| |||||||||||
Григорий Кипнис |
Передо мной — только что вышедшая в свет последняя книга блистательного публициста, писателя, переводчика, близкого моего друга еще со времен юношеских лет Григория Кипниса. Издание, увы, посмертное… Одни очерки, включенные в книгу ее составителем — дочерью автора Ириной Хазиной, по праву заслуживающей слова большой благодарности, — давнишние, в разное время опубликованные в широкой периодике, другие — новые, написанные для давно задуманных мемуарных заметок.
Среди очерков, помещенных в книгу, представлены и те, которые Гриша — да позволено будет мне называть его так, как называл при жизни — писал специально для «Зеркала недели». В то время только что созданный еженедельник сразу заявил о себе не только как об общественно-политическом, но и как об общественно-художественном издании. Так, во всяком случае по характеру публикаций, восприняли его читатели. И Григорий Кипнис стал в нем частым и всегда желанным автором.
У погодков моих нет ни жен,
ни стихов, ни покоя, —
Только сила и юность.
А когда возвратимся с войны,
Все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,
Что отцами-солдатами
будут гордиться сыны.
Семен Гудзенко.
«Мое поколение»
Лаконичное, броское на-
звание книги — «Корпункт», под ним, в качестве ремарки, — «На перекрестках встреч». Интригующая обложка, в самом верху которой воспроизведен всем хорошо знакомый логотип «Литературной газеты», а ниже — три выразительных снимка: сам автор, он же со своим товарищем по «Литературке» Булатом Окуджавой, задумавшийся, с очками, поднятыми на высокий лоб, Николай Амосов. Именно он предпослал этим очеркам в короткой заметке «О Григории Кипнисе» свои проникновенные слова. Как и все, что выходит из-под амосовского пера, заметка эта написана неординарно как по тональности, так и по форме, прямой и доверительной. Мог ли кто-либо другой, кроме нашего общего друга, глубоко почитаемого Николая Михайловича, вот так сразу поведать читателю: «Мы усаживались в его комнате вдвоем. Хозяин доставал бутылку, Маша (жена Г.Кипниса. — И.Т.) приносила скромную закуску. И мы выпивали. Нет, совсем немного — по 50, от силы по 100 граммов — для куража, для легкого подогрева… Увы! Оба были уже не в должной форме, хотя оба хотели — побольше бы (!) И начинались разговоры… Культура, политика, воспоминания…»
Каким домашним уютом и дружеским теплом веет от этих слов. Со своей стороны могу засвидетельствовать, что описанное в ней общение двух талантливых людей — признанного ученого-медика и известного литератора, питавших друг к другу дружескую привязанность, доставляли и им самим, и тем, кому довелось участвовать в этих беседах, много радости. Вспоминаю, как в одну из совместных встреч в Гришином гостеприимном доме на Левом берегу незадолго до его кончины мы обсуждали извечные вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?». Разговор был эмоциональный. Запомнилось, как скептически настроенному Николаю Михайловичу и мне, также настроенному не очень оптимистично, излагал Гриша обнадеживающие мысли о ближайших переменах. Верил в них и жил ими. А еще — памятью о прошедшей войне.
Всегда интересовался ситуацией в медицине, в которой работали многие его друзья. Кроме Н.Амосова — Юрий Щербак, Яков Бендет, Владимир Фролькис, Юрий Виленский, а еще — бывшие соученики по нашей 44-й школе, что на Жилянской, 46, — Константин Кульчицкий, Марк Городецкий, Наум Полисский, Борис Эпштейн. Не все знают, что Гриша, следуя настоятельным советам родителей, вначале поступил в Киевский медицинский институт, где проучился один курс. Не раз вспоминал о том, как при поступлении был принят директором института Л.Медведем, который произвел на него сильное впечатление. Встречался он со Львом Ивановичем и в более поздние годы, когда уже работал журналистом, даже написал о нем очерк. В моем домашнем архиве хранится подаренный Гришей один из номеров журнала «Вітчизна» за 1992 год, где был помещен упомянутый очерк, с такой дарственной надписью: «Наследникам Льва Ивановича Медведя — в память о замечательном человеке!». Как причудливо переплетается все в нашей жизни — перипетии в выборе профессии, свершения в зрелые годы, встречи, общение, их атмосфера и восприятие. Гриша не стал медиком. Победила тяга к писательству, литературному творчеству. Но интерес к медицине он сохранил надолго.
