Обычно кинофильмы быстро стареют и умирают. И это нормально. Несколько лет - в лучшем случае! - и картина канула в Лету, о ней напоминают лишь пожелтевшие афиши, хранящиеся у авторов. Но есть особые фильмы. Не умирающие. И не стареющие. Каким-то чудом прорывающие заслон десятилетий. Более того - с годами они становятся нам все ближе.
35 лет назад в павильоне киевской киностудии художественных фильмов стукнула хлопушкой женщина, девочка прокричала номер кадра и дубля, прозвучало магическое слово «Мотор!» и я с замиранием сердца, как в воду с обрыва, шагнула к камере и произнесла первые слова текста уже не своим голосом, это уже была Проня Прокоповна Серкова. Начались съемки фильма «За двумя зайцами».
И вот я вновь иду по ставшему родным саду, по тенистым дорожкам. Пусто на студии. Тихо. Только мелькают какие-то странные бизнесменские люди. Только на бешеной скорости резвятся иномарки. Иногда покажется знакомый студиец, он пугливо жмется к кустам, к сторонке - теперь это уже не его студия. Какие-то склады, фирмы, малые предприятия. Я иду вдоль заросшего бурьянами, покрытого мусором озера (тогда вся страна поражалась изумительной красоте и озера, и кустов, и хаток над ним; снималось это в десятках фильмов).
Вот сюда, к этому озеру, часто убегал наш невыносимый деспот и хороший человек, режиссер Виктор Иванов. Один из любимых учеников Довженко, сталинградский ротный, герой войны. Он о войне, кстати, не снял ни одной картины. Жил он рядом со студией, в двух шагах. Но регулярно приезжал на собственном «Москвиче». И регулярно всаживался при въезде в дерево, стоящее возле ворот. Выходил и задумчиво смотрел на дело рук своих, и это было настолько регулярно, что вся студия заранее сбегалась к воротам смотреть на это зрелище -- и не бывала обманутой. Он всю жизнь жил с этой мечтой - поставить «зайцев». Не давали. С огромным трудом добился разрешения. Его бичом и мукой было сомнение. По-моему, он сомневался с момента просыпания. Все, абсолютно все было не так! Напишет вот такое заявление директору студии: «Прошу заменить актеров. Они мне гробят картину. Борисов играет салаку, а мне нужна щука. Криницына - пустой сосуд. Картина провалена» - и убегает к озеру и сидит над ним полдня, как роденовский Мыслитель, а группа бегает, его уговаривает. И это не каприз был, не сумасбродство. Характер такой. Боялась я его до потери сознания. Но тут мне очень помог Олег Борисов. Своей интеллигентностью, спокойным достоинством он учил меня этому, самому дорогому и нужному в человеке - достоинству.
Я иду, и тени прошлого властно обступают меня. Огромные, пустые и гулкие темные павильоны. Тишина, мрак, запустение. Трава у ворот - чем-то напоминает сегодняшнюю Припять. Жутковатое ощущение. Гулко отдаются шаги. Птицы кричат где-то там, в темной пустоте. А меня настигают звонкие голоса, музыка, суета, словно запущена фонограмма тех лет, тех голосов, многие из которых уже давно не звучат... Вот тут снималась сцена у Секлеты, когда веселый, разгульный Голохвастов кричит в пьяном угаре: «Люблю безобразия!..»
Блистательная сцена. Уверена, что будь жив Старицкий, он бы расцеловал Олега за эту, придуманную самим актером, реплику.
А здесь стояла другая декорация. И я словно сейчас ощущаю атмосферу съемки. Напряжены все, устали, взвинчены предельно. Жарко, некомфортно, как теперь говорят. Иванов кричит в микрофон («матюгальник» на студийном слэнге).
- Ти-ш-шина в павильоне!.. Тихо!.. Мотор-р-р!
И только настала неестественная тишина, не успела девочка стукнуть хлопушкой, как вдруг чей-то скрипучий, омерзительный голос повторяет с издевкой:
- Мото-р-р!
- Сто-оп!..
Вы видели когда-нибудь истерику взрослого мужчины? Вот это самое с Ивановым, а дирекция готова испепелить виновного.
- Кто кричал? Кто смеет издеваться?
Хватают всех, трясут. Нет виноватого! Еле-еле откачали режиссера, успокоили, настроились.
- Мотор!..
Пошло, пошло, поехало... и вдруг опять это издевательское, какое-то ну нечеловеческое:
- Мот-то-о-р-р-р!..
На этот раз я даже не берусь описать, что было. Я так испугалась, что спряталась за камеру, лишь бы никому не попадаться на глаза. С час бушевали валидольные страсти. Но вот успокоились, хлопушка, голос девочки, «Мотор!..» - тихие в гигантском павильоне голоса актеров. И вдруг - тот же адский голос:
- Тихо, б...и!..
