Наступающее третье тысячелетие настоятельно требует осознать путь исканий, пройденный человечеством, найти оказавшиеся судьбоносными пересечения культур Запада и Востока. Обращение к странам, аккумулировавшим в себе опыт веков, таким, как Италия, дает возможность провести достаточно глобальный обзор культурологических традиций, начиная от языка и бытовых ритуалов и кончая искусством, особенно архитектурой, являющейся, как известно, лицом города, тем магическим знаком узнаваемости, который на него накладывают столетия существования.
Восхищение Италией пришло к автору давно и заставляло искать варианты многократного посещения. Естественным следствием было освоение итальянского, потому что быть в Италии и не говорить на языке его жителей невозможно, ибо это нечто большее, чем средство передачи информации, это способ выражения состояния - вся та гамма фантастически богатых первородных чувств, которые в более северных странах проявляются разве что в детстве, но потом под гнетом воспитания и традиций исчезают или камуфлируются благопристойностью.
Отчужденность респектабельности есть и в итальянцах, но они легко переходят грань между официальным и неофициальным общением, фонтанируя детской непосредственностью чувств, помноженной на южный темперамент, который не позволяет просто произнести слово, но взвинчивает его многократным повторением до уровня микроарии: «Grazie! Molto grazie! Mille grazie!». Поэтому говорить по-итальянски, это еще и настроиться на волну заведомой избыточности, как бы отдаться излучательному потоку симпатий с их ритуальными поцелуйными встречами и прощаниями, громогласными восторгами и бесконечными благодарностями.
Но язык - лишь первоначальная посылка к освоению великой науки жизнелюбия, которое постигаешь только здесь. Познание сути начинаешь ощущать за трапезой, действие которой просто священно. В двенадцать часов дня все пустеет. Уличные рынки сворачиваются с быстротой скатерти-самобранки. Призыв к еде сметает в сознании итальянца другие порывы, устремляя их, как по звонку к домашним алтарям, где ежедневно совершается жертвоприношение сакраментальной пастой. Хотя ее насчитывается от 300 до 800 видов - сами цифры, взятые не с витрин магазинов или справочников, а честно добытые в опросах самих аборигенов, скорее подтверждают склонность итальянцев к наивному мифотворчеству, чем к истинно изощренной гастрономии, ибо что бы вы ни поглощали в этот полуденный час - макароны, спагетти, тортеллини, лазанью - все настолько освящено традицией, что фактически не оставляет места для кулинарного творчества.
Поразительная вековая выверенность, невероятный настой на многовековых традициях поражают во всем, и конечно, в облике итальянских городов, чья неповторимость и вместе с тем узнаваемость призывают в страну миллионы туристов.
Roma, Firenze, Verona, Padova, Milano, Napoli, Assisi, Ravenna, Pisa, Sorrento, Bari, Torinо, Genova... - уже сам список звучит как зазывная ария.
Но, пожалуй, ни один город Италии не имеет столь чарующего имени, как Venezia, фонетически манящим звоном хрустального бокала. Фундаментальная основательность Рима; тонкий запах цветов Флоренции; созвучное Prima Vera имя Вероны; приглушенное академическим имиджем обличье Падуи; прозаичность сытой Болоньи; напоенный горным воздухом свист Ассизи; беззаботно сибаритное грассирование Сорренто; такое несоответствующее индустриальному облику пасторальное звучание Милана; вполне адекватное предальпийской строгости имя Турина - весь этот звуковой букет поставлен, бесспорно, по итальянскому камертону, но он весь не в состоянии дать то ощущение сказочности, что заключено в сакраментальном имени - Venezia.
Редкий город в Италии не имеет античных подвалов, пусть хоть в виде амфор, на которые элементарно натолкнуться даже на собственном огороде. А вот о Венеции этого не скажешь. Ну, нет здесь античных фундаментов - просто потому, что фундаменты здесь не те. Вместо них - сваи, на которых Венеция, как на гигантских ходулях, вошла в историю, своим возникновением обязанная гибели античного мира. Те первые поселенцы, догадавшиеся укрыться от варваров в болотистых топях лагуны, изначально были обращены к материку, равно как и к предшествовавшей истории, спиной, устремляя свои взгляды на заманчивый Восток. Там еще сильна была Римская империя, на территории самой Италии скромно догоравшая в тихом захолустье Равенны. Именно здесь, в столице Эмилии-Романьи, будет сформирован тот самый романский стиль, покоривший Европу на добрых полтысячелетия. Венеция начала с разбоя - с участия в крестовом походе на Константинополь в 1204 году, подчинив себе на полвека Византию и открыв таким образом непосредственный культурный коридор «Восток-Запад».