Возвращаясь к вышедшей книге, напомню читателю, что ее автор более сорока лет был бессменным собственным корреспондентом «Литературной газеты» по Украине и в силу этого обстоятельства, своей активной гражданской и творческой позиции постоянно находился в центре литературной и культурной жизни страны. Многое значила в его судьбе «Литературка». Не случайно столь часто возвращался в своих очерках к любимой газете, ее людям и их судьбам, к содержанию событий, с ней непосредственно связанных. И еще к памяти о своих предшественниках. Приведу только два места из очерка «Основатель корпункта». «Было бы странно, если бы я не воспользовался случаем и не вспомнил добрым словом Владимира Николаевича Владко — основоположника, фундатора, основателя корпункта «Литературной газеты» по Украине. И до него, в старой, еще чисто литературной газете работали собкоры в Киеве, но не той была как сама газета, так и ее корреспонденты, их статус, круг обязанностей. Образование же новых корпунктов связано с приходом в «Литературку» Константина Симонова. В августе 1961 года приглашенный им на работу В.Владко оставил свой высокий пост начальника Главреперткома УССР и, получив три комнаты во флигеле дома №10 по Большой Подвальной, основал там киевский корпункт.
Кто такой Владимир Владко, знали в Украине все довоенные школьники, ибо его роман «Аргонавты Вселенной» считался одним из самых популярных произведений среди молодежи — в нем рассказывалось о необыкновенных приключениях космонавтов, путешествующих на Венеру. Нужно заметить, что в истории украинской литературы Владко наряду с Юрием Смоличем числится среди зачинателей научно-фантастического жанра. Впрочем, все его главные книги — «Идут роботы», «Чудесный генератор», «Потомки скифов» — издавались задолго до войны, а в послевоенные годы литература этого направления оказалась, можно сказать, в загоне, она как бы у нас и не существовала. Забегая вперед, скажу, что в период хрущевской оттепели одна за другой вышли все книги Владко, потом они неоднократно переиздавались, переводились на многие языки народов СССР, выходили за рубежом».
А теперь вторая выдержка из того же очерка. «Впервые я переступил порог киевского корпункта «Литературной газеты» в самом начале 50-х годов.
Каким я предстал перед Владко в ту пору? Молодым, энергичным, старательным, веселым и находчивым — с одной стороны (прошу прощения за некоторую нескромность!). Вроде бы не без способностей — с другой. Но была еще и третья сторона. Та, которой больше всего интересовались отделы кадров и некоторые другие организации. Помните, у Твардовского в «Теркине на том свете»: «автобио опиши — кратко и подробно». А у меня в этом «автобио», увы, одни изъяны, сплошные уязвимые места. Не буду останавливаться на пресловутой «пятой графе» — тогда, в разгар борьбы с космополитизмом, евреев на работу, да еще связанную с идеологией, категорически не брали, наоборот — всячески изгоняли. У меня к тому же были еще и другие биографические погрешности. Ну, допустим, некоторые из них как-то уравновешивались. Скажем, история под Полтавой (окружение, ранение, три недели немецкого плена и многие месяцы пребывания на оккупированной территории) — сам по себе грех, конечно, ужасный. Но ведь прошел несколько проверок контрразведки СМЕРШ разного уровня, переходил линию фронта, сражался на передовой, трижды ранен, получил боевые награды — звучит почти как реабилитация. Беспартийный — тоже не украшение для работника советской печати. Но и это еще полбеды. А вот то, что отец репрессирован, что мать совсем недавно, в 1952 году осуждена (в сущности, «за связь с мужем») на 15 лет, — это, согласитесь, весьма серьезно.
