Если язык — это дом нашего бытия, то нужно просто прислушиваться к голосам вокруг и можно понять, чем живет наше поколение. Вдруг замечаешь, что в действительность, то есть язык, незаметно меняя нас самих, вошли пофигизм и облом, а также видаки и мобилки, появились юзеры и чайники, сисадмины и хакеры, одинаково ругающие галимую винду, мы стали стебаться, тусоваться, нам забивают баки или же гонят фуфло (порожняк они, кажется, не гонят).
Жаргон стал вездесущим: он слышится в рекламе, публичной речи, он уже не удивляет в СМИ или художественной литературе. Неизвестно, как совладать с такой экспансией жаргона, вербальной свободой и актуально ли еще говорить о пространстве, свободном от жаргона.
Именно жаргон, благодаря стараниям языковых (и, как выяснится позднее, политических) пуристов, непременно ассоциируется с засоренным и загрязненным языком улицы, города, молодежи. Но лингвисты доказывают, что из той «грязи» и возникает язык. И что жаргон — это проявление смеховой культуры и реализация языковой свободы.
Так что же получается: жаргон — это разрушение литературной нормы или залог развития языка? О феномене украинского жаргоноупотребления мы решили поговорить с его исследовательницей Лесей Ставицкой, заведующей отделом социолингвистики Института украинского языка НАН Украины. Она подготовила уже два издания словаря украинского жаргона, а также монографическое исследование «Жаргон, арго, сленг: соціальна диференціація української мови».
— В последние десятилетия жаргон и сленг стали очень заметны в литературе, СМИ, рекламе. О чем свидетельствует такое проникновение жаргона на территорию украинского литературного языка?
— Я бы не сказала, что жаргон — это инновация для украинского языка, появившаяся только десять лет назад, когда начались демократические процессы, воцарилась языковая свобода и псевдосвобода в художественной литературе, публичном дискурсе. На самом деле жаргон — очень давняя лексическая система, и я в своей книге пыталась раскрыть историческую ретроспективу жаргоноупотребления.
Украинский жаргон начался с «Энеиды» Котляревского, написанной, в сущности, на жаргоне — то сочное и необыкновенное слово, взрыв смеховой культуры, наблюдаемые в поэме, появились на лексической и фразеологической базе жаргонного вокабуляра. Иван Котляревский в свое время учился в Полтавской духовной семинарии и хорошо знал бурсацко-семинарский жаргон. Бурсы были закрытыми учебными заведениями, в которых господствовал суровый порядок и была своя система иерархии. Наказание учеников и мертвая схоластика, которую они должны были осваивать, вызывали у молодых людей внутреннее сопротивление, и ограничения они старались компенсировать языковой свободой. Это абсолютно закономерно для жаргононосителя — в языке реализовывать свое «Я». Так возник бурсацко-семинарский жаргон. Я посвятила ему отдельный раздел, а в дополнении привожу жаргонизмы, употребленные в «Энеиде» и затем перешедшие в словари в качестве разговорной лексики.
Еще одна интересная страница в истории украинского жаргона — уголовный жаргон, один из древнейших подвидов, интернациональный по своему характеру. Он усваивал слова из идиша, французского, немецкого языков. В западном регионе Украины было специфическое львовское тюремное арго, которое подпитывалось из польского языка.
Отдельный этап в истории жаргона — 60—70-е годы ХХ века. Поэтому абсолютно несправедливо было бы говорить о жаргоне как о заимствованиях из русского и английского языков, словесной шелухе.
Жаргон — это социально маркированная лексика. В профессии журналиста, водителя или научного сотрудника существует нормативный ряд, используемый для официального общения, а есть сниженный, фамильярный, с модусом жаргона как способа смехового очеловечения мира. Жаргон — разговорная лексика, бытующая в определенной корпоративной среде. Общаясь друг с другом, мы вырабатываем особый субкод, объединяющий нас, отделяющий от других и являющийся распознавательным знаком: мы — свои, мы принадлежим к одной среде.
Поэтому жаргон — это абсолютно естественная реальность функционирования украинского языка, социальный диалект, существующий параллельно с другими, например территориальными. Отдельно выделяется бранная лексика. Все это — относительно автономные формы существования единого национального языка.
— Оправдано ли использование жаргона в прессе? Роль СМИ — отображать языковую действительность или приводить ее в норму, легитимируя жаргон? Ведь одно дело — читать «лох» на заборе, совершенно другое — в газете. Кто кого учит жаргонизмам — журналисты или читатели?
