ЗАГАДКИ «ТРЕХ СЕСТЕР»

Так можно было бы озаглавить международные чеховские чтения в Ялте, посвященные столетию пьесы. Похоже, что и сам Антон Павлович не подозревал, сколько тайн сокрыто в его произведении, сколько там «неведомых дорожек», по которым устремятся исследователи в поисках глубинных смыслов его «тихого шедевра». «Лукоморье» пушкинского «Руслана» странным образом зарифмовалось с вполне реальным лукоморьем Гурзуфской дачи, где были начаты в 1900 году «Три сестры», аукнулось в репликах Маши (помните это ее бесконечное — от первого до последнего акта — «У лукоморья дуб зеленый... Что значит у лукоморья? Почему это слово у меня в голове?»), и вот уже ученые-филологи затевают неожиданные игры с чеховским текстом, отыскивая в нем «следы невиданных зверей».

Нет, в серьезности конференции сомневаться не нужно. Как и подобает столь солидной акции, она имела и соответствующий организационный размах (на юбилей сестер Прозоровых съехалось свыше 50 исследователей из восьми стран — Украины, России, Казахстана, Норвегии, Германии, Канады, Кореи, США), и весомый научный статус — участвовали самые большие авторитеты чеховедения. В широкую систему исследовательских координат — краеведческих, источниковедческих, социокультурных — вписывались обсуждаемые вопросы (подготовка международного издания Чеховской энциклопедии, возглавляемого И.Гитович, создание полной библиографии прижизненной критики Чехова, над которой давно работает А.Чудаков) и представленные доклады. Рассматривались проблема монолога — тема служения в «театре Чехова», воссозданные им типы бытового поведения (армейского, гимназического, служебного) — и пространственно-временные измерения «Трех сестер», жанровое многоголосие пьесы — и претворение в ней вечных сюжетов (к примеру, ситуации военные на постое), «чеховщина» как явление национального менталитета, архивные разыскания сотрудников ялтинского Дома-музея, серии «Чехов и...» (Г.Ибсен,
Т.Уильямс, А.Вампилов,
И.Бродский и др.), «Чехов в...» (в Киеве, Харькове, в Крыму, в Москве, Бонне, Цюрихе, Лионе, Мюнхене, на сценах Великобритании и США) и т.д.

Словом, были представлены самые разные аспекты исследовательского диалога с пьесой-юбиляром и (что показательно для представителей СНГ) обозначилась смена системы ассоциаций: с них сошел налет советского контекста, который всегда присутствовал в прежних работах о Чехове. В те времена абсолютной крамолой выглядели бы вопросы, прозвучавшие на нынешних чтениях. Не делаем ли мы из Чехова икону? Кто прототип Соленого — не Горький ли? (Персонажа, у которого «руки пахнут трупом», сравнить с буревестником русской революции!) Какую бурю имеет в виду Чехов (о грядущей буре говорят Тузенбах и Соленый) и о каком будущем он мечтал? Так ли уж плоха Наташа, во многом похожая на презирающих ее сестер? И вообще — в чем смысл пьесы? Отход от шаблонов ощущался и в избираемых объектах научной рефлексии: смеховая и слезная «диаграммы» в «Трех сестрах» (с разделением героев на плачущих и смеющихся); внесценические персонажи и ситуации (отец сестер полковник Прозоров, председатель земской управы Протопопов, под чьим началом служит Андрей Прозоров, ряженые, две дуэли Соленого и т.п.); фольклорно-мифологические «гены» пьесы — мотивы старшего брата, узнавания суженого, мотив испытания (Тузенбах его не выдерживает: не находит ключ от души Ирины, а потому гибнет).

Каждая конференция имеет портретное сходство со своим героем. Здесь действует тот же принцип (сформулированный Самюэлем Батлером), что и в творчестве: «Любое человеческое творение, будь то литература, музыка или живопись, — это всегда автопортрет». Творчество Чехова «творит» конференции о себе по законам своей поэтики. И если в чеховских пьесах находят стиховые и музыкальные закономерности, то и в «тексте» конференции следовало ожидать аналогичных проявлений. Так и было. «Рифмовались» темы докладов (чаще всего — нтертекстуальность, символика цвета, символика числа «три» — на уровне бытовом и сакральном, вплоть до сравнения финального «трио» сестер с «Троицей» Андрея Рублева). «Рифмы» порой были «неточными» — с прямо противоположной трактовкой персонажей и ситуаций. Так, «бытийная» (не бытовая) сторона дома Прозоровых одними определялась как «безрелигиозная» (нет икон, нет лампад, никто ни разу не перекрестился, «а где нет Бога, там поселяется дьявол»), другие, напротив, подчеркивали духовную наполненность их жизни, третьи считали, что «сестры живут от ума, а не от души». Резонировали идеи, выстраиваясь в любопытную лейтмотивную систему.

