И это не похоже на выдумку ради красного словца… Глядя на иллюстрации Николая Васильевича Кузьмина (1890—1987) к «Евгению Онегину» в Музее русского искусства (29.01.02—29.02.02), охотно веришь в вероятность странных встреч родственных душ за гранью времени и пространства … «Только при наличии особого «избирательного» сродства между писателем и иллюстратором случается чудо слияния зрительного и литературного образов в нерасторжимое единство, и тогда иллюстрация остается в сознании читателя постоянным и вечным спутником книги…». Так сформулировал для себя Николай Кузьмин модель идеального соавторства. Он знал ему цену как никто другой, прекрасно понимая, что случаями феноменального созвучия писателя и художника история книжного оформления отнюдь не изобилует: «Робинзон Крузо» Дефо неотделим от иллюстраций Гранвиля, а «Дон Кихот», «Гаргантюа и Пантагрюэль», «Мюнхгаузен» — Гюстава Доре. «Медный всадник» непременно приведет на память рисунки Александра Бенуа, «Демон» — иллюстрации Врубеля, а «Хаджи Мурат» вспомнится великолепным томом издания Голике с рисунками Лансере». Себя, как полагается интеллигентному человеку, Кузьмин к числу избранных не причислял. Даже тогда, когда тот факт, что его рисунки, выдержавшие испытание временем, стали «вечными спутниками» пушкинского романа, получил всеобщее признание...
Судьба Кузьмина — писателя, теоретика искусства, графика, начавшего свой творческий путь на закате восхитительного «серебряного века», многое объясняет в его творчестве. Начиналось все с того, что в 1900-х сын портного и уроженец провинциального Сердобска Саратовской губернии с легкой руки своего учителя на курсах Общества поощрения художников И.Билибина попал в «бонтонное» петербургское общество, вращающееся вокруг редакций «Аполлона» и «Весов»… Вскоре в этих журналах появились его рисунки в «бердслеевской» манере. Кузьмин воевал, прошел Первую мировую и гражданскую войны. Затем учился в Академии художеств у М.Добужинского, от которого унаследовал главное, по его мнению, достоинство иллюстратора — творческий «протеизм», умение перевоплощаться по воле автора и в соответствии с духом его произведения...
«Дерзновенная» мысль проиллюстрировать «Онегина» появилась у Кузьмина в 1928-м — на курсах переподготовки комсостава в Саратове. Тогда он впервые попытался отфильтровывать свое восприятие строф пушкинского романа от увязших в сознании оперных штампов. Первые же рисунки на пушкинскую тему — «Кишиневские дамы», «Сводня», представленные художником в 1929-м на выставке группы «Тринадцать», открыли ему двери московских пушкинистов М.Цявловского и В.Вересаева, общение с которыми стало для Кузьмина бесценной школой постижения неканонизированной личности великого поэта. Так В.Вересаев как раз в то время готовил к изданию документальную биографию «Пушкин в жизни». Поэтому-то иллюстратора «Онегина» — роман вышел в 1933-м в издательстве «Academia» ничтожно малым 5000 тиражом, но это недоразумение тут же было исправлено девятью зарубежными издателями — заинтересовала не сюжетная линия, а автобиографический смысл романа, лирические отступления, занимающие около трети его строф. Вот парадный выход с женой, вот поэт, томно возлежащий на подушках с кальяном, предается безделью, вот характерный профиль мелькает в пролетающей пролетке — почти не отличим от тех, что были нарисованы рукой Пушкина… Будто бы сам поэт, не «отягчая себя
задней мыслью о зрителе», беглым росчерком пера заполнил поля собственной рукописи. Говоря о своем профессионально объективном отношении к авторам, чьи произведения он проиллюстрировал, и о том, что ни одному из них он не отдал бы явного предпочтения, Николай Кузьмин слукавил. После «Онегина» он неплохо проиллюстрировал «Маскарад» Лермонтова и «Горе от ума» Грибоедова, «Левшу» и «Леди Макбет Мценского уезда» Лескова, «Записки сумасшедшего» Гоголя и «Плоды раздумий» Козьмы Пруткова, вовсе не задаваясь целью стать alter ego этих классиков… Только к Пушкину, чье существование считал великим счастьем для России, он не смог оставаться беспристрастным. Помимо непременного для иллюстратора «медленного» чтения, обнажающего секреты «кухни» словотворчества, он вменил себе в обязанность еще и изучение художественного почерка поэта. Пушкин не стремился, подобно Державину или Лермонтову, стяжать лавры художника, но обладал врожденным умением рисовать — и цепкостью схватывающего детали взгляда, и даром точной психологической характеристики. В эссе «Пушкин-рисовальщик» Кузьмин замечает, что ни один из образов Пушкина, запечатленных модными портретистами Брюлловым и Кипренским, и, по свидетельству современников, очень похожих, не сравнится с лаконичной точностью автохарактеристики профиля из семейного альбома Ушаковых. Кузьмин не только сохранил артистичную пушкинскую манеру рисования без поправок и без ретуши, как Бог на душу положит, но и ее быстрый темп. Не сбавляя оборотов («предпочтительней ошибиться, чем сбиться с темпа»), рисуя «живой» линией и без предварительного контурного наброска, он изводил горы бумаги, но в конце концов достигал желаемой легкости полета пера… Этим «полетам» не суждено было повториться — их кажущаяся непринужденность в1930-е годы граничила с кощунством. Кузьмина, как и многих из ряда вон выходящих, обвинили в формализме и отлучили от большого искусства. Ему довелось ощутить все прелести жизни художественного поденщика, перебивающегося грошовыми заказами в редакциях. Когда же власть вновь милостиво дозволила формальные изыски, внутренний запрет на них срабатывал уже сам собою...
И в недоброе время опалы Николай Кузьмин сумел отыскать отдушину — он стал виртуозным акварелистом. Предпочтение, отданное этой технике, легко объяснимо, в акварели, как и в рисунке пером, «замысел идет от мозга к руке беспрепятственно, с той же легкостью, что поражает нас в движениях эквилибриста и жонглера». В этой «прозрачной» живописи, исключающей возможность ошибок, Кузьмин поддерживал блестящую форму, оставаясь столь же безупречно требовательным к себе… Его виды Москвы, пестрые букеты, переданные в дар Музею русского искусства и Музею Пушкина в Киеве коллекционером Яковом Бердичевским, — изящны, свежи, сделаны на едином дыхании...