И тут уж хулигана увидели все! Там в клетке сидел попугай, это он и упражнялся. Вся группа полегла от хохота. Только хозяин попугая, моряк (он его приносил на съемку и уносил, договор с ним был, платили), только тот стоит как ни в чем не бывало. Мол, что за удивление такое, палубная морская птица, на палубе, небось, не салон, там бывает, когда концом линя хлестнет, и не такое скажешь...
В общем, сняли мы фильм. Иванов был не силен в лизоблюдстве, потому картину приняли незаметно. Даже премьеры не было нормальной, в каком-то полусарае за Дарницей показали полупустому залу - ни афиш, ни объявления - ничего. А уж там поздравить, фестивали там, премии, награды, загранпоездки... о чем вы говорите? И вот я смотрю сегодня на наши творческие союзы... Сколько же там лауреатов всех рангов! Сколько рощ, лесов срублено для их лавров! И спрашиваю себя - а где же их книги, фильмы, картины, столь крикливо, агрессивно назначенные в шедевры? Наверное, уже и сами творцы о них забыли. А скромная картина Виктора Михайловича Иванова живет, и, что поразительно, она с каждым годом все ближе народу. Я это ощущаю по себе. Сколько лет прошло, а меня все узнают на улицах, в очередях, в метро, на базарах.
- Пронечка наша! - кричит тетка и сует сверх положенного несколько яблок. Я много думаю над этим феноменом. Почему именно сейчас, сегодня фильм «За двумя зайцами» столь явно «востребован» зрителем? Видимо, есть в нем что-то, затрагивающее болевые точки общества, что-то, попадающее в унисон с мыслями, чувствами и стремлениями людей. Что? Я думаю об этом - и ответ приходит во сне.
...Вот эта гримерная. Последние штрихи - и я, Проня Прокоповна Серкова, иду к себе в магазин. Свирид Петрович Голохвастов рукой, измазанной в муке, пыльно хлопает себя по груди, мешок с орехами нечаянно падает, и орехи рассыпаются (что совсем не задумано режиссером, но он безмерно рад счастливой находке; а каково нам падать на эти проклятые орехи?); а я гордо заявляю:
- Маменька и папенька! Свирид Петрович Голохвастов делают мне объявление! (Почему слово Старицкого «объявление» редакторы Госкино Украины со скрежетом зубовным потребовали заменить словом «предложение», что на три порядка хуже - для меня загадка до сих пор.) В этой сцене я встаю и выхожу из магазина. И вот тут начинается неожиданное.
Я попадаю - такая, как есть сегодня, только в костюме Прони - на сегодняшний Крещатик! Я немного испугалась, я ошарашена и ничего не понимаю: шутка ли, перескочить через столетие! И я все замечаю, все детали, к которым вы все давно привыкли и не видите их. Какие-то сверкающие, летящие, как молния, экипажи и кабриолеты совсем без лошадей. Я оглушена грохотом и шумом. Люди в странных одеждах. Бывает, что и с зелеными, и с фиолетовыми волосами женщины. Молоденькие бесстыдно идут прямо в исподнем, в кружевных панталонах. А те так и совсем почти без юбок. У иных какие-то ящички сверкающие, оттуда музыка несется такая, что вроде как бы из сумасшедшего дома: «Путана, путана», что оно такое? А картины кругом? То мужчина держит на руках полуголую дамочку; то большущие бутылки, и со всех сторон, со всех стен, да все не по-нашему написано. А народу-то сколько! И куда же они спешат, бедные? А магазины, а стены все из стекла! И нищих, нищих!.. Пошла и я куда-то все вниз, а там все нищие, и все музыканты... А вот шарманки так нет. Иду я по улице, горюю - куда ж это я, бедная, попала? Как вдруг - о боже ж ты мой, так и есть! Он! Одетый по-модному, по-хранцузьки, наверное, и те же усики, соломенная шляпка-канотье. Молодой, как был, ловкий, скорый, с тросточкой своею.
- Свирид Петрович! - кинулась я. - Да вы ж как новенькая копейка! Такой же... Ну, просто душка! Комплиман!
- Мое почтение, леди! - говорит он. И целует ручку! Осматривает меня.
- Какой хиповый прикид! - говорит. - А я не изменился, да. Потому как - вечен. Да. Да! То есть, нет, сколько люди живут, и я буду, это если по-вченому, то... называется ол-райт!
- Ну и розумный... аж страшно! - шепчу я.
- Да и вы, милейшая Проня Прокоповна! Вы тоже... как бы это сказать... всюду. Везде! Вон сколько вас вокруг!