…Друзья устроили меня в бригаду электриков. Изредка удавалось напечататься под псевдонимом. Именно в это время Владко, знавший о моих бедах, принял партгрех на душу и взял меня в корпункт в качестве нештатного сотрудника. «Меня интересуют только ваши профессиональные качества, — сказал он, потом добавил: — И человеческие, конечно, тоже. Остальное меня не касается». Для таких слов и такого поступка требовалось тогда мужество.
…Свойство корпункта притягивать интересных, ярких, способных и талантливых людей — это тоже было связано с именем Владимира Владко, во всяком случае, началось с него — основателя».
Примечательно то место в книге, где рассказывается, как в помещении корреспондентского пункта на Большой Подвальной, 10, во дворе собирались на посиделки еще совсем молодые, объединенные участием в недавней войне Григорий Кипнис, Виктор Некрасов, Леонид Волынский, Михаил Пархомов и другие киевские литераторы. Душой этой дружной творческой компании был Некрасов, Вика, как его называли. «Сильнее всего, — читаем в очерке с одноименным названием, — остался в памяти праздник 20-летия Победы в 1965 году. Мы решили отметить его как-то особенно, насытив по возможности всякой фронтовой атрибутикой.
…Приготовили светильники из старых снарядных гильз. Нашли оловянные армейские ложки. Но гвоздем программы и самым неожиданным сюрпризом явился огромный, завернутый в несколько газет, чтобы не остыл по дороге, казан с пшенной кашей, заправленной старым салом,— его притащил из дому Некрасов.
…То был какой-то особый праздник. Господи, как нам было хорошо, какое братство царило за большим «директорским» столом, какие удивительные, невыдуманные (упаси, Боже!) истории там были рассказаны! Как веселился Некрасов!» Очерк о нем в книге — один из наиболее впечатляющих — пронизан духом дружбы и любви к этому светлому человеку и одаренному писателю. В творчестве автора тема «Вика Некрасов» занимает особое место. Писал Гриша о нем во многих своих публикациях — на страницах «Литературной газеты», «Правды Украины», «Демократичної України». И каждая из них, всегда интересных и эмоциональных, была откровением для читателя. Приведу здесь одно место из статьи нашего общего друга, упомянутого выше известного киевского журналиста Юрия Виленского «Виктор Некрасов. Годы в Париже», опубликованной в августовском номере «Киевских новостей» за 1999 год: «Дружба Виктора Некрасова и Григория Кипниса — отдельная новелла. Особая блестка в киевском фронтовом товариществе. Собственно, друзья Виктора Платоновича в Киеве — Владимир Киселев, Михаил Пархомов, Иван Дзюба, Семен Журахович, Григорий Кипнис, Паола Утевская, вместе с другими сплели свой венок в память друга — в скромном, но необыкновенном сборнике «О Викторе Некрасове», выпущенном «Українським письменником» в 1992 году. Некрасовский прорыв только-только разворачивался...
Но Григорию Кипнису в этом сближении времен судьба отвела совершенно особую роль. Дело в том, что он, как и Владимир Киселев, долгие годы был собственным корреспондентом «Литературной газеты» в Киеве, а это давало реальную и, более того, уникальную возможность всеми возможными способами, вопреки пароксизмам несправедливой и неправедной «критики» в адрес автора «Окопов», отстаивать честь В.Некрасова. Много лет подряд.
