«Теперь я заправ- ский «мент», только «зеленый» — по цвету формы.
Пройдены комиссии, проверки, допросы психологов, рукопашный бой, стрельба из пистолета. Напоследок наставлял «пожарник» и «отдел кадров». А мой начальник, майор Филатов, лишь весело загнул два пальца: «Первое — зеков не бояться. Второе — зеков не посылать матом. С Богом!»
«Зеки — единственные люди в стране, воспринимающие мат как оскорбление личности. Поэтому те, кто хочет жить, попусту рот не разевают. Из зоны это правило несут на волю. У нас отсидел парень, сын военнослужащего и учительницы, мирный, драться не мог, на воле устроился на работу. Стоял в очереди за пивом, а из тачки вылазят три амбала: вот они мы, герои-афганцы, и — вперед всех: «Подруга, наливай!» Парень им коротко: «Надо бы в очередь...» — «Чо? А ты чо, блатной? А пошел ты!» Парень достал перочинный ножик и убил на месте того, кто оказался ближним. Теперь он в Мордовии, на особом режиме. Ему осталось года два».
«Страх — не в угрозах. Когда решат убить, пугать не станут. У нас нет оружия. Если ты не поставил себя среди зеков, и автомат не спасет... Когда буран опять обрывает провода, колония погружается во мрак. Я сижу в своей комнатенке. Между моим столом и выходом из барака — сто тридцать пять человек и два «обиженных», три четверти с психическими отклонениями. Если я ошибусь, рывком распахнется дверь и в морду полетит табуретка или трехлитровая банка кипятка. Я зажигаю свечу и выхожу в проход меж шконок (кроватей), шагаю к выходу...»
«Позавчера зек Костя Воротняк порезал начальника отряда капитана Баранникова. Ни с того ни с сего. В шею — рана в девять сантиметров и в грудь — бил в сердце, но попал в ребро. Баранников изловчился, развернул Воротняка и пихнул мордой в окно — Костя здорово поранился о стекло, ночью ему сделали операцию, а перед рассветом он повесился на брючине. В их представлении начальник отряда и «подавала» (доктор) — лица неприкосновенные. На «крест» (в санчасти) не воруют, должникам «выключают счетчик». Год назад на прививке жулик замахнулся на фельдшера. Извинялся перед всем отрядом, хоть и вылетел из жуликов за просьбу о прощении».
Самый знаменитый больной посетил «крест» зимой, пять лет назад. Его доставили по этапу одного. Доктор равнодушно глянул на карточку новенького и обомлел: носитель вируса СПИДа! Ох, и помучилась же с ним зона целых полгода... Культурный из себя малый, гомосексуального вида, скупал у карманников краденые кредитные карточки, которыми они не умели пользоваться по тупости, и заработал «хищение в особо крупных размерах». В зону его пускать нельзя — задушат в течение суток. Обустроили ему отдельную «хату» в «буре» (изоляторе), даже с телевизором, но контролеры отказывались его камеру отпирать — вдруг СПИД цепанешь! Малого актировали по здоровью, но он заново сел за распространение СПИДА, а потом тюремная почта сообщила: «Все, помер. Теперь порядок».
«Не пойму я закон. Сидит мужик шестидесяти лет, «завалил» сына, дали три года. Рядом сидит дед, ему семьдесят семь лет, тоже сына убил, срок — девять лет. У него вся голова в шрамах — так сын его бил. Дед 9 мая взял на запасенные деньги пузырь. Только откупорил — сын на пороге: «Дай выпить!» — «Устройся на работу и пей за свои». — «Ах ты, красная сволочь!» У деда под рукой нож, сам не понял, как схватил».
«Еще отбывает десять лет зек за взятку в четыреста тысяч и каждый день видит по телевизору рекламу фирм, укравших у народа триллионы, — они на воле! Еще есть слепой — на ощупь зарезал бабку. Ходит без поводыря, шепчет — считает шаги. Досчитал, повернул на девяносто градусов и точно попал в калитку своего сектора. Занятно наблюдать».
