Поэзия в Украине всегда играла роль литературной доминанты. Этот постулат не требует никаких доказательств. В отличие от теоремы о стремительном развитии украинской прозы и, впрочем, судя по небольшому критическому количеству «текстов, несущих в себе новое эстетическое качество», требует доказательства. Не стану спорить с постулатами, существующими, на мой взгляд, для массового самоуспокоения, закрепляющими определенный статус-кво украинской литературы, оттеняя определенную кризисную ситуацию в украинской поэзии. В наши дни старые зубры-шестидесятники либо молчат, либо деградируют, разухабисто рифмуя, прошу прощения, «піська» и «трипільська». Те, кто помоложе, — восьмидесятники — поочередно входят в официальный канон, получая из года в год ту самую Шевченковскую премию их мечты, не прибавляя своим читателям ни новых веховых сборников, ни радости, ни скорби. Поэты девяностых-двухтысячных... Нет, о них говорить не буду, поскольку это означало бы говорить и о самом себе.
Однако мышление в категориях поэтических поколений всегда казалось мне слишком схематичным, некой классификацией ради классификации, зачастую лишенной и намека на художественные критерии. Наверное, честнее было бы прибегнуть ко вкусовому делению, поскольку поэты всегда делятся на любимых и всех остальных – иначе и быть не может. И бесполезно стремиться к объективности: ее даже на горизонте еще нет.
Именно к первой категории — моих любимых (наиболее субъективной изо всех возможных классификаций) относится львовский поэт Остап Сливинский, автор двух поэтических сборников «Жертвоприношення великої риби» (1998) и «Полуднева лінія» (2004). У последней книги верлибров, изданной в ауповской серии «Зона Овидия» в издательстве Сергея Пантюка, — особое художественное качество: она создает самодостаточный, завершенный и целостный поэтический мир. Подобные утверждения иногда кажутся категоричными и пустыми в своей общести, поскольку поэзию Остапа совершенно невозможно оценить однозначно, подвести под общий знаменатель. Как невозможно и очертить топонимию его видений, порой граничащих с безумием. Столь же трудно найти предтеч его поэзии в украинской традиции. Калинец, Лышега и Жадан кажутся таковыми лишь на первый взгляд. Намного больше общего у поэзии Сливинского с творчеством Пауля Целлана, Тумаса Транстремера и Рафала Воячека. У первого поэт позаимствовал знаменитую ониричность и лаконизм, несмотря на длину синтаксических периодов («Мені сниться Боґуш Золаї»). Второй дисциплинирует языковое мышление поэта, придавая фразе концептуальную завершенность. От Транстремера — и образная смелость, метафорическая парадоксальность, возведенная в принцип, умение соединить противоположные и не связанные между собой вещи («Пустеля відклала личинку у вильоті артерії»). От «проклятого» поляка Воячека, мастерски переведенного и уважаемого поэтом, — трагичное, на грани фола, восприятие реальности, ее абсолютно пессимистический характер («Tribute to Marcin Swietlicki»).
«Полуднева лінія» — абсолютно необычный и, казалось бы, экзотический артефакт. Не потому ли Сливинского обходит своим вниманием отечественная критика? Говорят, в Австралии живет племя, которое не видит самолетов, пролетающих прямо над их головами. Не потому, что ослепли, — самолеты просто не входят в их космос. Это о нашей критике. Поэзия Сливинского и в самом деле вне игры. Он здесь чужак, потому что относится к другой поэтической матрице, к европейскому культурному гештальту. Потому что слишком серьезный, одинокий и трагичный поэт, как для украинской ситуации. Поэт не играет и не заигрывает с читателем — он вообще не играет. Никакой церебральности и рациональности, несмотря на прекрасную образованность и эрудированность. Законченный трагик среди лириков, даже если пишет о вещах, казалось бы, совершенно абстрактных. Просто трагичностью пронизана материя его поэтического мышления. Просвет — в спасительных мелочах, потусторонней нежности и горькой иронии: «Десь є міністерство відповідей, хтось повинен закінчувати історії».
У поэта есть пронзительный стих без названия, посвященный памяти австрийского самоубийцы Кристиана Лейдля. Он оканчивается строфой «Вірш / починається в поросі, зненавиджений і дзвінкий, / як зірвана вуздечка». Возненавиденные стихи Сливинского дарят мне ощущение неслучайности поэзии, ее своевременности и силы, ее стоической прочности. Несмотря на трагичность, которой много, и надежду, которой мало, но которая теплится в прожилках его образов, — и выживает. Вопреки внешней пустыне и внутреннему пустырю.