— Язык СМИ — срез нашего языка. Журналисты вряд ли копаются в словарях, выискивая то или иное слово. Они описывают события, цитируют политиков, и так непосредственная социально-языковая реальность переходит в журналистский дискурс. Дерибан, раздерибанить звучало в зале Верховной Рады. Кстати, это довольно редкостное слово в украинском жаргоне, его не было в моем словаре 2003 года. Дерибан — это раздел награбленного, слово пришло из языка мазуриков, не совсем законопослушной группировки постреволюционного Петербурга.
Возвращаясь к вопросу о СМИ, замечу, что журналист должен стоять над материалом и отдавать себе отчет, что с читателем он не должен разговаривать на сниженном языке. Журналисты же используют жаргон, чтобы быть лингвистически своим в глазах читателей, близких к демократическим массам населения, что неправильно. Здесь уже следует говорить о качестве лингвистического образования, компетентности, языковой грамотности и общей культуре журналиста.
— Какой путь прошло арго, чтобы попасть в молодежный сленг? Ведь та молодежь, которая сегодня оперирует словцами из тюремного жаргона, никогда не сидела в тюрьме.
— Сами люди, находящиеся в местах лишения свободы, не заботятся об экспансии этого языка. Этот язык привлекает молодежь, как привлекает ее все необычное: революция, с которой они столкнулись впервые в жизни, ноу-хау, новинки в одежде, прическе... Язык тоже является частью имиджа. Очевидно, что в нашем обществе многие люди сидели в тюрьмах, они приносили с собой словечки, которые потом проникали в социально-низовые пласты социума. С ними контактировали законопослушные граждане, молодежь моментально это усваивала, и так уголовная лексика закреплялась в сленге, а затем проникала через язык различных слоев города в жаргонизированный разговорный язык, на полосы газет.
— Какую роль в распространении такого стандарта языка играют средства массовой информации (телеканалы, радиостанции)?
— Безусловно, можно говорить о значительном влиянии СМИ. Для примера возьмем радио «Шансон» — в эфире не просто звучит блатной тюремный язык, а параллельно с ним идет насаждение определенной психологии. Это опасно. Заключенные имеют право на свой язык, но радио вытягивает идеалы и представления уголовного мира и пускает их в эфир в песнях, рекламе и в юморе, который они культивируют. Это программирование людей на блатной мир, являющийся, в сущности, антимиром. С иными ценностями, представлениями о высоком и низком, о нормах отношений между людьми. Это продуцирование криминального видения мира, специфической картины мира, в основном денационализированной, аморальной, лелеяние очень ограниченного круга эмоций и примитивного сценария отношений между людьми.
Молодой человек, входящий сегодня в жизнь, должен иметь ответы на экзистенциональные вопросы своего существования. Он должен решать проблемы отношений с миром, с собой, друзьями и любимыми, не имея пистолета и чемодана денег. Между тем эфирное пространство (теле- и радио) не дает ответа.
И не надо роптать, что виноват во всем — жаргон. Понимаете, он всегда присутствует в языке и культуре, но сейчас он искусственно гипертрофирован. Пропала элитарная культура, и украино-, и русскоязычная. Понятно, что другая, низовая часть расползлась и заполнила собой все пространство, поэтому создается впечатление грязи, которой много.
— Чем еще характеризуется сегодняшнее жаргоноупотребление? Кто диктует последнюю моду в жаргоне?
— Можно говорить о популярности компьютерного жаргона в языке продвинутых программистов и юзеров. Наблюдаем его экспансию в художественную литературу и публичную жизнь. Отставку правительства Ющенко в 2001 году в прессе назвали «перезагруженностью». У Анатолия Днистрового читаем «твої слова на нього не діють, і він висить як 2000-й Windows». Кроме этого, бизнесовые, банковские слова наподобие «черный нал» особенно распространились в обществе.
— А гипертрофированная популярность тюремной лексики сегодня — это признак нашего времени? Или все-таки запрещенный мир всегда имел одинаково притягательную силу?
— Жиганский ореол слова был всегда чем-то привлекателен для людей закона. И речь идет не только о языке, но и о манере разговаривать, держаться, характерно присесть на корточки, специфически держать сигарету, носить определенную одежду, обувь. Вспомните о целой семиотике наколок — все это их маркеры. В 1998 г. покойный Олег Хоменко подготовил двухтомник «Мова блатних. Мова мафіозі», он 30 лет ездил по тюрьмам и насобирал богатейший материал. Из того лексикона не так уж и много проникло в жаргонизированный язык, ведь как только слово становится известным всем, его заменяют другим. Зэки не насаждают свое арго. Если язык вдруг усваивает то или иное слово, это означает, что его не хватает говорящим, есть какая-то лакуна.
— Или, возможно, явление, обозначенное новым жаргонизмом, актуализируется в жизни социума?
