В Одессу меня повлекли дошедшие до столицы с опозданием и казавшиеся поначалу совершенно невероятными слухи — в художественный музей водворилась экспозиция с экстравагантным названием «Выставка картин»(23.08—16.09). Как, неужели в самом деле — картин? Неужели в Одессе, склонной на протяжении последнего десятилетия оригинальничать радикализмом новых медиа (по провинциальным постсоветским меркам, разумеется), инновационность уже не является самоцелью? Неужели и там соскучились по хорошо забытым формам? Впрочем, тупик в инновационном мышлении был констатирован давно, но очевидное почему-то казалось невероятным. Что это — сакраментальное «выставка картин» — случайность или новые веяния?
Провинция обнажает анатомический срез общественных отношений, замаскированный у нас видимостью столичной благоустроенности. Город выдержан в обычном курортном формате — праздник жизни бурлит в дорогих и стильных ресторанах на Дерибасовской, чем дальше от центральной артерии, тем пульс слабее. Ветхие дома, грязные дворы, обшарпанные лестницы застывают в ожидании лучших времен. Крохотный Центр современного искусства на Соборной площади как бедный родственник ютится в нескольких комнатках над булочной и секс-шопом. Прямое попадание, нарочно не придумаешь: в нижнем регистре—пища для тела, в верхнем —для духа. Общим местом в разговорах стал глобальный кризис институций, поддерживающих некоммерческое искусство, но видя его воочию, все-таки огорчаешься. Впрочем, это еще не худший вариант существования — ближайшая перспектива грядущей неопределенности, когда иссякнет финансирование соросовского благотворительного фонда «Возрождение», напрягает куда больше. И все же привыкшие, как и все мы, к состоянию перманентного кризиса подопечные Центра смотрят в будущее хоть и скептически, но с каким-то внутренним, неосознанным оптимизмом — авось, подвернется счастливый шанс. Получив от города гипотетические экспозиционные площади — неприспособленные помещения бывших складов, Центр делает там ремонт, оставаясь в беспечном неведении, на какие средства оно будет содержаться…
От добра добра не ищут, и наоборот, если, вопреки всеобщему мнению, положение вещей не кажется нам безнадежным, изменим их мрачный расклад, слегка передернув карты (допустимое шулерство — искусство требует жертв, в том числе и моральных). Нас утешает то, что в конце времен и порожденных ими проектов, лопающихся, как мыльные пузыри, последним основанием искусства остается антропологическое основание, ведь человеческое измерение потенциально неисчерпаемо. Умножение индивидуальных практик, деинтеграционные процессы, на которые сетуют угнетаемые социальным инстинктом, — что в этом плохого? Искусство все более персонализируется, становится все более субъективным и симптоматичным— и с этим можно жить дальше. Можно жить очень неплохо, легко и приятно, «не уступая в своем желании» создавать что заблагорассудится — без оглядки на коллективные установки. Не случайно в среде одесских художников этический императив Лакана более популярен, чем кантовский. И субъективные отклонения от нормы их интересуют более нормативной скуки. И реабилитирована интерпретация этих отклонений в духе постлакановского психоанализа. И культивируется душевный стриптиз — откровенная демонстрация «объектов желания».
Превращение объектов желания в объекты изображения дает одесской живописи право на существование в замкнутой сфере contemporary art, ревниво следящего за чистотой своих рядов, их «адекватностью времени» (art — это никак не искусство, «артисты» — не художники). Условная граница, обозначенная прилагательным contemporary, всего лишь иллюзия, никто на самом деле не знает, где она пролегает. Тем более — впору упразднения любых границ… Но отдавая дань убежденности художников, предположим, что если интеллектуальную игру в духе времени влить в старые живописные мехи, к живописной субстанции на холсте примешать немного «избыточного наслаждения» — получится гибрид живописного арта, явление столь же редкостное, как ребенок из пробирки.
Итак, Александр Ройтбурд, Владимир Кожухарь, Александр Панасенко, Игорь Гусев, Иван Цюпка, Эдуард Колодий выставляются вместе, но всяк сам по себе. Они разбредаются в разные стороны — каждый к своему «объекту а».
Наиболее утомительно-умозрительна, насыщена лаконизмами живопись А. Ройтбурда, своим автопортретом со смешанной буддистско-христианской атрибутикой благословляющего последователей, братьев во идее. Прежде чем решиться на «прочтение» опусов Ройтбурда, необходимо штудировать литературу по психоанализу — дабы оценить перевод на язык искусства ее фундаментальных положений (стадия зеркала, большой и малый другой и т.д.). Гипертрофированная материализация тоски по смыслу — постмодернистская «пустотность», как основополагающая эстетическая категория, здесь перетекает в свою противоположность.
Эпатаж в стиле масс-культуры И.Цюпки— явная профанация, безобидная и идиотически- глуповатая (идиотия — распространенная сегодня в искусстве стратегия). С явным намерением шокировать обывателя, сунуть ему под нос красную тряпку, Цюпка выуживает фрагменты жестокой жизни —наркоманящиеся, подвергающиеся издевательствам детки, голубоватые мальчики, мочащиеся на розы (похоже на панно в стиле модерн) — намек на какие-то цветы зла. Импонирует то, что тут все совершенно бесхитростно, самоцель — стеб над стереотипами. Чем-то подобны садомазохистские сексуальные фантазии, воплощаемые в искусство И.Гусевым — они выдержаны в эталонно-дурном вкусе. Вместо того чтобы сетовать, как все, на растворение элитарного искусства в пошлости массового, он извлекает удовольствие из самой пошлости.
Э.Колодий вышучивает классическую музу, его профиль — цитирование с обязательным перевиранием («Свобода на баррикадах» Делакруа загадочным образом отождествляется с «Венерой в мехах»).
Миссия А.Панасенко не столь безобидна, он зомбирует зрителя, заражает его явно клиническими психическими состояниями своих персонажей. Позаимствованное с порносайта огромное лицо плотоядно облизывающейся женщины утрировано натуралистично, этот натурализм перверсивного не может не вывести из равновесия зрителя — соглядатая поневоле.
Работы В.Кожухаря, а именно он вербализировал актуальную интенцию—«визуализации объектов желания», напротив, неожиданно ненатуралистичны, в отличие, например, от его «киношной» тинейджерской серии. Вероятно, художник пришел к выводу, что не все тайное должно становиться явным, слишком откровенная визуализация губит желание. Частичное умолчание подразумеваемого усиливает суггестивность картинки. Смутно различимые в живописном тумане неидентифицируемые фигуры, будто сжатые пружины, втиснуты в коробки замкнутого, клаустрофобического пространства, распираемого изнутри ощущениями экзистенциального дискомфорта, скованности, требующего выхода напряжения — формула желания теперь лишена литературных подробностей.
Вот и вся живопись, говорящая о «непостижимости и недостижимости реального», а посему выдающая желаемое за действительное. Покуда есть у художников интеллектуальные кумиры, «арт»- живопись будет жить. Она весьма забавно выглядит в музейном контексте. «Как можно издеваться над детьми!» —возмущается бабушка-смотрительница, тыча пальцем в распятого на заборе младенца, которого не пощадил Цюпка. А что делать? Надо же что-то рисовать…