Эпоха символизма подвела своеобразную черту под всеми предшествующими периодами, каждый из которых был отмечен выразительными признаками большого стиля. Двадцатый век — полистилистичный и двойственный — мог сулить одни разочарования приверженцам академической культуры и вдохновлять футуристов, анархистов и иже с ними.
Впрочем, попрать все чаяния и надежды как первых, так и последних оказалось не так уж сложно: стоило подменить академическую систему образования псевдоакадемической, скомпрометировать ее саму по себе. Азы подобной компрометации заложили с тех пор, как «кухарки стали управлять государством». Любые попытки противостоять этому за все годы тоталитарной идеологии всячески пресекались.
Можно возразить, что времена изменились, и винить следует не достояние тоталитарной идеологии, а человечество вообще, которое за последние сто лет стало смотреть на такие вещи, как образование, весьма избирательно. Тем более избирательно относиться к литературному наследию. Даже не в столь отдаленной Германии книжные новинки часто представляют средь дыма и дискотечного грохота. Что позволяет немецким коллегам вскользь намекнуть: а не пора ли и нам поискать новые пути презентации литературных изданий, чтобы читателя заинтересовать. Мир вроде бы захлебывается от наплыва наслаждений, пока мы дохнем от уныния среди библиотечных каталогов. Но мы-то привыкли рассуждать о том, что для каждой книги есть свой круг читателей.
С другой стороны, интересно исследовать феномен переклички эпох: как люди миллениума пересматривают именной реестр «Fin de siecle» («конца века»), возвращая в жизнь явления, незаслуженно сметенные потоком оболваненного массового сознания, как бы утерянные и позабытые среди официально признанных и допущенных даже в школьные хрестоматии имен. Можно разрешить себе порассуждать и о ценности маргиналов: кто помнит, например, петербургского поэта Василия Князева — одного из прототипов ахматовской «Поэмы без героя»? (Молодой человек пописывал и в духе лермонтовского «Выхожу один я на дорогу»: мечтая уснуть, всерьез не умирая.) Можно извлечь с архивных полок еще с десяток подзабытых имен, вроде ушедшего в сектанты Александра Добролюбова... Кем они были забыты? Кому вообще было дано право записывать в маргиналы тех, кто жил в свою эпоху полнокровно, болел ее болезнями, страдал ее мучениями, ну разве что позволял себе роскошь отвлечься от бренного, поиграть с эпохой в прятки, быть многосложным, более того, дерзко спародировать символистское восприятие мира в образах.
Веским поводом к столь пространному разговору, я думаю, может послужить издание «Избранных сочинений» Владимира Маккавейского (1883—1920). Мир его увлечений мимоходом в мемуарах обрисовал И.Эренбург: «Он великолепно знал греческую мифологию, цитировал Лукиана и Асклепиада, Малларме и Рильке. (...) Маккавейскому очень хотелось быть александрийцем, но время для этого было неподходящее».
Время было самое то, чтобы за маской изысканных античных метафор, грудой латинских сентенций и архаических мифов (коими насыщены сонеты, акростихи, хромые хореи и ямбы «Стилоса...») разыграть псевдотрагедию эпохи в лицах вымороченных и бессильных марионеток.
На страницах единственного в своем роде альманаха литературы и искусства «Гермес» (1919), который В.Маккавейский составил и издал совместно с братом Николаем и Ю.Терапиано, воспроизведена стихотворная пьеса «О Пьеро-убийце».
Театр масок комедии дель арте, столь излюбленный Александром Блоком в разыгрывании «таинственных» любовных интриг, у В.Маккавейского безнадежно истлел и утратил всяческий смысл. Играть можно «ни во что», утверждать эстетическое обаяние небытия, хоронить сказку «серебряного века» под саркастическое шуршание нетопырей грядущего апокалипсиса.
Пьесы Леонида Андреева (в частности, «Черные маски»), «Чертик» Велимира Хлебникова, «Клуб благотворительных скелетов» Юр. Юркуна и даже изощренно-засахаренные поэзопародии Игоря Северянина — скорее в этом ключе мистико-иронического розыгрыша, разоблачающего обаяние «призрачного лунного света», греющего всех «живых соками умирания», уместен и «Пьеро-убийца».
Бесспорно, редакторы и комментаторы издания сочинений Вл. Маккавейского (кандидаты филологических наук В.Кравец, С.Руссова, Т.Пахарева и Н.Мирошникова) преподнесли публике истинно интеллектуальный подарок. Если учесть, что «поэзия В.Маккавейского принципиально элитарна», поскольку понимание текстов «затруднено затемненностью, завораживающей метафоричностью, дискретностью образной системы, — поэтическое творчество В.Маккавейского апеллирует к читателю эрудированному и изобретательному, настроенному на дешифровку индивидуальной символики поэта». Об этом С.Руссова предупреждает осмелившегося перелистать книгу и предлагает семизнаковую систематизацию художественных образов поэтического мира В.Маккавейского.
Труд комментаторов данного издания, пожалуй, не менее объемен, чем оригинальная текстовая часть.
Чтение комментариев не менее увлекательно, чем сами тексты В.Маккавейского: посредством их реконструируется эпоха и живой образ поэта. В книгу также включены и фрагменты из воспоминаний И.Эренбурга («Люди, годы, жизнь»), Н.Мандельштам («Вторая книга) и Ю.Терапиано («Встречи») — речь идет о Киеве 1918—1919 гг. Это один из сумбурнейших периодов «пересменки» властей, в культурной и духовной жизни которого непосредственное участие принимал В.Маккавейский.
Немалого интереса заслуживают переводческие и искусствоведческие опыты В.Маккавейского: переводы с русского на французский поэзии А.Блока и Вяч. Иванова, «Жизнь Марии» Р.-М.Рильке и развернутое рассуждение об «Искусстве как предмете знания».
Перевод стихотворного цикла «Жизнь Марии» Р.-М.Рильке издавался отдельной книгой в 1914 году в Киеве — в своем предисловии к циклу В.Маккавейский сформулировал собственное кредо, богословские и эстетические основоположения творчества.
Умилителен сам характер воспроизведения текстов, сохраняющий дореволюционную авторскую орфографию: читая через «ять», глубже уясняешь для себя перворожденный строй стиха, не «загнанный» в рамки последующих грамматических реформаций. Книга проиллюстрирована графикой В.Маккавейского и В.Кравца.
Остается мучительно неразрешимым один вопрос: насколько широко откликнется читательская аудитория на встречу с непрочитанным наследием «серебряного века»? Тираж выпущен пока пробный, можно бы ожидать и переиздания. Любопытство разбужено. У многих ли?..