Если вы хотите понять, откуда берутся миллионы покорных участников репрессий, массовых доносов и военных преступлений, посмотрите на маленькое полотно Репина «Мужичок из робких» (1877). Это не этюд крестьянской бедности, а анатомический снимок той внутренней психологии, которая столетиями питает тоталитарные режимы. Взгляд героя — это точка, где рождаются безграничная покорность и пассивное зло.
Попытаемся погрузиться в эту картину глубже, разложить ее на составляющие — мазок за мазком, деталь за деталью, — чтобы увидеть сложную драму внутреннего состояния, заложенного в нее Репиным. Начнем с композиционного строения: пространство предельно локализовано, нет заднего плана. Зритель оказывается на минимальном расстоянии от фигуры, словно в тесной камере без возможности мысленно отстраниться. Это герметичная ловушка. А персонаж словно свернут сам в себя. Его поза — защитная, внутренне сжатая. Плечи опущены, тело слегка согнуто, руки не просто безвольно свисают, а сохраняют пассивное напряжение. Лицо не выражает ни гнева, ни отчаяния, но совокупная пластика фигуры — скомканная. Колористически картина тяготеет к почве: преобладают желто-коричневые, оливковые, бурые, серые тона. Чистых цветов нет. Это палитра угасания. Отсутствие насыщенных красных и синих может указывать на то, что психика героя обесцвечена так же, как и его пространство. Репин обычно любил живописную свободу мазков — в «Запорожцах» мы видим бурю жестов кисти, радостный темперамент. В «Мужичке» мазок короткий, словно прерванный. Рука художника сама кажется скованной. Каждая складка одежды выписана с мелкой тревожностью. Выразительна игра света и тени на лице. Левая сторона лица анемично освещена, правая — утопает в густом тональном спаде.
Особое, устрашающее, почти мучительное внимание в образе «Мужичка из робких» приковывают глаза. Его взгляд обдает морозцем — дверной глазок, за которым безмолвный застывший холод. Левый глаз слегка расширен, с крохотным отблеском света на зрачке, напоминающем застывший обломок льда. Веко слегка отекшее, красноватое от тревоги, недосыпа или постоянного внутреннего напряжения. Зрачок не держит прямой оси — он слегка смещен вверх и в сторону, порождая характерный взгляд исподлобья: тот, что словно видит зрителя, но вместе с тем прячется, избегает прямой встречи. Эта асимметрия взгляда — молчаливая стратегия самозащиты. Это не жертва, которая умоляет. Это внутренний теневой человек, накапливающий непередаваемую обиду и ждущий момента, когда страх уступит место злобе.
Правый глаз образует другую психологическую плоскость: он полупоглощен затемнением, без фокуса, почти растворен в сером пятне светотени. Это уже не точка возможного контакта, а пропасть во внутреннюю воронку. Кажется, что именно в ней концентрируется «темная материя» — зависть, глухая враждебность к более сильному, скрытое желание сравняться с тем, кого боишься, не имея на это сил.
Созданный Репиным образ — не что иное, как лаборатория ресентимента. Он не о страхе, он о том, что остается после страха. Кисть регистрирует изображение процесса брожения токсичной пассивной агрессии внутри личности. Художник фиксирует этот моральный разлом даже в тоновом моделировании: сторона, где еще продолжается приспосабливание, освещен, а сторона, где вызревает приглушенная злоба, поглощена сухой пустой тьмой. Тень эта не глубокая, не драматичная, как в барочных портретах. Она не несет объем, она высасывает внутренний воздух, оставляя после себя вакуум. Во взгляде «Мужичка» нет встречи с Иным. Он направлен мимо зрителя, который является не собеседником, а свидетелем ритуала покорности. В каждом элементе образа — мазках, цвете, пластике — кодируется психологическая смесь абсолютной подчиненности и скрытой агрессии.
Картина была создана в 1877 году, в эпоху, когда после отмены крепостничества в Российской империи человек начал терять четкие социальные роли, но еще не нашел новых. Психологическая модель подданного оставалась доминантной. Следовательно, «маленький человек» начал осознавать себя как постоянную жертву не всегда активных репрессий, но всегда внутренней зависимости. Знаково, что Репин изобразил этот типаж не как социальную карикатуру, а с глубоким пониманием человеческого изъяна. Он сам был родом с украино-российского цивилизационного пограничья. Сын казацкого рода из Чугуева, Репин рос в свободолюбивой горизонтальной традиции слободской Украины. Его детство прошло под влиянием украинской народной этики, которая лелеяла в каждом чувство достоинства даже перед лицом власти. А формировался как художник он уже в Петербурге, интегрируясь в иерархическую вертикаль имперской академии. Именно эта биографическая амбивалентность обусловила интуитивную способность его живописи выявлять глубинные психологические разногласия, которые он проживал лично: пространственную внутреннюю свободу и общность украинской культуры и ресентиментную психическую сломанность имперской российской традиции. И его творчество открывает перед нами эту «контрастную антропологию».
Демонстрировать отличие между двумя цивилизационными матрицами на примере картин «Бурлаки на Волге» и «Запорожцы пишут письмо турецкому султану» — уже банально.
