"Матушка Кураж и ее дети" Бертольда Брехта - возможно, самая актуальная сегодня пьеса - появилась в репертуаре театра, заметно отдаленного от столицы. Легендарная Кураж - стерва и маркитантка - "запрягла" свой обоз в Чернигове, в местном Молодежном театре, открывшем в сентябре свой юбилейный 30-й сезон. Чем не повод презреть на день столицу и махнуть туда, где купола сияют православием, а местные актеры, к счастью, не испорчены сериалами?
- Ну, так о чем ты там мурлыкал, мой назойливый попутчик в маршрутке "Киев-Чернигов"? Говоришь, жизнь дорогая, политики - сволочи? А война, хоть она и далеко от Троещины, уже сидит у тебя в печенках? Да-да-да, все так и есть, неугомонный болтун (как же ты меня уже достал за два часа дороги). И жизнь под прицелом, и война как чума. Все как в пьесе, которую еду смотреть. Как, зачем еду? Хороший, кстати, вопрос… Да вот, очевидно, - за солью для глаз. Сахар в столичных театрах чреват диабетом, вот и ищешь порой, что подальше, то есть другое "меню".
…Древний Чернигов - город доблести и терпимости - уже на подступах обволакивает размеренным ритмом покоя, а православные купола излучают небесную позолоту. В маленьком городе-саде (любимейшем месте М.Коцюбинского и многих других светочей мысли) сами эти церкви-купола будто строгие стражники, желающие оградить землю от напастей, тревог.
Уже в центре города борьба святого духа ожесточается при встрече с бесами. Они засели в предвыборных палатках и разводят сатанинские мессы, агитируя электорат в свои "секты".
В общем, очередной "плохой театр" в центре провинциального городка…
Но мне туда не надо. Нам с вами - на улицу Родимцева, 4, в малый (с виду) театр, на месте бывшего Дома пионеров, где в этот вечер и дают "Кураж".
Что мне известно об этом театре, кроме трафаретности его вывески - "Молодежный"? Известно, что три десятка лет назад группа энтузиастов-кукольников решила образовать "нашу маленькую Таганку". (Вдохновившись творчеством Ю.Любимова и других передовиков советского театрального производства). Счастливо встретившись в своем стремлении сценического строительства с просвещенным чиновником-коммунистом, настойчивые театралы получили "зеленый свет". И появился театр. (Премьерная ласточка - "Одиннадцать страниц военной прозы" Б.Васильева).
Тридцать лет коллектив в желтом доме, заслоненном занавесом из каштанов и многоэтажек, "ворожит" над разными текстами. Первый арт-призыв частично рассеялся. А оставшиеся, по-прежнему верны долгу и дому: Любовь Веселова, Владимир Банюк, Татьяна Салдецкая, Юлия Матросова, Мирослава Вытриховская.
Все эти годы корабль ведет один капитан - Геннадий Касьянов. Режиссер, один из спектаклей которого ("Ювенильное море" по А.Платонову) в свое время даже включили в "методички" театрального института, как очень важный для своей эпохи.
Вот он выходит на сцену перед началом "Кураж" - уже немолодой, незнакомый мне человек. Говорит, как положено сегодня, о войне и мире. И, похоже, не ошибаюсь, уловив в нем "флюиды" театрального фанатизма. То есть совершенно некарьерной преданности сценическому делу… Несмотря на времена, нравы. На то, что советская перестройка (когда-то выплеснувшая на общественной волне его театр), сменилась перестрелкой.
Конечно, изменилось все разительно. Возможно, кроме внутренней убежденности закрытого и чуть отрешенного режиссера в том, что "его театр" не должен предавать. Никогда. Не предавать зрителя, единожды поверившего ему, а затем образовавшего длиннющие очереди за билетами. Не предавать большую литературу, три десятка лет не исчезающую с афиш.
Не исчезла она даже сегодня, когда зритель подозрительно поглупел, а жизнь органично ожесточилась. Так что напрасно искать в маленьком Молодежном "малину" наподобие Марка Камолетти. Репертуар здесь как в мирные времена: Довженко, Чехов, Рощин, Островский, Арбузов, Вампилов, Мольер. "Я не здамся без бою!" - каждой репертуарной строкой подтверждает свое "кредо" афиша хорошего вкуса и примерного поведения.