— И то, и другое. Слово «дерибан» возродилось именно таким образом: перешло с периферии в центр, может, его сами депутаты знали. Появилась реалия — возродилось слово. И трудно сказать, какие слова возродит будущая социально-политическая реальность.
— Мне показалось очень интересным наличие семинарско-бурсацких слов в современном молодежном сленге, причем давние слова сохранили свое значение: «диміти, морозити, настрочити»; или немного изменили — «суничка» (рос. клубничка — пойти налево к женщинам), «курдупель» (ранее означало — сутулый), «закалімпоцити» (плохо отвечать лекцию; ударить), а сейчас «калампоцати» — думать. Как это объяснить?
— Парадоксальность этого явления в том, что постреволюционные десятилетия не говорят о преемственности в развитии семинарского вокабуляра, ведь после революции в молодежном сленге начал доминировать блатной русский язык. Но определенные жаргонные универсалии, идущие из бурсацкого вокабуляра, дожили до наших времен, хотя и опосредованно усваивались носителями языка. Ведь специальных исследований не было, в художественные произведения эта лексика также не особенно была введена, за исключением «Люборацьких» А.Свидницкого. Язык живет своей жизнью, у каждого слова — своя судьба. Возможно, некоторые слова пришли уже иными путями: например, «ціцерони» (женская грудь), очевидно, и в русском бурсацком жаргоне были, откуда пошли в русский жаргон, а потом уже вернулись в украинский. Слово «клево» — давнее новогреческое заимствование, оно было и в языке лирников, и в офенском. Это сложный процесс взаимопроникновения.
Жаргон ведет себя очень прагматично: если для удовлетворения потребностей говорящего сегодня нужно именно это слово, то оно сразу же входит в язык. Жаргон отражает интерес ко всему непривычному, это всегда языковая мешанка, эксцентрика, вербальный цирк на проволоке.
— Вы исследуете и гендерную специфику употребления жаргона?
— Этот вопрос рассматривается в двух аспектах — об употреблении жаргона мужчинами и женщинами и о том, как репрезентированы мужчина и женщина в жаргонном лексиконе. Жаргон — прерогатива мужских языков. Он возникает там, где есть корпоративное сообщество людей. И, в принципе, к корпоративной организации прежде всего тяготеют мужчины. Когда-то Симона де Бовуар в книге «Второй пол» заметила, что женщины никогда о себе не говорят «мы». Да и где возникает жаргон как таковой? В армии, тюрьме — это наиболее продуктивные группировки, в которых появляется жаргонная кухня. Они — стерильно мужские. Там формируется своеобразный мизогинистический модус представления женщины. Поэтому в жаргоне очень разветвленная система наименования женщины — есть в нем ненависть, насмешка, ирония, унижение женщины. Это характерно для всех языков. Тюремный жаргон вырабатывает такое отношение не только к женщине, но и к гомосексуалистам — там появляется гомофобия. Отдельно можно говорить, кстати, о специфическом гомосексуальном сленге (меньше он развит у лесбийских сообществ).
— Вы пишете, что языковую стихию города невозможно придумать или принудительно насадить. Часто ли писатели отображают городской сленг?
— Анатолий Днистровый в своих романах сполна отображает языковую стихию города Тернополя. Скажем, для обозначения женщины употребляется «бабаська», «мантелепа». У Днистрового есть дар слышать, фиксировать и воссоздавать этот язык. О львовском сленге можно судить по произведениям Ю.Винничука или рубрике Юзя Обсерватора в газете «Поступ», о сленге Житомирщини узнаем из произведений Валерия Шевчука или Евгения Пашковского.
— Почему же украинцы, как правило, неодобрительно реагируют на слова, выходящие за рамки «солов’їної мови»? Откуда такая жаргонофобия?
— Это уже наша национальная черта в восприятии языка — есть язык, на котором мы разговариваем, и есть то, что мы думаем о языке. Есть языковое и есть метаязыковое сознание. Потребность утверждения украинского языка как государственного, увеличение его коммуникативной мощности, обособление от русского языка ставили задачу лелеять его чистоту, калиновость и сопилковость. Но не надо забывать, что язык развивается не в своей правильной ипостаси, а в устной, спонтанной, социально малоконтролированной речи. Только разговорная стихия является питательным источником для развития любого языка. Литературный язык — стандарт, но ему не хватает движения. И только в непринужденной коммуникации социально разнотипного сообщества, в том числе и социальных низов, а также среди молодежи зарождаются ростки новой нормы и лексикона.
Жаргон необходим для развития языка, поэтому, лелея его чистоту, мы тем самым не даем ему питательного притока народного, так сказать, креатива. Исследование устной речи, конечно, не ограничивается жаргоном, но жаргоноупотребление — ее важная составляющая.