Я так и не поняла, что то оно такое было. Свирид Петрович назвал «вокзал». Шум, суета, он мне все рассказал; там этих оборванцев, бродяг (по-модному, по-современному - бомжей), цыгане там, серый люд с баулами, сумками, тюками, и все везут ящики, мешки на колесиках. И там эти здоровые такие, мордатые (по-модному то рэкетиры, тьфу, и скажешь с трудом). А там такие длинные зеленые дома на железных колесах. Ну, вроде конки, только больше. И надо всеми там начальница - про-вод-ница. Я как глянула - боже ж ты мой! Ну, вылитая я. И даже бант такой точно, как у меня! Вот уже где покомандовала она серым людом! Ну, прямо тебе театр! (А это театр и есть. Я читаю миниатюру «Проводница» - современная Проня Прокоповна на транспорте.)
И опять мы оказались с Голохвастовым на киевских улицах. А увидела я Андреевский спуск, церковь - все такое родное! Только ж народу! Ну, чисто тебе ярмарка, картинки продают, кто - что.
- Чего изволите? - говорит Голохвастов. - Прошвырнуться, кирнуть або другой какой кайф?
- Я женщина скромная, - говорю. - Застенчивая. А тут с молодым мужчиною. Шкандаль!
- Не беспокойтесь, обхожденье понимаем! - говорит он.
- Покажите же, как вы тут живете? Та может же знаете, как там моя сестра двоюродная, Галя?.. То провел бы!..
- Нет проблем! - говорит. И повел.
Аж в глазах зарябило от вывесок на магазинах, картинки везде - на углах, на стенах, мужики какие-то в шляпах, верхом. «Су-пер-мар-кет», я и постеснялась спрашивать.Такое все яркое, такое пестрое на каждом шагу. Киоски, лотки, иноземные разные фрукты. «Пи-ц-ца» - читаю я, и, не выдержав, спросила и услышала, как он про себя ругнулся, мол, «мужва неумытая».
- Это Проня Прокоповна, пицца! Пицца, сечете?
- Чего секу?
- А то! Не то, что вашей тетке Секлете... абы сала с чесноком. А тут - пицца! Гамбургер, о! И не самогон, извините, такой как у вас, а вот! «Рояль»! «Наполеон»! «Мартини»! «Абсолют»! Это по-нашему! Это о’кэй!
А тут меня толкнули. Соплячки такие, идут и пузыри изо рта во-от такие выдувают, жуют. Я чуть не сгорела от стыда.
- Что они так?
- Телки? А что? Классные чувихи!
- Та они ж без юбок!
- Как это так. Юбочки имеются. Вот они... Мини называются...
И пустился рассказывать, а мне же неловко, я и говорю:
- Уж не ваш ли дом, Свирид Петрович? Двух... трех... словом, этажный? И рабочих сколько, столько клопоту?
Он-то понял, что я насмешничаю - он же банкрот! И говорит:
- То, Проня Прокоповна, ушло! Был я банкрот, да теперь мое время пришло. Вон, видите?
А там - народу! Всю улицу загородили, надписи держат. Что-то такое: «Банк «Подол», верни наши деньги!» Кулаками машут, городовые их черными палками по спинам.
- Во, видали лохов, Проня Прокоповна? - говорит он. - Все мои!
- Как ваши?
- А банк «Подол» - это я есть! Навар снял - и слинял... Главное в этом деле - вовремя смыться. И не быть фраером, делиться с кем надо там! - он ткнул тростью в небо.
Он поискал спички. Ну, точно, как искал монетку в фильме, когда продулся в рулетку! Вспомнила я эту сцену.
Теперь мы с ним сидели в «казино». Свет играет, переливается, мигают цветные огни, стучат костяные шарики. Мощные вышибалы вежливо кланяются Голохвастову. А тут и это... «шоу» началось.
- А? - крикнул он. - С какими куделями!.. - это об артистках.
Вот тут я и вспомнила, как была с ним в синематографе, как в ужасе закрывала глаза. И как же не ужаснуться? Голые девицы вытворяли на сцене такое!
Не выдержала я и убежала. Голохвастов кинулся за мной. А во дворе, куда я выбежала, - что такое? Тетка-хозяйка - ну, в точности я! И с таким же бантом! - разгоняла метлой пенсионеров-доминошников. (Я читаю монолог «Эрос» о жалобе жильцов на доминошников и о том, как хозяйка по ошибке пришла с жалобой на них в эротический центр.)
Наконец-то мы попали к моей двоюродной сестре Гале! Она уже в годах, как и я. Мы как раз не ко времени пришли. Была у Гали баталия с внучкой. Галя настаивала на том, чтобы внучка вышла замуж за еврея и уехала в Израиль. А та - ни в какую: «Хочу быть валютною путаной!» - и хоть плачь!
