Десятилетиями большевистские "собиратели земель" (а фактически - захватчики и оккупанты) формировали красную империю как преемницу "единой и неделимой". На заре 1990-х СССР развалился, но... по ее преемнице снова бродит призрак империи; неважно - царской, красной или какой-то уже гибридной.
Мы видим, что в усатом "отце народов" души не чает нынешний кумир россиян - Путин. Симптоматична и idée fixe лубянских узурпаторов власти - так называемая "защита русского мира". Под овечьей шкурой "защитной" риторики - когти и клювы двуглавого хищника. Он уже клевал Молдову, Грузию, сейчас лезет в Украину. Рано или поздно он ответит за кровь и злодеяния, совершенные против государств и народов, в том числе и против русского.
Агрессивный режим, используя словечко его же адепта, контрпродуктивен. И потому обречен. Со штыками, как известно, можно многое делать, только нельзя на них сидеть. А нынешние кремлевские "менеджеры" пусть бы уже тренировали место сидения для скамьи подсудимых - это первейшее гуманное пожелание. Ведь не пожелаешь даже злейшему врагу судьбы замученного Григория Марченко, других украинцев - коммунисты в 1932–1933 годах устроили террор голодом, геноцид, а затем и массовые казни-расстрелы...
"Рожденный" чекистами
Случилось так, что украинца из Ямполя (ныне райцентр в Сумской области) соловецкие чекисты ошибочно "родили" в Москве, а ленинградские - расстреляли в Карелии. "Родили" - ибо в протоколе заседания "тройки" напечатано черным по белому: Марченко Григорий Дмитриевич - уроженец… Москвы.
Тот давний огрех подвел современных исследователей репрессий. Ученые-историки совместно с архивистами Службы безопасности Украины издали в 2003 г. в Киеве научно-документальный двухтомник "Последний адрес..." - более 1000 страниц материалов о соловецкой трагедии. В книге есть "список лиц, репрессированных в Украине, а также украинцев, репрессированных за ее пределами, отбывавших наказание на Соловках и расстрелянных 27 октября - 4 ноября 1937 г. под Медвежьегорском". Жаль, что осталась без внимания составителей (и выпала из упомянутого списка) фамилия Марченко... Его казнили 2 ноября на том же тайном полигоне НКВД в урочище Сандармох, где лишь осенью 1997-го - к 60-й годовщине трагедии Соловков - по инициативе общественности создан мемориал памяти жертв репрессий. Кстати, когда чекисты в канун 20-летия октябрьского переворота расстреливали соловецкий тюремный этап, казнив в течение пяти суток 1111 заключенных, рабочий поселок Медвежья Гора (или Медгора), известный как "столица Беломорканала", не был еще Медвежьегорском - это название и статус города у Медгоры с 1938 года.
К счастью, не канула в Лету часть писем, которые Григорий слал из неволи своим родным. Эти документы, хотя и искромсанные цензурой, дают возможность больше узнать о еще одном убиенном сыне Украины, чье имя неразрывно со "списком Сандармоха". Письма сохранила сестра Марченко - Зоя. Ее не раз репрессировали в СССР, но украинка выжила и еще до того, как отошла в мир иной в 2000-м, успела взять в руки изданную в Москве книгу своих воспоминаний "Семнадцать лет на островах ГУЛАГа" (1999).
Итак, Григорий родился в 1904 году не в Белокаменной, а в провинциальном городке тогдашней Черниговской губернии. Отец Дмитрий Алексеевич был учителем, мать Елизавета Ивановна воспитывала пятерых детей. Среди дедов-прадедов были священники, потомки дворянского рода Юркевичей (из казацкой военной старшины). Бабушка Александра Васильевна учила малышей петь украинские песни, романсы, колядки, щедровки. Родители-учителя позаботились о надлежащем образовании детей, что позволило сыну сдать экзамены на юридический факультет Московского университета. Григорий решил работать и учиться. Имея опыт военной службы, устроился в 7-й железнодорожный полк Наркомата путей сообщения - по ночам охранял вагоны на Курском вокзале. По должности имел в пользовании револьвер.
Вслед за старшим братом в столицу поехала Зоя - она служила стенографисткой в том же наркомате. Жили Марченко у родственников на Солянке - шесть душ в крошечной комнате в коммуналке.