Уже когда попадаешь в фойе, решив поиграть в "ревизора", естественно, обнаруживаешь милейшие приметы театрального провинциализма. Например, замечательные ковровые дорожки "в цветочек", очевидно, специально приобретенные в маркете или на рынке ради торжественного открытия юбилейного сезона. Или вот, буфет театральный, где натуральный кофе просто запаривают: заливают молотые зерна кипятком, сверху - блюдце, а потом три часа просмотра "Кураж" у тебя как будто песок в зубах. Чудесное послевкусие провинциального театра.
Впрочем, это - милые мелочи, мимолетные штрихи к портрету театра.
Главное - там, в узком зале, на малоформатной сцене, на которой не сильно-то и разгуляешься.
Во всяком случае, фургон Кураж поставить здесь некуда. Тут и актеры едва помещаются. Поэтому чудесный художник Елена Соловьева и придумала такой же чудесный сценографический образ для спектакля - колесо. Его где ни поставь, там и "сыграет". Знамо дело - колесо истории, колесо судьбы, колесо Фортуны. Аллюзия с мифической "колесницей Феспида". Жизнь по кругу, движение вокруг оси, бег на месте…
Великая пьеса Брехта, написанная в 1939-м (в унисон Второй мировой), дышит и сейчас предчувствием реальных бедствий. В диалогах, монологах, зонгах - психология и физиология войны. Карту Европы в конце 30-х уже начинали "кроить" два маньяка, человеческая жизнь теряла цену, бытие теряло смысл. С маньяками и потерями у нас и сейчас "нет проблем".
Так вот, в 1939-м Брехт и запускает в путь-дорогу лихую маркитантку, стервятницу. Она совершает путешествие в обнимку с фургоном по нескольким странам: Польша, Бавария, Италия, Саксония… И сама она - "отъявленная обманщица и бродяга" (как сказано о героине еще в первоисточнике Гриммельсхаузена) - наметанным глазом оценивает положение дел на фронтах, наживается на бойне, детей своих посреди пепелища использует ради наживы. Впоследствии и теряет их - самое ценное, что у нее было (их трое: Эйлиф, Швейцеркас, немая Катрин). Но все равно, подлая и упрямая, эта Кураж тянет-потянет свой фургон - все дальше и дальше. Может быть, в самое пекло?
…Надо же было мне эту пьесу выучить едва ли не наизусть, а потом еще и лекции о ней читать на филфаке, чтобы только неделю назад, "слушая" текст Брехта в черниговском спектакле, осознать нечто очевидное. То, что на поверхности. А ведь эта матушка (как художественный образ) - вовсе не страдалица-страстотерпица, каковой ее регулярно норовили представить советские актрисы в своей неистовой "борьбе за мир". Она - исчадье ада, Сцилла и Харибда в одном лице. Вслушайтесь, поймайте подтекст. И обнаружите "другую" мать - детоубийцу, монстра. Справедливый антифашистский пафос брехтовской пьесы эту матушку в разных спектаклях часто очеловечивал. И на сценах мира возникали полкИ страдалиц, тянущих свои фургоны, и заливающихся слезами, вопреки теории "эпического театра". Даже Брехт в свое время съежился, возразил, стал настаивать, что в этом образе он подчеркивает "черты меркантильного толка", а не тему "родина-мать зовет".
Объемность брехтовского персонажа (это уже, наверное, оценка и нынешнего времени) проявляет в нем черты страшные, сатанинские. Женщина-антихрист, наживаясь на крови, обрекает на погибель детей чужих и своих, до последней монеты торгуясь, торгуясь…
Пожалуй, это один из самых "вероломных" образов мировой культуры. Образ ползучего зла, обыденного ада. Это персонаж, фургон которого прокладывает прОклятый маршрут, ибо это дорога, ведущая к хламу. К вселенской катастрофе.
Подобные отвлеченные мысли во время просмотра не имеют ничего общего с самим просмотром. Пафос спектакля, в общем-то, гуманистический, а его решение не предполагает радикализма или резкого перепрограммирования центрального образа. То есть матушка Кураж не красуется в камуфляже, а на сцене не жгут автомобильные покрышки.