Григорий Иосифович понимал: основной некрасовский фонд находится в Париже. Не настали ли сроки возвратить его домой? Он связался с правопреемниками писателя, его близкими, и вскоре они откликнулись на дерзновенную, но такую справедливую идею: возродить память, сосредоточить документальное наследие Виктора Некрасова прежде всего в его родном Киеве. Впрочем, это был лишь замысел, не витавший даже в воздухе, а родившийся в сердце и разуме пока одного человека. Но и один в поле воин... И Григорий Кипнис начал стратегический штурм.
Долго ли коротко ли — архив Виктора Некрасова оказался в Киеве, там, где его законное место, — в Центральном государственном музее-архиве литературы и искусства Украины».
Заканчивая свой очерк о Некрасове, автор книги написал о том, как хорошо, что именно рукопись некрасовской повести «Записки зеваки», пожалуй, самой лучшей из того, что он написал и опубликовал в Париже за 13 лет эмиграции, отныне будет храниться на родине писателя, тем более что в повести очень много о Киеве, городе, который он нежно любил.
А затем Гриша напомнил читателю проникновенные слова своего друга Вики, обращенные к Городу: «…Милый, милый Киев! Как соскучился я по твоим каштанам, по желтому кирпичу твоих домов, темно-красным колоннам университета… Как я люблю твои откосы днепровские. …Разметало нас тогда, киевлян, по всем фронтам, и никто из нас не знал, встретимся ли мы когда-нибудь с киевскими каштанами и будем ли считать звезды, лежа на днепровских откосах и возвращаться по затихшему ночному Крещатику. Мне повезло. Я вернулся».
Особое место занимает в книге очерк, посвященный Олесю Гончару. В нем рассказывается о таком эпизоде. Весной 1978 года автор встретился в Берлине с Константином Симоновым, передавшим в Киев поздравительное письмо 0лесю Терентьевичу по поводу его 60-летия. Оно было оглашено на юбилейном вечере и содержало такие слова: «С уважением к Вам и с гордостью за Вас о пройденном Вами пути и солдатском, и писательском, который Вы, к Вашей чести, тоже проходите с солдатской прямотой и мужеством». О человеческой смелости и гражданском мужестве писателя и его многострадальном романе «Собор» Кипнис написал подробно и взволновано. Он близко знал Гончара почти 40 лет и по своей газетной работе, и по собственным творческим интересам как переводчик его книг и как собрат по фронтовому прошлому. «Сорок лет, согласитесь — это целая жизнь. — писал автор. — Почти вся моя послевоенная жизнь, а еще можно вспомнить Великую Отечественную войну и то, что фронтовые наши судьбы тоже как-то замысловато пересекались: оба, скажем, прошли через окружения и ранения, защищали и освобождали Украину, очищали от фашистских захватчиков Европу. Наконец, даже тот факт, что оба были сержантами, — предмет нашей особой гордости», — разве это (если с улыбкой) не сближает?..
Истоки гражданской прямоты и мужества писателя Гончара в его суровом и славном пути защитника Отечества, ушедшего на войну студентом -добровольцем, награжденного солдатским орденом Славы и тремя медалями «За отвагу», фронтовик Кипнис свидетельствует: такие награды получают только те, кто по-настоящему воевал на переднем плане.
В Гришином доме среди
множества снимков я увидел фотографию, где на весенней киевской улице, улыбаясь стоит Микола Бажан с Гришей и его дочерью Ирой. Вспомнил об этом фото, раскрыв книгу на очерке «Последняя осень Миколы Бажана». Самое интересное в нем не только повествования автора о своих встречах и многолетней дружбе с почитаемым поэтом, но и письма к нему героя очерка.