Случайны ли эти события или в них есть некий сущностный смысл? По-видимому, не случайным было то, что возрождение Европы началось с Италии, где несмотря на разорение, учиненное варварами, все-таки не была уничтожена цивилизация, за несколько столетий до того достигшая наивысшего расцвета. Закономерным было и то, что во время завоеваний более всего пострадал Рим, на время утратив столичное положение на материковой части империи и перелив свои духовные силы еще до падения в провинцию - император Константин уже в 330 году предпочел новую столицу, дав ей свое имя. Нечто подобное произошло и с Киевской Русью, где Киев еще до татаро-монгольского разгрома утратил ведущее экономическое положение, особенно после покорения Константинополя крестоносцами, практически прекратившего активное существование торгового пути «из варяг в греки». Но с Киевом у Венеции есть и другие пересечения. Ведь Софийский собор в нашем городе строился, как и Сан-Марко, с участием византийских мастеров на удивление одновременно - в XI веке, по подобию Ай-Софии - та же крестообразная романская структура, те же шлемообразные купола и золотые мозаики. Различия - в декоре, отразившем в Киеве приверженность православным стандартам, а в Венеции вычурностью характерных для западноевропейского католицизма готических архитектоник задрапировавшем византийское начало, невольно подчеркнув его еще одной деталью - знаменитой константинопольской квадригой, стоящей над входом в собор. Фактически только по этой четверке лошадей мы можем судить о другой квадриге, привезенной Владимиром из византийского Херсонеса и установленной на киевском Бабином Тожке, а затем безвозвратно исчезнувшей в водовороте татарских погромов.
Если в Венеции античность присутствует в едва расшифруемых деталях, то нигде в Италии нет такого ощущения античности, как в Вероне, даже среди развалин Помпей, казалось бы, самой античности, но разрушенной, музейной, некрофильной, потребляемо-попираемой ордами туристов, растекающихся муравьями по улочкам, заставленным обезглавленными коробками домов, как гигантскими саркофагами. Иное дело - Верона, где античность включена в контекст живого города. Но не так, как в Риме, в котором обломки Древнего мира, бесстыдно выставленные напоказ, - как Форум или Колизей - театральным декором оттеняют пульсирующий ритм современного города, где античности лишь кланяются, как первоисточнику, используют ее как цитаты в пестрой вязи других культурных потоков. В Вероне античность мягко переходит в средневековье, где скромно подпитывая его фундаментом, где ограждая арочным променадом улиц, где перебрасывая мост через Адидже.
Опираясь на два столпа европейской культуры - античность и средневековье, - Верона сумела также стать наиболее романтичным символом Раннего Возрождения европейского масштаба благодаря шекспировским Ромео и Джульетте. Данная ей третья координата литературной реминисценции, скрепляющей античность с более поздними временами, - ведь и сама коллизия язычески чувственной любви Ромео и Джульетты, кажется, восходит к истории Купидона и Психеи - позволяет в нашем сознании воспринимать Верону как бы посылкой к Возрождению, избравшему своей изначальной точкой Флоренцию.
Имя города настолько тесно связано с Ренессансом, что не понятно, почему его не называют еще Флоренсансом. Наверное, потому, что Возрождение по-итальянски - Rissorgimento. А это вовсе не рифмуется с душистым цветочным дыханием магического имени, стоящего у истоков европейской культуры начала второго тысячелетия. Пожалуй, только Боттичелли своими «Рождением Венеры» и «Весной» передал рафинированную утонченность флорентийских мотивов, где осыпанные цветами героини являют собой не только изысканность его фантазии, но и античную избыточность чувственного мира, активно подпитывавшую Возрождение.