Когда смотрю я, а их соседка - опять-таки я, и опять с бантом, из-за которого уж точно не спутаешь, что это сегодняшняя Проня и есть, так эта соседка как раз и появилась. (Концертный номер, монолог «Эллочка».)
Вышли мы вместе с Галей, уже темнело. Галя шла с нами искать своего мужа, я его помнила, молотобоец был, немца-кредитора на мою свадьбу привел, разоблачил Голохвастова. Ведут они меня, а там какая-то лестница как дернется под ногами, я чуть не упала, да как закричу, да назад! Они смеются, а мне - хоть плачь. Люди уезжают прямо под землю, что же это такое? Ну, тут было дело, пока меня уговорили, да пока я смогла на ногах удержаться. Спустились в этот ад, а там, правда, светло. И домики длинные, повозки, как на этом... на «вокзале», только теперь они почему-то под землей и двери сами открылись. Мы и поехали.
Господи, ночью-то, как вылезли, а огней, огней. Я шарахнулась: куда вы меня привезли?
- В центр, - говорят.
- Какой же это центр, когда кругом одни красные фонари горят?
Их там - не перечесть. И по-нашему, а больше по-заграничному. «Майами-блюз», «Нью-Йорк», «Эксклюзив», «Голливуд», «Де Марио», «Таньюдзинь», «Чикаго»...
- То мы с вами в Киеве? - шепчу. - Или за границей?
- В Киеве, - говорят. - В Киеве.
И тут страшная мысль у меня мелькнула и горько мне стало.
- То, выходит, война была и нас завоевали? - говорю.
- Простота, - говорит Голохвастов. - Серость. Вы меня прямо в стыд вгоняете, Проня Прокоповна. То ж европейская цивилизация к нам наведалась! - он поднял вверх трость. И как раз тут с ним поздоровалась женщина. Боже мой, опять я! И с бантом. Современная деловая женщина. (Концертный номер, монолог «Крутая».)
А тем временем мы оказались на бульваре возле какого-то памятника. Там - толпа, бурление. С разными флагами, кричат, ругаются. Городовые с какими-то стеклянными досками их разнимают. Одни кладут цветы на гранит к памятнику, другие туда же тащат венок из колючей проволоки.
- О! - сказала Галя. - Знаю, где своего паразита искать.
Ее муж и правда был здесь. Стоя на граните под памятником, бил себя в грудь и кричал речь. Я так и не поняла ничего. О «социалистическом выборе», какой-то «капитализм», «империализм».
Когда смотрю, старушка-божий одуванчик идет к нему. Глядь, а это вновь я! И с бантом! И начинает она говорить. (Концертный номер, миниатюра «Революционерка».)
Поздно уже было, Галя мужа увела, я устала. И главное - неуютно мне было тут, неудобно, обременительно.
- Хочу назад, - говорю.
- Оставайтесь, Проня Прокоповна! - говорит Голохвастов. - У вас же не иначе с той поры тугрики имеются!
- Что?
- Ну, баксы, зелененькие! Капуста! Мы с вами банк откроем, такой закатим карамболь! Обхохочешься!
- Нет, - говорю. - Хочу назад. В фильм.
Вспомнила я кусок фильма, песню свою. Как тут закричит кто-то!
- Сто-оп!
В павильоне вся группа резко обернулась. И я уже было ступила в экран - тоже повернулась.
- Стоп, стоп, стоп! - громко кричит киновед. Ба, да этот же киновед - это я! С бантом!
- То, что вы хотите вернуться в фильм - дело ваше. Личное, - говорит она. - Но все это надо делать не так! (И я - киновед исполняю концертный номер-монолог «Все надо делать не так...»)
С этим я и проснулась.
И вот я думаю: а если снять такой фильм, достойно было бы фильма «За двумя зайцами». Часть материала - уже есть, это сам фильм, отрывки из которого можно использовать. Есть проверенные мною на публике концертные номера, простые (в техническом смысле) для съемки. Следует отметить, что съемки фильма сейчас дороги (как минимум 500 - 700 тысяч долларов). Мы прикинули: снять фильм «За двумя зайцами-2» обойдется в 5 - 7 раз дешевле. Шанс взглянуть на себя самих другими глазами - глазами человека прошлого века - дает огромные творческие возможности. То, что вы прочли, - своего рода либретто, дающее представление о сюжете, образах и идее фильма. В сценарии будут уточнены и сюжет, и диалоги. Во все века - а сейчас более чем когда-либо - духовность вела бой с бездуховностью. И необходимость такого рода фильма очевидна. Сейчас в Европе уже начинается возвращение зрителя в кинотеатры. Недорогая комедия эта могла бы иметь и хорошую прокатную судьбу. Словом, дело за спонсорами...
Проходная на студию теперь уже в другом месте. А у старого входа все еще стоит дерево. Но не видно на нем следов от ударов старого «Москвича».