Примечательно, что во многих местах книги встречаются очень тонкие поразительно точные авторские заметки о том, что в старой писательской школе письма являлись как бы самостоятельным литературным жанром — эпистолярным. В очерке о Леониде Первомайском, следующем за воспоминаниями о Бажане, автор сетует на то, что в наши стремительные годы люди стали реже писать друг другу. Письмописание заменили телефонные разговоры, практически исчезает содержательная переписка, в том числе и в писательской среде. Тем более ценно и интересно — уверен, что читатель кипнисовских мемуаров со мной согласится — ознакомиться с содержанием писем, адресованных героями очерков автору и последним, своим знаменитым собратьям по перу. А некоторые из повествований, например, столь неожиданное и лиричное как «Поэт и закройщица», по существу, во многом построены на основе впечатляющих текстов личной и доверительной переписки Самуила Маршака с киевлянкой Галиной Зинченко. Личность этой незаурядной женщины и ее приверженность литературному творчеству могли бы явиться предметом самостоятельного повествования. Рассказывая в очерке об истории и содержании этой уникальной переписки, собрав и поместив на страницах книги текст многих писем Поэта и его преданной читательницы, автор убедительно показывает, что оба корреспондента благодаря переписке коротко узнали друг друга и, главное, прекрасно друг друга понимали. Маршак делился своими мыслями, удачами, сомнениями. Зинченко откликалась на каждую его новую книгу, публикацию, присылаемые им стихи. Мудрый Маршак уже в первых ее письмах, адресованных ему, распознал в их авторе чуткого и талантливого писателя. В очерке приводятся и слова самой Галины Ильиничны о том, что читатель не просто читает, а ищет. При этом настойчиво и неутомимо, в сущности — себя. Ответы на свои вопросы, мысли, чувства. И далее Зинченко справедливо утверждает, что когда читатель почувствует в писателе человека своих взглядов, своих сомнений, радостей и обид, тогда происходит истинное сближение с книгой и автором. Комментируя эти слова, Григорий Кипнис подчеркивает, что сказано довольно точно и емко. В заключение своего очерка он отмечает, что именно в той работе Зинченко, которая посвящена прекрасному творчеству Самуила Маршака и о которой так часто говорилось в их переписке, четко просматривается, насколько совпадали их мысли.
В книге приводятся и слова Маршака, подтверждающие эту мысль. Смысл их в том, что читатель — лицо незаменимое. Без него не только книги, написанные современниками, но и все, что создано в прошлом — он приводит имена Гомера, Данте, Шекспира, Гете, Пушкина, — всего лишь немая и мертвая груда бумаги. «Все струны, которыми владеет автор, — пишет Маршак, — находятся в сердцах у читателей. Иных струн у автора нет. И в зависимости от качества игры на этих струнах они отзываются в душах людей то глухо, то звонко, то громко, то тихо.
…Читатель тоже должен и хочет работать. Он тоже художник, — иначе мы не могли бы разговаривать с ним на языке образов и красок. Литературе так же нужны талантливые читатели, как и талантливые писатели». Подобное суждение было высказано Поэтом тридцать лет назад. Но и сегодня, а может быть особенно сегодня, они звучат по-прежнему как призыв к единению художника-писателя с художником-читателем. Точными словами заключает Григорий Кипнис этот свой, один из лучших в ряду других отличных заметок, эссе и шкинов, очерк: не знаю, думал ли Маршак о Галине Ильиничне, когда писал эти заметки, из которых я привел отрывок. Но именно таким читателем — художником, чутким и талантливым, и была Г.Зинченко, закройщица 3-й фабрики «Индпошива» города Киева. А теперь несколько слов о шкицах, упомянутых в предшествующем контексте. Думаю, что не только я, но и другие из числа читающей публики, впервые встретились с этим определением именно у Г.