В феврале 1929-го сослуживец Мишка - студент, которому второкурсник Григорий показался конкурентом в амурных делах, донес на него как на "троцкиста". Дальше - Лубянка, допросы... Чекисты изъяли револьвер и предъявили обвинение едва ли не подготовке покушения на Сталина. Решение Коллегии ОГПУ СССР не заставило себя ждать: уже 3 июня по статье 58-8 УК РСФСР Марченко получил 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Впоследствии Григорий узнал, что автора лживого доноса мучили угрызения совести и он сошел с ума. А "осужденного" - отправили на Соловки.
О горьком и Горьком
Первые письма из Беломорья были успокаивающими: "...газеты я могу читать, книгами тоже, очевидно, могу заняться, сыт, живу в неплохих условиях, хлеб есть, горячего хватает, времени будет мало - вот одно, что может печалить. Так вот, дорогие, обо мне печалиться нечего, я здоров вполне, за себя спокоен. Ваше здоровье и настроение - вот единственное, что заставляет меня тяжело переживать все воспоминания о Ямполе" (июнь 1929 г.). Как раз тогда, в июне, СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения) был даже слишком "образцовым", поскольку его посетил в компании лагерного начальства Максим Горький. "В среду с товарищем попали на хорошее приглашение - на свежем воздухе жареные грибы, рыба, варенье из черники с чаем, - почти по-горьковски описал жизнь Григорий Марченко в августе 1929-го. - Нарочно пишу, чтобы показать мамочке, что и тут живут люди неплохо. В общем, посмотреть со стороны - город с обычной жизнью: бегают озабоченные люди взад и вперед, ходят куда угодно, только изредка обстоятельства напоминают о концентрационном лагере для контрреволюционеров (!)".
В своем хвалебном очерке "Соловки" Горький также не увидел ничего похожего на тюрьму, ему показалось, что комнаты на островах населены пассажирами, спасенными с затонувшего корабля: "Этот кусок земли, отрезанный от материка серым, холодным морем... несколько тысяч людей приводят в порядок, создавая на нем большое, разнообразное хозяйство. Мне показалось, что многие невольные островитяне желали намекнуть: "Мы и здесь не пропадем!"
Писатель вскользь упомянул и "сторонников террора": "Подавляющее большинство островитян - уголовные, а "политические" - это контрреволюционеры эмоционального типа, "монархисты", те, кого до революции именовали "черной сотней". Есть в их среде сторонники террора, "экономические шпионы", "вредители", вообще "худая трава", которую "из поля - вон" выбрасывает справедливая рука истории".
На смену пропагандистской "идиллии" вскоре пришло прагматическое формирование системы ГУЛАГа. Через несколько месяцев лагерное управление перевели в Кемь - оттуда руководили уже не просто СЛОНом, а гигантским хозяйственным комплексом, который руками заключенных строил дороги и заготовлял лес на огромных территориях от реки Свирь на юге Карелии до заполярного Мурманска. Григорий напишет сестре: "Не знаю, какую работу придется вести в будущем, пока продолжаю работать по линии, взятой при самом поступлении в "УСИКМИТЛ" (так мы теперь называемся, расшифровка следующая: "Управление Соловецкими и Карело-Мурманскими исправительно-трудовыми лагерями")".
Кроме основной работы веду, хоть и очень мало, работу общественную. Не хватает времени. Ведь иногда приходится работать так долго, таким темпом и с таким напряжением, о которых ты, Зойка, представления, пожалуй, не имеешь. Иногда сам встряхнешь головой, спросишь товарищей и себя самого: "...в чем дело, что нас заставляют так "втыкать" (на блатном языке - работать)?" - и ответа нет... На воле так из нас никто не работал".
Масштабное использование рабского принудительного труда с целью выполнения планов первой советской пятилетки набирало темпы - лагеря становились опорой экономики СССР. В 1931-м Григорий объявил голодовку - это форма протеста или средство борьбы за политрежим в местах лишения свободы. Протестующего отправили на остров Большая Муксалма - заведовать гужевым транспортом сельхоза. Работал бригадиром, старшим жеребятником. Лагерные пункты на Соловках, вспоминал один из бывших жителей островов Дмитрий Витковский, хороши тем, что там не было ни колючей проволоки, ни вышек с часовыми. Справедливо считалось, что никуда лагерник не убежит. Муксалминский пункт располагался на берегу Белого моря, зажатый со всех сторон густым сосновым лесом. В древних монастырских постройках разместились лагерные учреждения и начальство. А в дощатых утепленных бараках с 2-этажными нарами содержали "контру" вперемешку с уголовниками - чтобы не было заговоров.
