Только Саша Ирванец может так омерзительно назвать свою книгу. Вслушайтесь только в это слово — «Очамимря»... И в вашем сознании обязательно возникнет нечто липкое, скользкое, холодное, безобразное, нечто до боли отечественное, пучеглазое, вонючее, живучее и непостижимое. Короче говоря, монстры прибывают, от этого становится все более печально, и разочарованный человек прыгает с Бабародины. Это последнее — реальное самоубийство — на самом деле напророчено повестью Ирванца, точнее, ее финалом. Может ли плохой текст так сильно повлиять на реальность? Пожалуй, не может. Но не тогда, когда это текст Ирванца.
Саше «Очамимря», по моему мнению, не удалась. Нет, не вся книга, а отдельно взятая «Очамимря». Не удалась, поскольку ее замысел перебил писательское дыхание. Саше захотелось смешать в одной повести и антиутопию с ее удивительным новым и таким страшным миром; и современную политическую реальность с такими нескрываемо очевидными персонажами («Рыжеватые волоски реденько голову прикрывают, лысина из-под них уже виднеется-проблескивает», — это о «Кнезе», правителе Града); и волшебную сказку о Кирилле Кожемяке, чтобы было, как по Проппу; и узнаваемую топонимику Киева; и апокалиптику с ее вспышкой (сравните со «взрывом» в романе Татьяны Толстой «Кысь»); и еще целую кучу разнообразных выдумок и фишек, к которым можно, по желанию, придираться хоть целую кандидатскую диссертацию. Чего стоят хотя бы Трухан-айленд с Гидропа-айлендом, возрожденная структура древнерусского общества, хтоническая Очамимря (ящерица-людоедка или украинский «Кинг-Конг» — только злой, хотя и не осознающий этого), растаман-трава, мягко говоря, неоправданно китчевые боги Фак и Фака... К недостаткам можно также отнести и какой-то недофорсированный финал, и схематичного протагониста, и какие-то глуповатые имена кнезевых дочерей. Подумать страшно — Пипсикола и Кукакола... Короче говоря, съели бедного Пидскарбия привидения большой политики, съели и запили днепровской водичкой. Да, Саша дал маху, и здесь ни один литературный адвокат его не спасет.
Но нет, не за «Очамимрю» люблю я Ирванца-прозаика. Кроме «Очамимри», есть в его книге четыре текста из цикла «Піонертабірні оповідання» и новеллка «Львівська брама». Хотя последнее произведение так же можно обозначить как некий симбиоз любительского краеведения, футурологии, патриотических рефлексий и застарелого бубабистского влечения к подземному царству. Тем не менее, к счастью, оно не разваливается на «элементарные части». Дай Бог здоровья реальному киевскому «кнезю»-мэру за то, что он не достроил еще станцию метро «Львівська брама». Если бы достроил, то не смог бы герой Ирванца выйти на темной станции и оказаться... во Львове. Сейчас я каждый раз, проезжая между «Лукьяновской» и «Золотыми воротами», вздрагиваю от мысли о подобном путешествии в пространстве и времени.
Другое дело — «Піонертабірні оповідання». Здесь Ирванец предстает перед нами рассказчиком маленьких человеческих историй — с мистикой, живой речью советского человека времен упадка империи и россыпями неожиданных стилистических перлов. Ну, разве можно без слез умиления прочитать, например, такую фразу: «...закрыла за собой двери на шпингалет, опустила трусы и села, и белый кафель унитаза без крышки обжег мне бедра холодным прикосновением»? Это хочется читать и перечитывать, хочется кричать и плакать, почему Ирванец решил переквалифицироваться в фантаста-прогнозиста?! Неужели так влекут лавры Оруэлла-Хаксли? Или ему нашей жизни, богатой на разнообразные «холодные прикосновения», мало? Примерно десять лет назад я впервые прочитал эти рассказы и до сих пор уверен, что так, как Ирванец знает и понимает, а главное, чувствует и воссоздает простые жизненные ситуации простых людей, в нашей литературе мало кто способен. Разве что Жолдак с Подервьянским. Ну, может, еще Диброва, но тот за океаном. Мне хочется, чтобы в его прозе жили сержанты Пономаренки, маньяки, вожатые пионерлагеря и их воспитанники, алкаши, санитарки Раи, симпатичные аутсайдеры, благородные неудачники и прочий растерянный народ. Хочется, чтобы Ирванец снова стал нежно-грубым, поверхностно-глубоким рассказчиком обычных историй. Но кто я такой, чтобы требовать от классика быть таким, каким я хочу его видеть?
Скажу лишь одно. От Саши мне неоднократно приходилось слышать сакраментальную фразу: «Чувак, я знаю этот народ!» Не уверен, уместно ли вспоминать о дыме отечества в контексте творчества Ирванца. Вспомню хотя бы его же слова о папиросах «Беломор»: «Боже, забытый запах имени Урицкого. Ка-айф...». Вот и я говорю: «Ка-айф...».