«Днем на даль- няке (в туалете) промзоны повесился зек из отряда «обиженных». Родственников его не нашли. Не ясно, почему повесился, сейчас в столярке делают гроб. Не помню, как его звали, Мерибек, что ли? Отряд «обиженных» делает кирпичи. Живут они отдельно, едят на «помойке» (в столовой) отдельно — «шлемки» (тарелки) у них с плоскими краями, специально разогнуты. В клубе у «обиженных» особые места, отделенные от прочих проходом. Только на богослужения, которые у нас начали проводить, «обиженные» носа не показывают».
«В этом отряде немало здоровых, даже накачанных. Как же «загоняют в обиженку»? Иногда это идет из тюрьмы. Тюрьма — это открытая ладонь. Ничего не утаишь. «Вшивник» не отдал блатному и — обидели. Оперативники для лучшей обработки подследственного в тюрьме тоже могут «загнать в обиженку» нужного человека силами специально подсаженных блатных. В зоне «обиженные» — растлители малолетних, насильники матерей, закрысившиеся (ворующие у своих), безнадежные должники. Зеки придумали: «обиженным» становится любой, кто только коснулся имущества «обиженного». Внешне это глупо и обычно подстерегает новичков, зек заваливается в парикмахерскую и садится ждать своей очереди на стул, который почему-то свободен, а ночью ему прикажут идти спать к «обиженным». Или — старику на прогулке вдруг стало плохо, он, теряя сознание, повалился на лавочку, а лавочка оказалась этого злополучного отряда! Забавно, что внутри сообщества «обиженных» есть свои «блатные», «козлы», «мужики» и есть свои «обиженные». Впрочем, в каждой зоне «законодательство» имеет свои особенности. У нас на «помойке» кто первым пришел, тот себе самые жирные куски и собрал».
«Когда в стране была идеология — и у воров была идеология. Как в стране появилась организованная преступность — самодеятельные организации зеков начали вырождаться. «Вор в законе» по старым понятиям должен родиться на «малине», не быть ни октябренком, ни комсомольцем, в армии не служить, не прописываться, не жениться, не иметь машины и сбережений, не ходить в ресторан и так далее в том же духе. А кто наши нынешние авторитеты? Гляжу личное дело — он на фотографии с повязкой «Добровольная народная дружина». Другой — кандидат в члены партии. Если б не посадили, был бы член КПСС!»
«Есть ребята «пуховые», которых за воротами встречают на машинах, а есть — выходят в телогрейке и тапочках. Прежде таким помогали, приходил авторитет: «Гражданин начальник, на триста рублей, помоги парню прикинуться». Теперь умирает у зека мать или дом сгорел, я шепчу кому надо: «Ну вы, там, соберите общачок, помогите». Так ведь нет! Сколько раньше мы бегали вдоль забора ловили переброски, машинами привозили «корабли» (спичечные коробки с маковой соломкой), свертки дрожжей, грелки с водкой — теперь этого нету! Лучше всех, «со всеми в шоколаде», живут нынче на зоне не авторитеты, а те, у кого больше денег. Для них все — от ликера «Амаретто» до отдельной хаты и видеофильма каждую ночь. Знаем, есть видео, а найти не можем! Теперь серьезные люди не сидят, они на воле, и зеки знают: сколько бы ни сидел, какой бы ты крутой на зоне ни был, на воле ты никто, вошь».
«В зоне любят спорить. О чем угодно. Нынешних авторитетов я приглашаю в кабинет: «Хочешь опыт? Оставляю тебя здесь, на газету — читай. Пройдет хоть два часа, твоя кентовка (окружение) тебя не хватится!» — «Да брось ты, гражданин начальник! Как это не хватятся?!» — «Замажем (спорим)? Как раз и глянем: есть у тебя стержень в отряде? Если я проспорю, ты — молодец. Ты проспоришь — с тебя два маклеванных пистолета (зажигалки)!» и он проспорит».
