Ах, как приятно входить в эту комнату, которая и признана нежилой-то лишь потому, что является частью бывшей людской, примыкающей к остову старого дома Терещенко, и стена галереи Ханенко создают полуколодец и, хотя окна выходят на восток, солнце появляется из-за крыши дворового флигеля, ограждающего сад митрополита, совсем краешком, - так просто утренний привет, ласковое розовое прикосновение. Летом же мешает работать, до 12 часов вперившись неотступно, Когда дует восточный ветер, вот тут уж ему раздолье, разговор напрямик, то и тогда окна полуотворены - так здесь жаждут свежего воздуха.
И настолько, что окна открыты постоянно, и потому весной, как в болотистой рощице, много залетевшего тополиного пуха, который гроздьями повисает на отвернутых к стене картинах; летом у трехплафонной висячей лампы вьются стайкою мухи, а лужицы душистого дождя стекают с белых потрескавшихся подоконников на паркетный пол. Здесь вкусно пахнет масляными красками (а ведь каждая краска пахнет по-своему и каждый человек к ней чувствителен особенно), но это пока она свежа, а к ночи, сопрев, тянет чуланом, от чего хозяин комнаты угорает к утру и к своему огорчению спит дольше, чем ему бы хотелось. В двух шагах от кровати стоит мольберт - нет, не старинный, на колесиках, каковой был, например, у его знакомца Минаса Аветисяна, армянина, - но так вполне приличный с ходячим штативом и зажимом. Художник не держит палитру скрипочкой, а вот как: перед мольбертом стоит низкий шаткий столик - подарок соседей-эмигрантов, на нем белая бумага, а на ней стекло с красками, где они создают свои колористические колонии и живут в своих сложных взаимоотношениях, - бывают ссоры, но главное и самое крупное пятно белил всегда примиряет их на холсте. Любимые краски художника - звонкие кадмии, кобальты, стронциановые, церулеумы, но со временем появились охры, коричневые, краплаки, сажи - это потому, что художник стал сдержаннее и жизнь воспринимает как трагедию. Да и нервы у него сдали-детский гомон, прогрев двигателя, стуки на крыше музея и лесопилка, и, даже птицы на заре - жильцы блестящего чешуйчатого дерева перед окном, даже маленькая серая мышь, даже тембры человеческих голосов его раздражают и при этом он швыряет в угол кисть.
Но, скажите на милость, каков же здесь хозяин в этой комнате? Скажу вам по секрету, - он ведь не весть кто, человек без определений, этот плешивый, бородатый человек, с подпухшими веками, здесь ему не принадлежит и метра площади.
А-а, художник, я сказал? Проба серебра его холстов здесь низка, их стопки сгрудились на антресолях, в комнате, и, право же, за исключением нескольких чудаков никому не нужны. Но человек работает упорно и определенно и видит свой дар в обостренном чувстве смерти.
Он женолюб и держится крепких напитков, Но окруженья у него нет, и вещей у него нет. А как так может быть, что человек не отражен в вещах?
Но оставим это. Кто ведает о той другой его реальности, кругах посвященья и упоенья взлета? Вот и осколки жизни, и отраженье в них не только радости снов, но исступленье перламутровых горячих тел; и гипсовый, окрашенный в серебро, Наполеон, его любимец - на камине; и сам камин и, стена, где гости пишут и рисуют всякую чушь, как это бывает с людьми, когда они собираются пошутить и пошуметь. И ночник, вдруг если надо принять лекарство или девушке вздумается потанцевать, подобно Саломее; и верхушки деревьев митрополичьего сада, как цветы среди грядок крыш; и гулкие дворы, где умножен звук, и гаммы клавикордов и быстрый вздох, и лестницы, поросшие травой, где как ящерки греются сотрудники музея; и крыши гаражей, где нежатся коты; и плач еврейской девочки; и кухонный скандал соседей, и пьяный вопль жлоба; и сверлящее воркованье голубей.
И над всем этим неподвижность матери.
За 1 час создается шедевр.
Я покидаю его и, заложив руки за спину, тростью приподнимая цилиндр навстречу знакомым, иду на альтанку к Днепру и думаю об этой комнате, где осенью бродит запах отсыревших подрамников, где в пасмурном сгустенье провисают холсты, и об этом бородаче, у которого в изнеможенье, со стоном на росчерке кисти опадают плечи, а он этого не замечает, о человеке без определений, без цветов. И это в его возрасте...