Кипниса. Кстати, еще в начале девяностых годов под таким названием появилась его публикация в «ЛГ-досье», популярном в то время приложении к «Литгазете». Так что такое шкицы? Григорий Кипнис поясняет, что это короткие очерки, своеобразные эскизы, зарисовки, этюды. Польское слово «шкиц» (Szkic) известно и у нас в Украине. Его можно встретить в одиннадцатом томе Словаря украинского языка, а также у Ивана Франко и Миколы Бажана. В публикациях Кипниса шкицы — это интересные и неожиданные эпизоды, которые «…не тянут на что-то литературно законченное, зато могут передавать отдельные штрихи того или иного человека, с которым автор общался, того или иного события, случая, явления…»
Приходится сожалеть, что
ограниченные рамки объема вышедшей книги не позволили включить в нее авторские шкицы, например такие, как «По лицу видно», «Год 1931-1. Заявление Тычины», «Господи, что они вытворяли с его именем!», «Извините, но поздравлений не ждите», «Наш советский борщ», «Анекдоты этого года». Судя по редакционной преамбуле к упомянутой выше статье в «ЛГ-досье», они были включены автором в заключительную главу рукописи мемуарной книги, которую предполагало выпустить издательство «Радянський письменник». Даже было объявлено, что она выйдет «в начале будущего года», в 1933 году. Но, увы, внезапный шквал не всегда оправданных новаций нарушил планы многих издательств. Так и не довелось Грише увидеть свое последнее детище. Правда, некоторые из очерков, эссе и других заметок, разуверившись в реальности будущего издания, он успел опубликовать в ряде газет и журналов. Отдельные — в своей родной «Литгазете». У меня в домашнем архиве есть пухлая папка с лаконичной надписью «Г.К.», а в ней среди больших Гришиных публицистических статей хранятся и более скромные по объему заметки. Их лаконичность и емкость никак не отразилась на значительности темы и содержания. Если, даст Бог, удастся в недалеком будущем «Корпункт» переиздать, то многие из них следовало бы в книгу включить.
Ибо — могу с уверенностью это свидетельствовать — каждая из прошлых публикаций видится приметой своего времени, отражает разные повороты и особенности прошедших лет, общественные интересы, заботы и сомнения. Здесь уместно особо подчеркнуть словами одного из мудрых наших предшественников, что мы любим вспоминать былое потому, что на отдалении яснее становится содержание прожитого. И еще то, что уроки извлекаются обществом из событий прошлого. Не могу не процитировать совсем небольшую выдержку из заметки Г.Кипниса в «Литгазете» десятилетней давности под названием «Бабий Яр: незаживающая рана». Это тем более оправдано, поскольку упомянутая публикация, приуроченная к пятидесятилетней годовщине трагедии, и сегодня в предшествии шестидесятилетней годовщины не утратила своей остроты. Слово автору: «Литгазета» была первой из наших газет, которая совсем «не ко времени» упрямо пыталась привлечь внимание общественности к трагедии Бабьего Яра. Напомню первую публикацию — статью Виктора Некрасова «Почему это не сделано», напечатанную 10 октября 1959 года и вызвавшую бурю негодования со стороны идеологического начальства всех уровней от Киева до Москвы. Именно после этой публикации Бабий Яр стал местом, куда ежегодно в конце сентября собирались тысячи людей, чтобы отдать дань евреям — жертвам фашизма.
…Годы идут, но Бабий Яр и поныне остается для всех нас, жителей планеты, незаживающей раной…»
Однажды, вспоминая в разговоре со мной эту давнишнюю свою публикацию, Гриша с горечью делился сомнениями в том, извлекло ли нынешнее поколение уроки из этого страшного события. И еще напомнил стихотворные строки любимого Бажана:
«Могильний вітер з тих ярів повіяв —
Чад смертних вогнищ, тіл димучих згар.
Дивився Київ, гніволиций Київ
Як в полум’ї метався Бабій Яр.
За пломінь цей нема ще міри мети.