«В последнюю смену я впервые избил зека. Я ходил у вахты, отделяющей столовую и промзону от бараков. И трижды заметил «лошадь». Блатные не ходят в столовую, им это «в падло» — ходить «на помойку» — они посылают за пайкой «лошадей» из числа «шнырей», обслуживающих их персоны. Пойманной «лошади» я пригрозил: еще раз попробуешь — будет худо. Но зек рискнул и почти проскользнул, я увидал его спину и закричал: «А ну стой!» У «лошади» выбор небогатый: вернешься — побьют блатные, устроят «толкучку», не вернешься — от «командира» жди беды. «Лошадь» не вернулась. Значит, меня зек боялся меньше. Поймали, завели «лошадь» на вахту, били вчетвером, — за слишком быстрые ноги. Так получилось, что вечером мне пришлось идти делать проверку в этот отряд, одному. За «лошадь» подошли «мазаться» четверо блатных, на груди у каждого выколоты купола церквей: «Командир, это ты зря... Мы же тебе каркас (табуретку) на уши наденем. Положим на доску с гвоздями и пустим по реке». Так противно, взял бы и раздавил каждого, как червя. В колонии триста человек из нашего города, два моих одноклассника. Сколько еще раз придется встречать в автобусе, на улице, в кабаке: «Привет, командир!» Все забудут?»
«Третьи сутки не спим — побег. Бывший десантник-амбал и еще один парень — прицепом — в три пятьдесят, когда «вышкари» уже соловеют, отогнули железные полосы, прикрывающие окна второго этажа, и спустились по самодельной веревке на землю. Один отсидел четыре месяца, второй шесть. А срока у них лет по шесть, за разбой. «Вышкарь» заметил их только у последнего забора и закричал, хотя имел право уже без предупреждения стрелять. Два раза стрельнул. Первая пуля, как потом установили, попала в забор, куда вторая — непонятно. Пустили собаку, она след не взяла. Всех дернули из дома, прочесывали лес, трясли оперативную часть, оперативная часть трясла зеков, родственников, все дежурили на вокзале. А зеки добежали только до областного города, подозвали первого встречного мужика (сотрудника патрульно-постовой службы в штатском) и спросили: «Как пройти к ресторану «Ивушка», чтоб никто не видал?» — «А почему, чтоб никто не видал?» — удивился встречный. «А-а, у нас трудности с властью». Тот подробно объяснил, как пройти, и отправился к ближайшему телефону. Пойманных в колонии ждали с огромным нетерпением, все участники поисков выстроились на проходной, бить начали прямо там, потом надели наручники и отдали оперативной части, наиболее пострадавшей. Оперативники били беглых в кабинете, затем в ШИЗО, пообещав: сейчас заступит смена, в которую вы бежали, есть там такой лейтенант Барсуков по кличке Бульдозер, он вам добавит. Пойманные стали какими-то щуплыми и жалкими. Теперь одному сидеть тринадцать с половиной лет, второму — четырнадцать. Зеки читают «Молнию» о показательном суде и хохочут: чего им не сиделось?!»
«Все побеги у нас глупее глупого. Один от неразделенной любви к кладовщице спрятался в машине и выехал за территорию. Потом дошел до цыганского дома, убил там спящего деда, а на суде попросил себе расстрел, понимая, что цыгане никогда не простят. Другой побежал прямо домой. Ступил за порог, а там, ясное дело, ждут. Он попросил: «Дайте хоть борща домашнего похлебать». — «Ну похлебай». Похлебал и поехал получать свои от «пяти до восьми».
«Опять буран и опять погас свет — мой отряд не вывели на работу, должны были идти во вторую смену, с четырех. Я собирался уходить домой и уже знал, что четверо «моих» сделали себе праздник — «находятся в состоянии наркотического опьянения». Ничего особо угрожающего в этом не было — зеки опытные, отлежатся в кроватях, погрустят, это только молодняк под наркотиком тянет повыкаблучиваться, и поэтому их палят (сдают) почем зря. Но тут вдруг дали свет. И дневальный заорал: строиться на работу! Я растерялся: что ж теперь? Одного бы я мог спрятать в бараке, но четверых — нет. Сразу составят акт. Сделать вид, что ничего не знаю? Я глянул в окно: отряд строился, зеки хмурые, спросонья вялые, покачивались, и опасная четверка в такой окружении ничем явно не выделялась. Идти домой? Но у меня есть один недостаток — не люблю ночных звонков: «В вашем отряде труп».