Последнее особенно ощущалось в «игровой» зоне конференционного пространства. При этом ведущими среди исследовательских idee fixe («инструментованными» каждым докладчиком по-своему) были отнюдь не сестры-невозвращенки (определение режиссера В.Гульченко: они ведь так и не вернулись в Москву), а их окружение. В лидеры выдвинулся Соленый. Ему примеряли костюм Чацкого (в Лермонтова он рядился сам — по Чехову, о Горьком уже шла речь), связывали его с морской стихией (развивая тему «лукоморья» и отталкиваясь от вкусовых ассоциаций) и даже усматривали в нем параллели с... Николаем Вторым («пахнущие трупом» руки Соленого вызвали в памяти докладчика трупы Ходынки). Свой ряд переосмыслений был и у Наташи (от «шершавого животного» до леди Макбет и «не вполне человека» — так сказать вочеловеченного сатанинского начала), и у Андрея Прозорова: князь Андрей (и тоже — при Наташе) и даже Пушкин (совпали монограммы — А.С.П. и имена жен).

Окончательно прояснилось, что конференцией завладела игра и что филолог — это не homo scriber, а прежде всего homo ludens (не человек пишущий, а человек играющий), когда пьеса Чехова начала заселяться животными. В доме Прозоровых обнаружились коты (опять эхо пушкинского «лукоморья» с его «котом ученым»): у одних — в облике Андрея (он «ученый» и «ходит по цепи», но — Гименея), у других — Кулыгина (с той же аргументацией) и даже Маши. Появился медведь, виртуальный образ которого (сложившийся из реплик и оговорок персонажей) стал носителем неких тайных смыслов. Затем в ход пошла мебель: стулья в «Трех сестрах» (шкаф из «Вишневого сада» больше не одинок!) оказались не просто домашним инвентарем, а обрели статус «знака высшего напряжения или изнеможения героя»! И наконец — зеленый цвет, прошедший «красной нитью» через многие доклады (снова таинственная власть лукоморья): это и зеленый пояс Наташи, и «зеленый змий» возлияний Чебутыкина, и подразумеваемая вечная зелень юга, куда улетают не раз поминаемые персонажами перелетные птицы, и привязавшаяся к Маше строка Пушкина (полностью «позеленевшая» в четвертом действии: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том... Кот зеленый... дуб зеленый... Я путаю...»). А когда старейший сотрудник Дома-музея Алла Васильевна Ханило продемонстрировала волчок, «игравший» в первом — 1901 года — спектакле «Трех сестер», и в тишине конференц-зала он басовито загудел на звуке «фа» малой октавы, я готова была поверить в некую мистическую закономерность происходящего: по шкале Римского-Корсакова, обладавшего цветным слухом, звук «фа» имеет зеленоватую окраску.

Ко всей этой научной эквилибристике (надо сказать, презираемой практиками театра) можно отнестись по-разному. Можно согласиться с тем, что, высвобождая энергию, скрытую в намеках и второстепенных фактах, чье «значение темно иль ничтожно», мы обогащаем свое понимание новыми смысловыми обертонами. Можно съязвить вместе с Жильбером Сесброном: «Если бы не критики, гении никогда не узнали бы, что хотели выразить». Или решить, что ученые не устояли перед соблазном воспользоваться постмодернистскими «отмычками». А можно просто улыбнуться и вспомнить, что все это — «очень Чехов», и не только Антоша Чехонте, но и Антон Павлович — с его самоиронией, шутливыми поддразниваниями и насмешками.

Чего-чего, а «ученого занудства», которое так не терпел Чехов, на конференции не было. В этом, конечно, сказалась и атмосфера ялтинской усадьбы, в которой проходили чтения, — в сени воздушно-легкой Белой дачи и рукотворного чеховского чуда — посаженного им сада с его вечной весной (что там только не цвело и не благоухало!). И многолюдное научное собрание ощущало себя в прямом смысле слова в гостях у Чехова, а в памяти постоянно всплывало высказывание К.Чуковского: «В литературе он работал как фабрика. Людям помогал так неутомимо и деятельно, словно был не человек, а учреждение. Даже гостей принимал в таком беспримерном количестве, словно у него не дом, а гостиница».

Ну а что же с загадками «Трех сестер»? Разгадала ли их конференция? Вряд ли. Пожалуй, их стало еще больше. Искусство никогда не раскрывает всех своих тайн, заставляя каждое новое поколение искать ключ к душе чеховского творения и задавать все тот же вопрос: в чем же смысл этой «пьесы расставаний»?!