Однако Флоренции суждено войти в историю не мягкой поступью пленительных женских образов Боттичелли, а мощными шагами титанов Возрождения, так диссонирующими с хрупким звучанием названия города. Именно эти титаны, а точнее, два из трех основных гигантов Кватроченто - Микеланджело и Леонардо - вздыбили славу Флоренции до вселенских масштабов.
Казалось бы, самой Флоренции не так много принадлежит из их работ, ибо даже непокорного Микеланджело пристегнул к себе официальный Рим, и свои поистине божественные откровения - «Моисея», «Пиету», купол собора Святого Петра и Сикстинскую капеллу - он создал в Риме, а Леонардо пришлось слоняться по всему свету и умереть на чужбине, в далекой Франции, отдав ей «Джоконду».
Однако важен сам факт возвращения художника в родные пенаты. А памятники... Троекратно повторенный в самой Флоренции Давид - разве это не памятник ее создателю, да и не памятник ли это самой Флоренции, подобно юному Давиду бросившей вызов стареющему Риму и победившей в праве называться Alma Mater Ренессанса?
В настое имени «Флоренция» невиданная эссенция духа культуры - как нигде в мире.
Если своей славе Флоренция обязана прежде всего неповторимости архитектурного ансамбля, то трудно найти в Италии место со столь уникальным нерукотворным ландшафтом, как Неаполь. Действительно, природная фантастическая красота Неаполитанского залива, охраняемого вечно подернутым дымкой двуглавым Везувием, настолько предопределила судьбу города, что он и по сей день позволяет себе быть грязным и оборванным. И это никого не тревожит не только по причине сибаритской итальянской ментальности, вольготно чувствующей себя на знойном юге, но и потому, что Неаполю никогда не приходилось доказывать, что он самый блестящий город Италии.
Парадоксально, но маленькой Виченце, занесенной ЮНЕСКО в число 20 красивейших европейских городов, уготована судьба связующего звена между антично-ренессансными канонами и архитектурой XIX века. Ибо именно здесь знаменитым архитектором Андреа Палладио был создан предклассицизм, в бесчисленных вариациях растиражированный по всей Европе и докатившийся до самых отдаленных мест, аукнувшись знаменитой виллой «Ротонда» не только в имперском Павловском дворце, но и в украинских имениях Батурина, Качановки и Сокиринцев.
Величие Рима и его роль в мировой культуре и истории делают подступы к нему недосягаемыми. В самом деле, с чего начать. С семи холмов. Но каждый, кто был в Риме, знает, что изнутри он не воспринимается как город на холмах, а скорее, как город на площадях - Пьяццы Венеция, Навона, Сан Пьетро... Холмы же подобны сторожевым псам, ветхозаветно хранящим его историю. Начинают еще с легенды о Ромуле и Реме, но и здесь наши привычные стереотипы дают сбой. И дело не в разочаровывающем шакальем обличьи знаменитой волчицы, приютившейся на Капитолии.
Искать разгадку Рима, наверное, следует в том мощном энергетическом толчке, который он осуществил, столкнув с пьедестала канонический Египет и покорив разнеженную Грецию, отомстившую ему своеобразным историческим СПИДом - сибаритством, которому неизбежно сопутствует синдром потери иммунитета к роскоши и излишествам, а отсюда уже один шаг до угрозы выживанию. И волчица - это образ того Рима, под мощным напором которого не устояла большая часть Европы.
Расхожее представление о Риме как о Вечном городе зрительно зафиксировано эллипсом Колизея и клешней собора Святого Петра, россыпями осколков Форумов сменявших друг друга императоров, еще при жизни превративших его в кладбище амбиций; глухим к современности цилиндром Пантеона, занесенными имперскими завоеваниями египетскими обелисками, восклицательными знаками отмечающими бывшие площади, цирки и ипподромы античного мегаполиса, как бы выставляя начало отсчета времени. Именно благодаря им, как бесспорным меткам древности, понимаешь, что многочасовое блуждание по, казалось бы, вполне современному городу - это всего лишь посещение освященных древностью ристалищ, где веками шла невидимая борьба, оставившая следы то дворцами, то церквами, то фонтанами. Но тем не менее, позабыв о заложенном в Риме определенном диссонансе между открытостью античных площадей и закрытостью большей части узких улочек, можно постичь его замкнутость на высшее Вечное начало.