«И я пошел в рабочку (промзону). Прошел в каптерку мастера, на ходу поманив одного из четверых: «Иди за мной». Он зашел, скосил на меня мутные глаза. «Вот что, живо по углам и ложитесь спать», — начал я. Он меня слушал и не дергался, как вдруг в каптерку завалились оставшиеся трое — их там, в цеху кто-то «поджег», и они прибежали разбираться со мной. Мастер, сбитый с ног, покатился по полу, меня схватили за погон, но я сбил нападавшего подножкой. А тут уж наряд подскочил».
«Статья ребятам светила невеселая: действия, дезорганизующие работу колонии, сидеть им оставалось всем года по три-четыре. Теперь к этому остатку должно было прибавиться от 8 до 15». Я немного подумал и толкнулся к «хозяину»: «Виктор Степаныч, хочешь, чтоб я дальше у тебя работал? Давай тогда подводи ребят под 193-ю - сопротивление представителям администрации, до трех лет». «Хозяин» меня послушался. Позже я по своим делам заехал в колонию строгого режима, куда перевели этих четверых зеков, и они попросили кого-то из офицеров передать мне привет. Хотя, казалось бы, на хрен мне их привет?»
«Я не люблю залетных зеков из других областей. Они приезжают либо зону прощупать, либо себя проявить. Залетного выдерживают в изоляторе для карантина. Я беру нашего «авторитета» и веду к «хозяину»: «Вот, товарищ полковник, осужденный такой-то, прошу на пятнадцать суток водворить его в ШИЗО. Он взял у меня коробок спичек и не отдал». У «хозяина» глаза на лоб лезут, а зек бурчит: «Да ладно тебе, начальник, не жмись, заслужил». «Авторитета» и залетного сводят в одну камеру, и начинается прочищение мозгов и объяснение, каков устав в нашем монастыре».
«Одного залетного из Нижегородской области засунули в мой отряд, такой Вася Рыбкин. Я захожу, он курит в бараке, нога на ногу, на меня никакого внимания. Делаю замечание, он: «Тебе чо, придраться больше не к чему?» Я смолчал и рапорта писать не стал, а мои глупые зеки уши и развесили на его крутость. Через два дня Вася явился в оперативную часть: я свое дело закончил, прячьте меня. И выложил все, что успел узнать. В моем отряде по его наводке провели беспримерный шмон, изъяли все запрещенное, включая драгоценный бинокль, в который зеки рассматривали проходящих за забором баб. Долго я еще потешался над своими: «Ну и где же ваша бдительность? Раз принимаете в стаю — надо проверять!»
«Работы нет, промышленность зоны подохла от «рыночных условий», а мы, между прочим, в СССР держали монополию на велосипедные звонки, делали упряжь для быков и резаки для обувной фабрики «Парижская коммуна». У зека осталась одна забота: набить кишку. Откармливаем, как свиней. В старые времена зек прибегал: «Начальник, отгони сотню домой с моего счета!» и выводил на листке почтового перевода: «Маманя, купи бате пузырь на праздник, себе платье и еще, что хочешь». А нынче только списки шлют, чего им привезти».
«Главное развлечение — жениться, теперь в зоне разрешено регистрировать брак. Читают объявления, списываются, знакомятся. Одна женщина на роспись приехала даже в белом платье: «Я один раз в жизни замуж выхожу!» У другой я сперва спросил: «Ты хоть знаешь, за что твой избранник сидит?» — «Конечно. Он мне писал». — «Я не знаю, что он там тебе в письме накашлял, а почитай-ка ты материалы его дела». Она читала-читала, краснела-краснела, вскочила и побежала к «хозяину»: «Ваш подчиненный меня заставляет порнографию читать!» И — передумала».