Марченко в письмах с Муксалмы сообщал: "Пишу, как и всегда за последние годы, с очень слабой надеждой, что это письмо дойдет до вас. Пишу я очень аккуратно, но "объективные", конечно, причины помогают моим письмам систематически не доходить до адресатов, и вы все, а в особенности мама, лишаетесь в известной степени спокойствия" (30 апреля 1932 г.). В захолустье архипелага Григорий не терял интереса к политическим новостям, ожидал возможных изменений в кодексе, стремился к самообразованию. Среди скромных просьб заключенного к родным были такие: подписать для него англоязычную газету, которая издавалась в Москве, или отправить бандеролью что-то из текущей партийно-хозяйственной литературы. "Жду газет... они для меня - вторая пища", - писал в феврале 1933-го, вероятно, не представляя себе, какой тогда в УССР свирепствовал Голодомор.
Жизнь на материке
Летом 1934-го Марченко перевели с архипелага на Карельский берег - на "материк" (Соловки тогда были штрафным отделением Белморлага). Некоторое время работал счетоводом вблизи масштабного новостроя пятилетки - Беломорско-Балтийского канала. С поселения Вожма-Салма на Выгозере прислал весточку: "Не знаю, когда придется писать следующий раз... дорогая, всегда горячо любимая родная мама. Прости за невольную возможную обиду, но хочется сказать тебе, что первой мыслью, когда я получил последнюю открытку, было: когда же меня мама забудет? Ведь пора, пора - седьмой год не видим друг друга, многое должно просто отболеть и зарубцеваться" (27 августа 1934 г.).
Жилось заключенным в Вожма-Салме несладко: как поведал родным другой лагерник-украинец, в прошлом член коллегии Наркомата просвещения Юрий Озерский, на общих физических работах он таскал из воды лес и дрова, складывал их в штабеля. Спал на досках, подложив пальто. Питание - 700 г хлеба, каша на завтрак, борщ из сушеных овощей и снова каша или рыба, на ужин - только кипяток...
Григорию повезло больше: уже через месяц он сообщил родным, что работает близ Повенца в пушсовхозе - там выращивали лис, соболей, было сельское хозяйство. Пошел на курсы зоотехников ("работаю на свинарнике старшим свинарем"), а главное - появилась возможность организовать свидание с матерью ("мне очень хотелось бы самому накопить деньжонок на твой хотя бы обратный проезд, ведь... 200 с лишним рублей, необходимых для приезда, уезда и какой-то жизни, вещь просто страшная"). В ту осень прислал домой 49 рублей - это позволило Елизавете Ивановне в конце ноября приехать на короткое свидание с сыном. Она вспоминала: "Побыла я там два дня, на третий день пришел милиционер, принес Грише приказ, чтобы я уехала... Оказывается, был убит Киров, и начались жестокости в лагере, их, узников, загнали в лес за колючую проволоку, держали там два дня, скот и ферма были оставлены без еды и людей"... "Страх, ужас, ожидание каких-то особых ужесточений, доносительство, поиски везде "врагов" - весь этот клубок террора, насаждаемый сверху, опутал всех", - таким запомнила это время сестра Зоя, работавшая в трудкоммуне под Москвой после первого срока заключения.
Григорий под влиянием большевистской пропаганды воспринимал действительность словно в кривом зеркале. В письмах старался не гневить цензуру даже малейшими подозрениями в нелояльности к власти. В апреле 1935-го писал по случаю грядущего праздника Первомая: "Его встречаю с тем же чувством, с каким слушал оркестры майских демонстраций сквозь окна Лубянки в 29-м году. Вот я, "заключенный", долго сижу, "страдаю", как любит говорить лагерная публика, "от власти", - но как искренно для блага советского государства хотел бы видеть у большинства его граждан такие же чувства, как и у меня, ко всему тому, что отмечается и празднуется в этот большой день!.."
Двое родных людей - сын и мать - смогут еще обнять друг друга (как оказалось, в последний раз) осенью 1935-го в Карелии. Они даже представить не могли, какой самый страшный удар судьбы (на деле - большевистского режима) ожидает заключенного в 1937 году в тех же местах у Повенецкого залива Онежского озера...
Снова на Соловки
Горькая чаша массовых репрессий не минует ни Карелию ни Соловки, ни другие бесчисленные острова необъятного ГУЛАГа. А годом ранее, в 1936-м, когда СССР готовился жить по "самой демократической Конституции", на Беломорский архипелаг вернули зоотехника Марченко. В молодом возрасте он уже нажил проблем со здоровьем - ходил с клюкой из-за нервных и суставных болей в ноге. С островов писал родителям: "...хочу надеяться, что через несколько лет... необходимость в ваших заработках для блудных детей отпадет (сыну и дочери семья посылала деньги, продукты. - С.Ш.). О женитьбе мне думать, пожалуй, не придется, я да вы - вот и моя семья. Пока себя к какому-то будущему готовлю тем, что почитываю книги по животноводству, Спинозу и думаю в скором времени в специальной обстановке подлечить свою ногу, очень не хочется в конце концов иметь полиневрит..." (август 1936 г.).