Будь проклят той, хто зважиться забути,
Будь проклят той, хто скаже нам: «Прости…»
В новой книге, послужив-
шей предметом настоящей публикации, содержится семнадцать очерков, каждый из которых по-своему поучителен и интересен. Каждый очерк — мастерски представленное повествование, в котором с тактом, я бы даже сказал, деликатностью, а также с теплотой и любовью автор знакомит читателя с интересными людьми. При этом повествование личностное, с сопереживанием, раздумьями и сомнениями. И еще в нем нередко присутствует и доля сарказма и самоирония. Из семнадцати очерков я смог сказать выше лишь о некоторых. А ведь среди героев остальных заметок — созвездие замечательных личностей, которых и представлять-то не надо. Они известны и моим сверстникам, и, хочу надеяться, читателям нынешнего поколения. А более молодым, которые, возможно, не всех их знают, выход в свет книги Г.Кипниса представляет редкую возможность восполнить этот пробел. Их я и адресую к прекрасным очеркам, героями которых выступают, кроме упомянутых выше, М.Рыльский, Н.Амосов, Б.Окуджава, П.Лещенко, О.Гончар, Л.Касимов, Г.Снегирев, П.Загребельный, Ю.Щербак, М. Сервилль, В.Загреба, С.Гудзенко. О Семене Гудзенко, Сарике, как мы в детстве его называли — «мальчике с моей улицы» (так озаглавил Груша свой очерк о нем) — написано особенно тепло и проникновенно. Здесь и я не могу отрешиться от того, чтобы не сказать в адрес нашего товарища детства с Тарасовской улицы добрые и светлые слова. Он жил в доме № 3 напротив моего дома и рядом с домом, в котором жил Гриша. Также могу свидетельствовать, что при всей своей ранней целеустремленности и недетской серьезности Семен слыл в компании тарасовских ребят мальчишкой общительным, веселым и остроумным. Уже в те годы любил рифмовать, хотя и детскую, но далеко не всегда нормативную, как сейчас выражаются, лексику. А впоследствии, пройдя суровую школу войны и возвратившись с нее по существу лидером поколения молодых фронтовых поэтов, он завоевал не только широкое признание, но и глубокое уважение всех, кому довелось с ним общаться. На стене у входа в дом, где он жил, установлена бронзовая мемориальная доска. На ней короткая надпись: «В этом доме в 1922—1939 гг. жил поэт-фронтовик Семен Гудзенко. И несколько ниже: 1922—1953».
«Как неправдоподобно близки обе даты — рождения и смерти…», — читаем мы горькие слова в очерке о Гудзенко. И далее: в стихотворении, посвященном Семену, его младший товарищ, московский поэт Александр Межиров писал:
«Полумужчины, полудети,
На фронт ушедшие из школ…
Да мы и не жили на свете-
Наш возраст в силу не вошел,
Лишь первую о жизни фразу
Успеем занести в тетрадь,
С войны вернулись мы и сразу
Заторопились умирать».
Заторопился и Гудзенко, как бы подтвердив собственной смертью свои же творческие строки:
«Мы не от старости умрем…
От старых ран умрем…»
Символично, что будущий поэт родился именно на нашей, одной из самых киевских, Тарасовской улице. Как взволнованно описал ее Гриша в своем очерке о Гудзенко, опубликованном в апрельском номере «Литгазеты» еще в 1992 году, а затем спустя год в другом очерке — «Моя Тарасовская» в «Правде Украины».
Улицу нашего детства он назвал поэтической улицей. И для этого есть все основания. Слово самому автору: «На маленькой Тарасовской в разное время обитали Леся Украинка (в доме №14) и Анна Ахматова (в доме №23 (25)). Уже этих двух имен достаточно для прославления не то что одной улицы, а целого города. И еще тут проживал в свое время педагог и писатель Константин Ушинский. А еще поэт и художник Максимилиан Волошин. А еще здесь жил (и между прочим в моем доме №5) Василь Эллан-Блакитный. И еще здесь родился Максим Рыльский. И жил один из лучших переводчиков украинской поэзии Лев Озеров. Прямо какое-то нашествие пиитов! Может быть, именно возникшему вокруг Тарасовской поэтическому ореолу мы обязаны рождением легенды, будто бы улица названа так в честь Тараса Шевченко, соседние Паньковская и Никольско-Ботаническая — соответственно в честь Пантелеймона Кулиша и Николая Костомарова?
