Выдающемуся украинскому деятелю искусств Александру Довженко — 110 лет. Дата, в общем-то, не юбилейная, однако в Украине ее отмечают. На родине кинорежиссера, в городе Соснице на Черниговщине, 11 сентября состоятся торжественные мероприятия при участии руководителей правительства и других почетных гостей. Будет, в частности, вручена Государственная премия имени Довженко создателям фильма «Мамай» (режиссер Олесь Санин). Гости праздника посетят музей Довженко, к нему относится и дом, в котором родился и вырос будущий деятель искусства. Ознакомятся они и с обновленным кинотеатром имени Довженко. Будут и другие мероприятия. К примеру, на Национальной киностудии имени Довженко, кроме традиционного митинга возле бюста художника, состоится презентация нового молодежного киносборника «Любовь — это...» и прием гостей. «Любовь — это...» смогут увидеть и те, кто придет в Дом кино в воскресенье, 12 сентября, в 17.00. Там же, только в пятницу, состоялись Довженковские научные чтения. Настоящие любители кино будут с нетерпением ждать появления фильмов Довженко в формате DVD. На книжных полках вскоре появятся новые издания о жизни и творчестве Довженко — их авторы Вячеслав Кудин и Николай Шудря.
Мое время — предел гибели моего народа.
Как воспрянуть ему на своих окровавленных нивах? (...)
О дикое поле Европы!
А.Довженко.
Дневник, 6.11.1945
Александр Довженко — именно его имя является одной из икон украинского сознания. С давних пор, надо сказать. Еще в конце 1920-х Юрий Яновский писал Мыколе Хвылевому: «Довженко — козырная карта нашего кино, и ею вот уже несколько лет затыкают ветер со всех сторон. Уберем ее из колоды — и остальные станут некозырными».
За год до того в Москве состоялась премьера фильмов Довженко «Звенигора» и «Арсенал». Сохранилось воспоминание другого выдающегося режиссера, Сергея Эйзенштейна, об этом событии. Втроем (к ним присоединилась еще одна знаменитость — Всеволод Пудовкин) они собираются и устраивают своеобразный пикник гениев. «Ощущение молодости и творческого воодушевления нового Ренессанса (...). И как теперь на карнавалах надевают маски, так три молодых режиссера, хмельные от того удивительного искусства, в котором они работают, разыгрывают из себя великанов прошлого. Мне достается Леонардо, Довженко — Микеланджело».
Вот под кем они себя «чистили», вот какой представлялась традиция, в которой они себя видели. Однако с точки зрения дня сегодняшнего является очевидным: еще одна грандиозная утопия натолкнулась на рифы человеческой природы, вступила в разногласие с законами истории. Не получилось расковать человечество, утвердить «царство свободы». Уже спустя несколько лет в письме к своему другу Ивану Соколянскому (в декабре
1932 г.) Довженко напишет, что он «полон чувства омерзения и бесконечного сожаления»: «Не знаю даже, кому и жаловаться. Я утратил равновесие и покой благодаря им. Временами мне кажется, что я уже ни на что не способен, и, когда вспомню всю свою силу и все свои творческие планы, спрашиваю себя: куда же оно так быстро ушло; каким суховеем высушило мне волос и какой вор наполнил мне душу печалью? Я собирался работать еще полстолетия».
Это писалось в конце 1932-го, когда в Украине воцарился голод, очевидно, искусственно организованный властями. Довженко знал об этом слишком хорошо, ибо, когда снимал свою ленту «Иван», имел возможность не только видеть, но и прочувствовать на себе, что это значит — жить и работать при минимуме еды. Какой там Ренессанс, какое национальное возрождение, когда людей просто уничтожали, как мух, кремлевской мухобойкой? И к тому же нацию обезглавливали, выбивая-искореняя ее интеллигенцию. «Мне хочется умереть, — напишет он писателю Всеволоду Вишневскому в апреле 1937 года. — Я думаю об этом уже месяцы (...). Раньше ни при каких обстоятельствах жизни я об этом не думал, не умел, был вне этой сферы думанья. Значит, что-то есть».
О достаточно трезвой оценке того, что происходило в Стране Советов, свидетельствуют и доносы, написанные людьми, принадлежавшими к окружению Довженко. В общем, иллюзии относительно нового издания ренессансной эпохи, наступления неудержимого гуманитарного развития развеялись довольно быстро. Но все же не до конца. Вера Довженко в человека как такового, его любовь к родной земле, к Украине были эпически безграничны. Он и в самом деле, как признавался, писал картину бытия двумя кистями: маленькой, подмечающей и выписывающей мельчайшие детали, и большой, предназначенной для того, чтобы писать размашисто и крупно. Кажется, Довженко-эпик чувствовал себя комфортнее. Вот, к примеру, летит он на самолете над Украиной. И — «как прекрасно жить!.. Несемся в солнечном свете (...) Уже не чувствую под собой ни Киевщины, ни Полтавщины, только планету целую, обвитую белым чистым покрывалом. Покой! Ясность... Высокое отдохновение для души». И — появление симптоматичной фигуры: «Мне хочется думать, что рядом со мной сидит Леонардо да Винчи и смотрит вместе со мной в окно на облака-снега. Седая длинная борода его божественно сливается с белизной освещенных пространств, и в строгих глазах великого творца светится радость».