По своей внешней и внутренней форме это спектакль-урок, спектакль-назидание, спектакль-моралите.
Группа актеров как ученики вечерней школы восходят на сцену, садятся на лавки. Впоследствии поочередно, согласно сюжетной необходимости, перемещаются в центр сцены, чтобы даже не "сыграть", а "рассказать" историю о матушке Кураж. Как бы открытый "урок мира", на котором все участники (в основном, в белых одеждах) обращаются к зрителю, как писала Цветаева, "с требованием веры и просьбой о любви".
Прием этот, пожалуй, на "территории Брехта". Так как театр априори апеллирует к разуму, умышленно отчуждаясь от эмоциональных начал: сопереживания, сострадания. Актеры существуют "рядом" с текстом, не сильно-то далеко от него уплывая.
Между тем, забавно наблюдать, как некоторые актеры норовят выпрыгнуть из "узды" заданного режиссером брехтовского отчуждения. Иные пытаются раствориться в образах, чувственно слиться с ними.
Вообще актеры этого конкретного театра - большая радость и мое неожиданное открытие. Не в каждом столичном Национальном найдешь вот таких ответственных умельцев.
И, вообще, извините, но столичная театральная "лафа" на наших глазах уже порождает опасный и отвратительный мне тип драматического артиста, который едва явившись на сцену, всем своим видом дает понять, какую честь он нам всем оказал. Можно подумать! У такого в каждом зрачке светится зелень. На сцене он - пуст, снисходителен к зрителю, драматургу, режиссеру. Он надут воздухом, как пузырь, но стоит лишь поднести иголку… Так вот, такой тип артиста я ненавижу. Я его презираю. Я хочу, чтоб все они как можно быстрее улетели на Марс - сажать яблони. Или просто растворились в астрале вместе со своими многотысячными "национальными" театральными зарплатами.
Но как не ценить вот этих? Отрешенно играющих персонажей Брехта за три ломаных гроша?
Между прочим, зарплата артиста второй категории в подобных провинциальных чуть более тысячи гривен. Да. Если есть категория выше - может быть больше. Некоторые провинциальные артисты, кстати, сами продают билеты на свои представления. И это не форма "досуга", а способ поддержать штаны.
Никогда-никогда этим, которые здесь или в другом провинциальном городе, не приснятся гонорары в несколько тысяч у.е. за съемочный день. Никогда. Они, как просветленные рабы на театральной галере, в своих маленьких (и побольше) репетиционных залах с утра до ночи пашут, пашут. "Кураж", говорят, готовили год. Сначала сидели в библиотеках. Читали Брехта, о Брехте.
Теперь они на сцене. И я вижу, например, какой отличный актер Валентин Макар, играющий Повара. Ироничный, рассудительный, соблазнительный. Или полковой священник (актер Алексей Быш), в уста которого Брехт вложил неслучайные и особо значимые для нас сегодняшних слова: "Виноваты те, кто затевает войну! Это по их вине низменные страсти берут в людях верх!" (Разве не о сегодня?) И вот этот артист умно и неоднозначно дает понять, как война может извратить мораль, добродетель, сделать логику - абсурдом, веру - безверьем, а Христа - антихристом.
Еще одно открытие на этой же сцене - актриса Руслана Остапко, играющая фронтовую "фурию" Иветту Потье. Кокотка и кокетка, само очарование: речи сладкие, взоры вкрадчивые. Шлюха - верный оруженосец Войны, ее неизменная муза. Актриса умеренно раскована и элегантна в образе Иветты.
И в целом, благодаря исправным актерам, система брехтовских персонажей образует вокруг матушки Кураж замкнутый логичный цикл. Кураж - символ войны, "людоедства", детоубийства. А они - шестеренки, тянущие прОклятый фургон. Иветта - плоть войны, добровольно изнасилованная женская нежность. Полковой священник - попранная вера, обернувшаяся безверьем в период военных хроник. Повар - чрево войны, всегда ненасытное, алчное, бодрое…
Что ж, с такими-то спутниками матушке нескучно в пути. Анна Фирлинг (то есть Кураж) вполне аргументировано может процитировать Брехта: "Вы мне тут войну не черните!" И, правда, зачем "чернить", если многим от войны только выгода.