В то же время посмотрим на этюд Репина «Гайдамака» (1889). Изображение центральной фигуры транслирует свободную иронию без бравурности и пространственную раскованность. Вместе с тем мы можем видеть спокойную глубокую внутреннюю собранность, целостность и самоприсутствие в мире, которое может иметь только человек, мыслящий себя субъектом собственной истории. Образ гайдамаки выписан без декоративных преувеличений. Он не на «параде исторической памяти», а в том состоянии, когда тело переходит из действия в покой, но не теряет бдительности. Рядом с ним в притемненной впадине земли спокойно лежит фляга. Она не бросается в глаза, но именно ее наличие придает сцене человечность, выводит сюжет из абстрактного в живое, укореняет образ в действительность. Красноречиво, что герой на отдыхе остается в сапогах. Репин очень убедительно передает состояние боевой бдительности. Слева от гайдамаки — свирель. По правую сторону — почти сливаясь с тоном фона, удлиненной тенью вписана в землю пика. Соответственно, вся композиция растягивается между двумя полюсами: музыкой и боем, дыханием и напряжением, самоуглублением и настороженностью.
Живописная техника этюда сдержанна, почти скупа, но именно в этой скромности рождается чувство правдивости. Каждый штрих работает как эмоциональный акцент: не просто обозначает форму, а придает ей энергию. Фон выписан обобщенно, как осознанная экономия. Воздушность, слегка размытая линия между фигурой и окружающей средой, игра прозрачных тонов — все это создает чувство интимности. На этом спокойном фоне лошадь неспешно пасется, опустив морду в траву, так, словно в ней ничто не знает тревоги. Гайдамака сидит рядом, вписанный в пейзаж, не как герой в центре действия, а как ее участник без чрезмерного акцента. Он гармонично занимает место в природе, не доминирует над ней, не нарушает ее течение, а, кажется, сам является ее продолжением. Его присутствие — не вторжение, а сосуществование. Плавная дуга холма размещает героя на определенной обзорной высоте. Мы понимаем, что это не пьедестал для возвышения, а позиция с хорошей видимостью. Гайдамака сидит, играет на кобзе, его лицо спокойно и расслаблено, лишено страха. Его взгляд улыбающийся, но наблюдательный, словно читает тебя строка за строкой. Его музыка — не для утешения, а для памяти и закалки. Сабля рядом не случайно. Она не снята, не скрыта. Она молчит, пока говорит его кобза. Гайдамака собран, но не агрессивен, не напряжен. Он не боится, потому что наготове. Воин с певческой душой и вместе с тем художник, который не боится действовать. В нем нет героического напряжения — только органическое достоинство бытия. Оно растворено в пространстве свободы и этического самоутверждения.
В этом глубоком антропологическом разломе между «Мужичком» и «Гайдамакой» мы видим два полюса культуры свободы. Первая — это культура психологической капитуляции, продуцирующей ресентимент. Вторая — культура, где достоинство существует благодаря внутреннему принятию себя. Илья Репин оставил нам визуальный код этого различия. Возможно, он сам до конца не осознавал масштаб антропологического разлома, который увековечивала его кисть. Но его картины стали не просто свидетельствами времени — они превратились в точную психограмму двух миров: одного, продуцирующего исполнителей насилия, и второго, формирующего людей, способных оставаться людьми даже в страдании. Это не просто история ХІХ века — это история настоящего.
В обиде «Мужичка из робких» мы видим не только угнетенного крестьянина, а визуальную формулу той психологической почвы, из которой вырастает тоталитаризм — формула ресентиментного человека. Именно такую личность описывали Фридрих Ницше и Макс Шелер: слабое существо, которое утратило способность действовать, но накапливает обиду и превращает собственное бессилие в моральную норму. Такой человек не проживает боль, а консервирует ее во внутренний яд. Он принял несвободу как естественное состояние бытия, во избежание ответственности. Ханна Арендт отмечала: именно эта сломанность свободы создает банальность зла — культуру «обычных исполнителей», которые не сопротивляются, но охотно становятся частью жестоких машин власти. Это тот психотип, из которого рождаются массовые исполнители тоталитарных репрессий, доносчики, соучастники ГУЛАГов и новые «добровольцы» российских войн. Люди, которые не являются активными преступниками, но являются носителями культуры капитуляции перед силой, питающей диктатуры. И российская культура продолжает воссоздавать типаж «мужичка», который оправдывает авторитаризм, потому что никогда не учился быть субъектом.
С позиции несказанного «Мужичок» — не просто этюд крестьянской угнетенности, а зеркало, где в определенный момент каждый может увидеть себя и ужаснуться. Потому что в конце концов у ресентимента нет национального лица — он прорастает там, где слабость ищет моральное оправдание. Он может возникнуть у каждого, кто утратил внутреннюю инициативу, но не отрекся от потребности объяснять собственное бессилие внешней виной. Именно на этой подмене ответственности обидой вырастает ресентимент как тихая, но разрушительная стратегия самозащиты, которая изнутри размывает чувство субъектности, оставляя человека не со свободой, а с сожалением, не с действием, а с обвинением. И этот взгляд исподлобья — взгляд человека, который стоит на самом краю пропасти, еще не сделав шага. Именно поэтому «Мужичок из робких» остается одним из самых страшных и актуальных портретов сегодняшнего мира. В темной тени правого глаза «мужичка» мы видим ту же черную энергию, из которой вновь и вновь рождается несвобода — даже 150 лет спустя.
В то же время «Гайдамака» — это портрет культуры самостоятельной ответственности, которая (и только она) сохраняет в себе моральную способность к добру. Украинцы демонстрируют, что до сих пор держатся за эту культуру свободы и достоинства — даже среди страдания, даже на краю катастрофы.