Вблизи все прозаичнее, и оптика титанов при этом куда-то исчезает. «Одна только внешность людей, — отмечает он в дневнике 6 октября 1954 года, — побуждает к наихудшим раздумьям. Это если говорить об одежде и жилье. И сам вид людей не очень-то радует. Лица умные, ибо люди на самом деле умны, но это такие сплошные поглощенные заботами, стиснутые будни. Как нелегко дается народу трудовой героизм! Как далеко до коммунизма! Как еще тошно и тяжело в наших селах. Это все же нечто почти колымальное (от «Колыма», по-видимому. — С.Т.)».
Да, все он, Довженко, видел и понимал. Какой там коммунизм, когда украинские села больше напоминают концлагеря, когда люди работают без выходных (даже во времена крепостничества такого не было!) и за «палочки»... Нет, прекраснодушным его не назовешь. И циничным тоже. Хотя... Относительно этого совесть у него не совсем чиста. Ведь, сочиняя о циниках, причислял к ним и самого себя: «Когда подумаю о Москве, о Киеве — о писателях, инженерах человеческих душ (какая ирония!), о критиках, художниках и других «деятелях», цветущих, откормленных, об их квартирах-музеях, и вспомню их насквозь лживые, бесстыдные разговоры о народе, о селе, и вспомню себя — всех нас, ухватившихся за спасительно-ничтожное и вульгарное «каждому по потребности» и «мы против уравниловки». Да, однако, все это ничуть не мешает ему в том же дневнике записывать нечто наподобие установки-обязательства: …синтезировать новую коммунистическую психологию. Четко изобразить все возможные ее проявления в работе, в направлении, в этике и эстетике. Должны (вот как выходит — должны, во что бы то ни стало, вывестись из шаманских жестов, из алхимико-идеологической «пробирки». — С.Т.) родиться в картине люди нового нашего беспрецедентного времени — коммунизма. Фильм о Больших маленьких людях, творящих новую эру на Земле — эру коммунизма».
Смотреть с заоблачных высот и воображать себя ренессансным громовержцем, способным изменять мир по лекалам красоты и совершенства. Все же он — снова и снова — впадал в едва ли не апокалиптическое состояние веры: что бы там ни было, а чудеса возможны. Ибо люди прекрасны и природа вокруг — сплошная Божья благодать. И далее в дневнике могут находиться рядом записи о человеческой ничтожности, никчемности Лаврентия Берия и Михаила Чиаурели и следом — о «Золотых воротах в коммунизм. Юношество мечтает выстроить их среди степи, и чтобы сквозь них текли воды Днепра по степям Украины».
«Творец, — записывал Довженко в дневник, — должен любить жизнь и показывать, что она прекрасна. Без него люди сомневались бы. Значит, творец должен писать... правду». Но нетрудно заметить: у этого дневника словно бы два автора, и у каждого своя правда, свое представление об Украине (а именно она является главным предметом его мыслей, наблюдений). Один — трезвый летописец, видящий реальность такой, какова она есть, — без прикрас. Второй, или же собственно «творец», эту реальность довольно решительно отрицает.
Едва перо Довженко начинает набрасывать очертания будущего произведения, как сама действительность сразу тает без возврата. Вот, например, запись от 8 июня 1951 года: «Шведы». «Написать повесть», — отмечает Довженко. О потомках шведов, застрявших в Украине еще со времен Екатерины. После Второй мировой войны репатриация, советские колхозники-шведы возвращаются на свою историческую родину. Там поселяют их «в горах, на убогих каменистых участках. Убогость и отсутствие перспектив». Нет «полета, нет большой цели. Они стали духовно оскудевать». Естественно, просятся обратно, в СССР, к своим колхозам. Их отпускают. «Приехали на Родину и стали строить коммунизм».
Согласитесь, это выглядит как пародия. Но ведь текст принадлежит человеку, так ясно видевшему «колымальное» суперзакрепощение послевоенного украинского села! Что это, трусливое очковтирательство, особый тип цинизма (который сам же и распекал)? Или тот самый, хорошо знакомый из истории украинской литературы и искусства способ мифологического мышления, наглухо блокирующий трезвую реалистичность восприятия действительности, когда речь идет о создании собственно художественных текстов?
Последние десять лет подарили нам не слишком много новых материалов о жизни и творчестве выдающегося художника. А все же больше, чем за два десятилетия до того. К тому же теперь мы все чаще начинаем понимать одну простую вещь: Довженко давно признан классиком мирового кино, и в этом направлении не стоит напрягаться и убеждать кого бы то ни было в том, что он велик и могуч. Стоит спокойно изучить его жизнь и творчество — во всей их непростой гармонии и дисгармонии.