Обеспокоенная мать собирается продать корову - кормилицу семьи, чтобы помочь лечить сына. Он возразил: "...никогда этого не будет. Во-первых, если мне суждено в этом году освободиться (что я считаю таким же проблематичным, как и получение мной неожиданного миллионного наследства от кого-либо), то о моей жизни вы узнаете только после того, как я где-либо найду заработок и посылать домой буду не только письма..." (6 февраля 1937 г.). Уже весной Григорий приступил к привычному труду - тяжелому и всегда опасному, ибо в случае потери или болезни животного зоотехнику могли пришить статью за "вредительство". Писал матери, просил прощения за перерыв в переписке: "...мне и так пришлось пережить за это время много тяжелого. С самого начала марта я работал на производстве. Проводил опорос. Занят был настолько, что спал за эти полтора месяца в среднем не больше 3 часов в сутки, а раздевался и спал по-человечески всего раза два. Некогда было хоть раз газету в руки взять... Давно так не приходилось напряженно работать...
Интересно, сколько еще времени я буду называться заключенным?.. Я так привык к этому положению, что просто буду чувствовать себя до боли непривычно в новом положении, хотя бы и ссыльного, что иногда хуже лагерной жизни..." (17 апреля 1937 г.). Просил не присылать ему денег ("вам они нужней в 1000 раз, а мне на махорку и кило сахара в месяц надо очень немного, потребности у меня скромные").
Эпилог: Сандармох...
Роковой удар узник получил осенью 1937-го в местах его наибольшего невольничьего счастья - свиданий с матерью. По прихоти судьбы последним земным приютом Григория стал медвежий угол между Медвежьей Горой и Повенцом - урочище Сандармох, засекреченное органами НКВД место массовых казней жертв политических репрессий. Ночь 2 ноября поглотила там очередную партию смертников Соловецкой тюрьмы (180 человек), отбывавших сроки наказания за так называемую контрреволюционную троцкистскую террористически-шпионскую деятельность.
В протоколе №82 заседания тройки против каждой фамилии напечатано большими буквами убийственное решение - "расстрел". Вслед за белорусом Мазуровым и украинцем Марченко в алфавитном порядке записан в том протоколе россиянин Матвеев. Так совпало, что однофамилец последнего - капитан госбезопасности Михаил Матвеев родом из Новгородщины - возглавлял ленинградскую опербригаду, исполнившую смертные приговоры соловецким узникам.
Шесть десятилетий лежали в расстрельных ямах лесного урочища подземные штабеля человеческих тел - без панихиды, без внимания родных... А палач, он же ветеран-чекист, еще и орденоносец за исполнительское ремесло - в 1949-м уволится со службы (якобы "по состоянию здоровья") и будет безбедно жить до начала 1970-х годов. Переживет и родителей расстрелянного Григория: они так и не узнают последнего адреса сына...
В кровавом 1937-м судьба не миловала всю семью Марченко. Отца лишили работы в школе. Старикам жилось туго - безденежье, неуверенность в завтрашнем дне... Почта принесла матери письмо из какого-то, кажется, южного города. Незнакомая женщина писала, что ожидает ареста, а у нее маленький сын. Умоляла забрать малыша - с ее слов, он может быть только сынком Григория... В воспоминаниях Зои читаем: брат в 1935–1936 годах работал около Повенца, где была возможность встречи с женщиной, поэтому мать поняла, что Григорий мог дать ямпольский адрес только любимому человеку. Но как забрать ребенка, не имея средств к существованию и не зная, что завтра ждет всю семью? Мать написала незнакомке, однако ответа не последовало.
Затем начались страшные события, вспоминает Зоя: ее второй арест и восемь лет Колымы, война, оккупация, возвращение на родину и спустя год - поселение в Сибири (Красноярский край), смерть отца в 1955-м, продажа родного дома в начале 60-х и переезд в Москву матери, а там и ее смерть в 1970-м...
"Конечно, утеряно письмо, утерян адрес, и даже название города я не знаю", - с горечью пишет Зоя о лагерной любви Григория. Осталась лишь щемящая надежда: "А может быть, где-то живет ребенок моего любимого брата, его сын... и может быть, он хотел бы знать об отце?"