки другим. Происходит своеобразная цепная реакция...

— Есть ли у вас какие-то увлечения? Многие коллеги по академии на подобный вопрос отвечают коротко, но, по-моему, не совсем искренне — «наука». Мне почему-то кажется, что это шаблон. Ведь, как всякому нормальному индивиду, ученому, даже крупному, ничто человеческое не чуждо.

— У меня нет увлечений, которым я отдавал бы все свободное время. По той простой причине, что оно почти отсутствует. Речь может идти лишь о крохах досуга, остающихся от научной работы и административных обязанностей. Но наука не увлечение. Это, без лишних слов, просто моя жизнь.