Кураж (актриса Мирослава Вытриховская) еще достаточно молода, у нее стройная фигура, движения легкие, порывистые, глаза пылающие, въедливые. Собрав волосы вверх, она открывает свой чистый лоб - заметно, что эта женщина охвачена то ли загадочным вдохновением, то ли стремлением к "борьбе". Нечто неспокойное ютится в ее натуре, в ее бешеном темпераменте. Остервенение неглубокой души – вот что она играет в Кураж, если у Кураж вообще есть душа.
Собственно "Кураж", саму пьесу, брали, на мой взгляд, с очевидным расчетом именно на эту актрису. Судя по всему, местную примадонну. Едва увидев ее фото на сайте, ахнул: ее облик как никакой другой - великолепное совпадение с предполагаемым и когда-то мысленно нарисованным образом маркитантки.
Нагрузка на актрису в таком спектакле - чрезвычайная. Практически три часа у нее "крупный план" - в обнимку с колесом. Но способ сценического существования актрисы для меня субъективно повод для дискуссий с режиссером. Видимо, желая усилить эффект отчуждения, он ставит актрису в жесткие рамки: темперамент - только "внешний", как бы над залом, манеры - подчеркнуто механические, при этом температура тела - на максимальной отметке. Ее крик, зов, спор - часто "в никуда", над собеседником. И еще, на мой взгляд, не рассчитанная партитура "голосоведЕния" (определение от
Г.Бояджиева) - когда голос актрисы в основном форсирует "белый звук", умышленно уходит от "низов". И каждую сцену норовит вести форте.
В такой сценический образ закрадывается не отчуждение, а ненужный пафос, кажутся напрасно затраченными физические усилия. Поэтому порой стопорится первое действие, будто колесо Кураж наткнулось на колдобину. Во втором акте, когда актриса то ли подустав, то ли "так надо", снисходит к пиано (столь ожидаемым мной "низам"), ее матушка становится брехтовской. Не суетной и не крикливой, не скандальной и не экстатичной. Эта Кураж такая, какой и могло бы быть воплощение Беды- вкрадчивая, двусмысленная, нечаянная… После "Кураж" возникло искреннее желание увидеть эту талантливую драматическую актрису в других ролях из репертуара театра.
Ну а режиссер, настойчиво старавшийся отвести зрителя от открытых эмоций в своем спектакле (следуя заветам Брехта), в определенные моменты все-таки не удержался. И вроде неосознанно отстранился от попыток апеллировать к разуму, дав возможность зрителю растревожить чувства. Например, сцена с немой Катрин. Январь 1636-го, имперские войска наступают, грозя уничтожить жителей города, и Катрин, дочь Кураж, взбирается на крышу… А крышей в спектакле становится то самое многофункциональное колесо. И девушка начинает лупить в барабан, предупреждать об опасности. Она возносится на этом колесе над головами, над домами, над самой собой. И совершает свой нечаянный последний "громкий" подвиг… Барабанит и плачет. Было заметно, как эта сцена спровоцировала искомую мною соль в глазах некоторых зрителей.
Так что, как ни "отчуждай" Бертольда нашего Брехта, а он все равно как пепел стучит в твоем сердце. И хочешь не хочешь, а заставляет не только думать, анализировать, но и скорбить, сострадать.
Не во всем идеальный провинциальный спектакль по Брехту - театр наивный, но честный. Если не увлекает форма, то всегда спасет текст. Но форма спектакля и его внутреннее наполнение все-таки равнодушия не вызывают, а взывают к процессу мыслительному. Поскольку и сама эта история - вечные мысли о роковой дороге, с которой не свернешь, о предназначении - будь оно иногда неладно, о войне - будь она проклята…
- Так о чем ты там шепчешь, мой случайный попутчик в маршрутке? О временном перемирии, о недавних безумных военных потерях? Эх, дружок, поди-ка почитай Брехта - там давно все написано: "Войною думает прожить? За это надобно платить…".
P.S. Чем сегодня живет украинский провинциальный театр? Каких реформ он ждет от Минкульта? Какие имена и названия сегодня составляют славу и, увы, позор театральной периферии? На эти и другие темы есть желание рассуждать в цикле очерков - "Маршруты", посвященных спектаклям и проблемам нашей театральной провинции. Первая остановка была в Чернигове. Далее…