«Грозные события — с Севера к нам перевели майора Степашина, уполномоченного искоренять продажность в органах. Говорят, на прежнем месте человек семьдесят уже посадил. Вот и у нас — первый улов. В три часа ночи к зоне подъехал старший лейтенант Станкевич под видом проверки караула, а сам занес на территорию огромный коробок с импортным кофе и сигаретами — всего вместе на полтора миллиона. Поскольку в зоне все цены умножаются на два, выходит, полтора миллиона — прибыль. Станкевич добрался до вахты и глазам не верит: его встречает сам «хозяин» и оперативная часть».
«...У зека Тушканчика на воле убили брата. Брат тоже сидел у нас, жил блатным. Их мать попросила меня передать Тушканчику для поминок кофе, курево и палку колбасы. Я взял, хотя и не положено. Вызвал Тушканчика, загодя предупредил двоих из его кентовки, чтоб присматривали ночью за ним: мало ли на что с горя потянет... «Вот, — говорю, — тебе, помяни брата». Он все взял: «Спасибо, но если б на твоем месте кто другой был, так бы этой колбасой по башке бы и треснул — мне от мента жеватины не надо!»
«Наметанный глаз может угадать бывшего зека в вольном человеке. Зек и на воле не может расстаться со слегка ошарашенным взглядом, привычкой чесать голову, не снимая шапки, оттопыривать мизинец от прочих пальцев, сидеть на корточках на улице и под крышей».
«Хи-хи пой- мать» зеки как следует не умеют, понимание смешного среди них грубо. Споткнется один в строю о ментовскую ногу, смех в отряде на всю неделю: «Да ты чо, Сеня?» Мы веселиться умеем: после обеда, кто свободен, собираемся на вахту и смотрим, как зеки выходят из столовой. В руках у них кульки с кашей, на ногах обувь кирзовая, а ступеньки столовой все заледенели: бах! — упал. «Первый!» — хохочем мы. Бах! — второй! Пока отряд дотащится до барака — до слез нахохочешься».
«В разговорах надо помнить меру. Один на один я могу осужденного по имени-отчеству назвать, а в отряде — нет. Я кликну его «Юрий Петрович», так целый день в бараке будут языками чесать: «Ишь ты, Юрий Петрович. А чтой-то он тебя — Юрий Петрович? Юрий Петрович... Может, он тебя завтра Наталья Федоровна назовет?»
«Когда все пройдет, кончится, отсчитается нужное количество «пасок» (год в зоне измеряется от Пасхи до Пасхи), когда наступает время выхода — зек перестает спать, переживает. Думает: хватит ли денег прикинуться и на бабенку? Особенно страшно тем, кто садился до смерти социализма и новой жизни не знает. Есть поверье, что зек не должен оставлять в зоне ничего своего, надо выбрасывать все на ходу из поезда, налево и направо: шапку, телогрейку, ботинок левый и ботинок правый. Считается, что если принять эту меру, гсоударству понадобится слишком много времени, чтобы собрать заново обмундирование для нового срока.
Один из москвичей, «пуховых» ребят, мечтал: «Как откинусь — я жить здесь не буду. Я уеду за границу. Хватит здесь страдать». Его встречали на четырех иномарках. Через месяц тюремная почта сообщила: опять сидит».
«Сегодня после обеда освобождались двое: дед и парень. Вышли за проходную в зековских тапочках и телогрейках. Кассирша закрылась на обед. Надо было ждать, чтоб получить причитающиеся «чернобыльские» деньги. Парня встречали на машине, он переоделся посреди заледеневшей дороги в кожаную дубленку, джинсы, на голову — норковую шапку, в зубы — двухсотграммовый стакан водки, процедил: «На кой мне ваши деньги...» — и уехал.
Дед остался ждать. Он мерз, но не заходил обратно на проходную, а жался под козырек, к кирпичной стене, отворачивался от снега и щупал узел на почти пустом вещмешке — ждал денег. Автобусы мимо зоны ходят раз в полтора часа. «Дед», — позвал я. Он неожиданно испуганно вздрогнул и поднял на меня выцветшие глаза. «Дед, я тебя поздравляю!»