Что ж, поэзия и легенды, как известно, всегда близки. Но даже если данная романтическая красивая легенда и не подтверждается серьезными историками, все равно можно и нужно считать Тарасовскую — самой поэтической улицей города Киева».
К приведенному могу еще добавить, что в школе, где учились и Гриша, и я — она и сегодня расположена на старом месте вблизи пересечения Тарасовской и Жилянской, — учился будущий известный поэт Наум Коржавин, в последующем близкий друг Виктора Некрасова. В одном из своих очерков Гриша цитирует его ностальгические строки о родном городе:
«А над Владимирской горкой
Закаты те же, что при нас.
И тот же цвет, и люди те же,
И тень все та же, как в лесу,
И чье-то детство видит так же
Трамвай игрушечный внизу…»
Прекрасны поэтические слова нашего бывшего однокашника!
Заканчивая свои заметки о Григории Кипнисе и его очерках, хочу вновь обратиться к сказанному в его адрес Николаем Амосовым. Предваряя книгу небольшой заметкой, о которой я выше уже говорил, он написал о том, что главным качеством нашего друга были доброжелательность и доброта. И еще: «Гриша был умен, информирован, принципиален, скептичен, но никогда не сбивался на поношения людей...» Что в нем привлекало? Общительность и любознательность. Пусть меня простят за немодное теперь слово — гражданственность. Люди и общество и даже социализм (конечно, «с человеческим лицом») были встроены в его натуру. Наверное, это въелось до костей! — еще с тех пор, как воевал. Поэтому «за державу обидно» — было всегда. И при советах, и при демократах.
Был журналистом до мозга костей. А может быть — больше писателем? Затрудняюсь определить. Одно скажу — талантливый — в той и другой ипостаси. Впрочем, талант читатели поймут сами».
Разделю и я несомненную уверенность в том, что эти талантливые заметки Григория Кипниса, в которых стиль образно и зримо присутствуют время, встречи и неординарные жизненные судьбы, будут восприняты с интересом, чуткостью, сопереживанием, вызовут в душах читателей светлый отзыв. Напомню справедливое суждение Поэта, приведенное выше и цитированное автором в очерке о Маршаке, в котором справедливо говорится, что литературе нужны и талантливые писатели, и талантливые читатели. Писатель Григорий Кипнис заслужил именно таких читателей, как и светлую о себе память тех, кто его знал, с кем дружил, с кем творчески сотрудничал.
Когда он внезапно ушел из жизни, его друзья-журналисты из «Зеркала недели» написали на ее страницах о том, что благодарны судьбе, подарившей им радость общения с этим прекрасным человеком. И они же с признательностью сказали о том, что его мудрые советы, тактичные замечания, похвалы помогали газете найти свое лицо. То, что это был первый год еженедельника, — знали все, но что его последний — никто… И не только сотрудники «ЗН», высоко ценившие участие Г.Кипниса в становлении своего издания, но и другие его коллеги, а также давние друзья. Действительно, казалось, что сердце этого человека, преисполненное человечностью и жизнелюбием, защищенное столь мощным биополем доброты, будет биться еще долгие годы. Не оправдались наши надежды. Осталась благодарная память, близкие, для которых он — вечно живой, верные друзья, литературные труды, переводы, книги… Вспоминаются любимые им строчки гудзеновского стиха, так и не вошедшего ни в один из прижизненных сборников, но сохранившегося в рукописи у Гриши: «Тишины бы мне каштановой и весны. Я бы начал юность заново, пусть с войны…»
Да пребудет в минутной тишине, раздумьях о юности, весне, творчестве и человеческих судьбах читатель, прочитавший эту книгу об одной невыдуманной жизни.