Один простой человек посетил выставку и увидел на картине корову о пяти рогах и человека о трех головах. На его недоумение стоящий рядом художник ничтоже сумняшеся ответил: «А я так вижу!». Они, художники, с некоторых пор повадились так отвечать. Тогда простой человек здраво заметил: «Если плохо видишь, зачем рисуешь?». Этот анекдот вспомнился мне при чтении интервью с историком Натальей Яковенко («ЗН», 25.01.2003). Точнее, после вопроса журналиста о людях, далеких от науки и любящих разглагольствовать о «постоянном переписывании истории».
История чего-то — что это значит? Это значит, что это что-то претерпевало изменения, плыло в реке времени. Оно когда-то началось и продолжает существовать по сей день. Впрочем, это не обязательно. Оно могло закончить свое существование в прошлом. Как человек, когда-то проживший свою жизнь. Не простая задача историка — рассказать, как это было. Не простая потому, что он не может рассказывать об этом, как радиорепортер рассказывает о футбольном матче. Прошлое ушло, остался только его след. Историк подобен следопыту. Но важно то, что он живет — мыслит, чувствует и действует в настоящем, и в свете настоящего видится ему прошлое. Оно меняется, когда господствующая система ценностей уступает место новой системе. Историк как человек просто не может «выпрыгнуть» из своей культуры. Или конъюнктуры.
Господствующая в целом система ценностей неоднородна, поскольку неоднородно само общество. В нем сосуществуют социальные группы, интересы которых могут в чем-то не совпадать, порождая различия в восприятии реальности. Это не абстрактные рассуждения. Возьмите современные дискуссии о роли повстанческого движения в Украине во время Второй мировой войны. У каждой стороны своя история. Такая ситуация стала возможной благодаря известной демократизации нашей жизни, т.е. появившейся свободе открыто высказывать различные мнения, по-разному оценивать прошлое. Иной способ переписывания истории — реструктурирование символического пространства. В него вовлекаются исторические раритеты, или следы прошлого, адекватные духу времени, а с другой стороны, из него вымываются события, факты, лица для этого времени «неблагонадежные». Например, пожилые люди помнят знаменитый Музей революции в Москве. Сегодня это учреждение уже не в Белокаменной, к тому же теперь оно перепрофилировано. Теперь его главная задача — «выработка ориентиров гражданского общества». А одна из готовящихся там экспозиций — «Феномен советского тоталитаризма».
Запутывает суть дела двойной смысл слова «история». Под историей понимают и знание о прошлом, и само прошлое, т.е. упорядоченную временем последовательность событий. Это безобидное отождествление мы делаем, когда говорим, например, об истории, которая с кем-то приключилась. (Не избежала этого и Наталья Яковенко: то историку «не дано познать мир, каким он был на самом деле», то историки совершают революцию, признав «непознаваемость истории».) Порой это отождествление приводит к любопытным выводам. В преддверии пятидесятилетия со дня смерти Сталина в России оживились разговоры на тему, был ли он патологическим злодеем или вождем и учителем народов. Демократы, зная, что черный пиар действует точно так же, как просто пиар, хотели бы этого раритета вообще не касаться. Лет этак через пятьсот, глядишь, и забудется. И тут вспоминается разговор Льва Толстого с самим собой: «Обтирал сегодня диван или не обтирал? Не помню. Значит, не обтирал». Мира, который не дано познать историку, не было. Но вернемся, однако, к «вождю». Те, кто именно так величает усопшего тирана, твердят, что нельзя перечеркивать свою историю, негоже от нее отрекаться. Хотят, значит, чтобы тиран продолжал быть. Тогда демократы делают финт: они объявляют, что Дзержинский, Сталин, Ежов и 30—40-е годы, прожитые населением шестой части суши — это не история. «История была прервана. Население пребывало в мифотворческом трансе» (Юрий Богомолов).
Из разговора ученого с журналистом мы узнаем и о том, что история как наука существует в двух разновидностях: одна — дидактическая, та, что для школ, другая — настоящая, та, что для исторических факультетов и научных институтов. Различие существенное. Дети и просто интересующиеся «должны иметь общий образ полезной для нации истории». Это главное, а потому в школьной истории возможны «патриотические преувеличения» и смешные, с точки зрения настоящей истории, обобщения. Я попытался представить себе такое деление для других наук, скажем физики или математики. И понял, что под школьной историей имеется в виду просто идеология, или политическая мифология. Этим делом — сочинением «благородных вымыслов» (Платон) — воспитатели детей и народов занимались всегда. И сегодня нам говорят, что дидактическая история воспитывает гражданина, что «человек должен получить целостный образ собственного прошлого». А зачем, собственно? Какой в этом смысл? Ну, во-первых, посредством мифов, то бишь дидактических историй, у людей формируют единое восприятие социального мира и готовность действовать сообща. Но главное все-таки не в этом. А в том, что люди, обработанные мифами, послушны власти. Понятно, что общественный смысл имеет только дидактическая история.
Тема переписывания истории получила оригинальное развитие в книге Томаса Куна «Структура научных революций» — наиболее известном сочинении по философии науки во второй половине ХХ века. От нее, кстати, пошло слово «парадигма», употребляемое сегодня ни к селу ни к городу политиками, спортсменами и домохозяйками. Физик по образованию, Т.Кун занялся историей науки и пришел к выводу, что именно история есть ключ к пониманию самой природы науки. Хотя его интересовала собственно наука, полученные результаты обрели общеметодологическую ценность. Оказалось, что смысл и назначение истории — не в реконструкции прошлого, а в оправдании настоящего прошлым. Эта модель, по-видимому, сформировалась под влиянием идеи прогресса, т.е. представления о жизни человечества как неуклонном восхождении, накоплении достижений, приближении к светлому будущему. Применительно к науке это означает накопление знаний и приближение к абсолютной истине. Т.Кун обнаружил, что изучение локальных культурных ситуаций в прошлом эту «кумулятивную» модель не подтверждает. Периоды «нормальной науки», когда налицо все признаки прогресса и ученые работают в рамках принятой парадигмы, прерываются революциями, когда сравнительно быстро меняется общее видение мира. Можно представить дело так: вчера, рассматривая некий абрис, вы видели зайца, а сегодня тот же контур видится уже как утка. К чему вы приблизились, перейдя от одного образа к другому? Между тем в общественном смысле это переключение видения, замена образа зайца на образ утки маскируется. Поскольку все теперь видят только утку, историки будут представлять дело так, что человечество всю предшествующую жизнь медленно и неуклонно рисовало эту самую утку. И будет продолжать это делать в дальнейшем, стремясь довести картину до совершенства. А что же заяц? А зайца теперь нет, и стало быть, никогда не было.
В естественных науках роль историка минимальна. Его роль по маскировке смены образов или революций играют авторы учебников. Учебник вводит молодого человека в науку, какой она существует в данный момент, т.е. какой ее сделала последняя революция. Стало быть, все предшествующее движение научного знания представляется как восхождение к этому состоянию. И когда произойдет новая революция — появится новая парадигма, — учебник, естественно, будет переписан. Т.Кун пишет об этом прямо: «Учебники должны переписываться целиком или частично всякий раз, когда язык, структура проблем или стандарты нормальной науки меняются. И как только эта процедура переписывания учебников завершается, она неизбежно маскирует не только роль, но даже существование революций, благодаря которым они увидели свет».
Как видим, разговоры о переписывании истории ведутся не только людьми, далекими от науки, но и теми, кто непосредственно занимается наукой. Той наукой, которая на протяжении последних трех-четырех веков задает критерии научности.