Не хочется, ой как не хочется во первых строках подменять жанр "рецензия" жанром "некролог" - после недавних премьерных впечатлений. Но жизнь не спрашивает, обстоятельства не советуются, а печаль не проходит.
Надо же было такому случиться и надо было вмешаться в этот сюжет какому-то высшему режиссерскому замыслу, чтобы сразу после премьеры "Посторонних среди нас", едва отыграв этот свой единственный спектакль, сразу и ушла в мир иной очень хорошая актриса, просто замечательная женщина - Зинаида Васильевна Цесаренко.
Канадская пьеса, естественно, тоже не о стратегических полетах инопланетян, а о том самом - о зыбком пороге, который едва-едва отделяет пожилого человека от неизбежного визита в иной мир. И вот сыграла она в первый и последний раз в жизни с максимальной отдачей свою героиню по имени Мери ("торт"), взмахнула светлыми крыльями воздушных нарядов, как птичка певчая, - и улетела куда-то за иной порог. Так и не дождавшись рецензий. Потому что их подменили - некрологи.
Есть в таком вот метатеатральном сюжете надрыв, сентиментальность, роковая неизбежность. Единственное, чего в нем нет, - так это места для циничной рассудительности. Совершено не свойственной и самой актрисе, которая прожила более 80 лет, сохранила в родном театре какой-то особый-важный статус светлого человека. И так и ушла - в этом же статусе. Вот многим кажется, что жизнь театра, его продвижение, развитие и его стоицизм, сильно зависят от активных черноротых и пробивных фурий, но это не совсем так. Чаще театр охраняют и сохраняют как раз такие, как она, - светлые-светлые люди. Эти самые женщины-мотыльки. Никогда не значившиеся "первыми актрисами". Но заметно влиявшими на климат, театральную атмосферу, да и вообще на возможности театральных сценических романтических полетов, какие бы роли ни предлагали. Вот и она за несколько десятилетий играла - Пятую подругу ("Бунт женщин"), Молодую женщину ("Голубые олени"), Первую посетительницу ("Мастер и Маргарита"), Привязанную ("Срібна павутина"), Тенденциозную соседку ("Каса Маре")… И так далее. Если идти по списку, то наберется таких порядка сотни - ее безымянных, а иногда и с именами светлых добрых женщин-мотыльков. Которые всегда, без долгих раздумий, летели на какой-то огонь, затем сгорали, а потом и воскресали. Ну и когда о них все-таки вспоминали, то они, как ни в чем ни бывало, выходили на сцену, чтобы сыграть какую-нибудь "Мери" по кличке "торт", пациентку специальной клиники, клиенты которой давно потеряли память, но не растеряли человечность и желание какого-то взаимного притяжения - друг к другу, к печалям друг друга. И, может быть, даже сам процесс такого вот притяжения иногда осветляет их помутневший разум, дает им надежду на взаимность - если не с человеком, то хотя бы с призраком в собственной голове.
Ну вот что сказать, было у Зинаиды Васильевны именно в этом спектакле всего-то несколько маленьких выходов. Но безо всякого преувеличения заявляю: она запоминалась, она давала этому спектаклю жизненно необходимый психологический объем и живую, а не наигранную ноту сострадания к падшим, заблудшим, заболевшим, потерявшимся. И не зря в моем воображении в связи с нею, недавно улетевшей от нас, постоянно и возникает образ женщины-мотылька - трепетного и невинного, пытающегося отогнать от себя тревожные мысли о близкой вечной тьме - и в надежде своей постоянно трепыхающегося.
Человеческое трепыхание, о котором хочется писать только возвышенные слова, и было свойственно этой замечательной актрисе. У которой, как мне казалось, никогда-никогда не было в сложном и многонаселенном театре заклятых врагов, коварных конкурентов, прочих змей подколодных. Ибо такую, как она, невозможно было обидеть или презреть. Во-первых, не за что, а во-вторых, она сама регулярно выступала адвокатом по отношению к разным своим сценическим героиням. Даже языкатую бабу Палажку в хитовой "Кайдашевой семье" играла через добродушную иронию, очаровательное "кепкування" над придурью и нравом сельской сплетницы. Кстати говоря, каждый выход Зинаиды Васильевны в роли Палажки сопровождало неистовство зала. И, полагаю, вы согласитесь с последующим утверждением: поколение "тех" актрис и "этих", оставшихся у нас в единичных экземплярах, всегда отличало (отличает) свойство биографичного метода по отношению к тому или иному сценическому персонажу. Никогда ничего случайного или наносного в разных ее героинях из разных эпох - эпизодических или изредка главных (как, например, в спектакле "Соло для годинника з передзвоном", где она романтично играла пани Конти). За каждой из ее сценических женщин прочитывалась пусть не яркая и не выдающаяся, но все-таки своя биография. Даже Палажку она непроизвольно трактовала как многоопытную женщину-тролля, в прямом смысле "троллящую" село Семигоры, да и себя саму, иногда нелепую, иногда непутевую, но многое повидавшую и многое познавшую.
Даже в последней ее сценической героине, в той самой Мери (с примечанием "торт"), читалась - биография. Все было понятно про ее прошлое: про ее брошенность, семейную неустроенность, недоласканность. Должно быть, когда-то это была сладкая женщина, на которую роем, как мухи на мед, слетались мужчины. А потом этот крем-брюле обветрился, красители потускнели, жизнь надломилась - и загнала Мери в клинику-ловушку. Вокруг - психи, а внутри ее - все та же прежняя сладкая жизнь. И когда порой вспыхивают огоньки предательской памяти, то снова загораются ее глаза, снова и снова она хотела бы отдать свою доброту первому встречному. Короче говоря, снова эта женщина-мотылек готова лететь куда глаза глядят. И улетела.
* * *
Честно говоря, рука не поднимается характеризовать этот спектакль каким-либо шаблонными клеймом - наподобие "плохой" или "хороший", "удачный" или "сомнительный". Дело в том, что "Посторонние среди нас" на Камерной сцене франковцев уже изначально воспринимается мною скорее как гуманитарная миссия. Как легитимизация театрального милосердия. Как сценическая монетизация каких-либо трогательных, даже сентиментальных человеческих субсидий. Представители разных актерских поколений разыгрывают историю не то чтобы о "конфликте поколений", а скорее предъявляют декларацию о милосердии и терпимости.
При этом нет никаких вопросов к пьесе. И если кто решит, что она шаблонная или художественно несостоятельная, то это совершенно не так. Скорее, все наоборот - ладно скроенная семейная драма. И уж поверьте, после гор муры, которую в виде "пьес" порою приходится перечитывать в рамках тех или иных драматургических конкурсов, такого ряда тексты кажутся едва ли не художественными откровениями. Тем более что к таким текстам применима даже "этимология", историческая преемственность. Это если оглядываться на взаимоотношения стариков и детей в иных давних сюжетах, наподобие Вины Дельмар ("Уступи место") или в стариковско-поколенческих пьесах Освальда Заградника ("Соло для часов с боем", "Долетим до Милана"). Здесь и там, у канадца и его предшественников, все достаточно прозрачно: уходящая натура и племя не то чтобы "младое", но уже иное, которое занимает места родственников, а потом уже и их места займет кто-либо другой. Вот и весь конфликт, вот и вся мораль.
Пьесе Аарона Бушовски чуть более 20 лет. То есть появилась она еще в конце ХХ века, с его тающими гуманитарными ценностями. И, разумеется, с тех пор и страсти стали жестче, и конфликты - откровеннее. Но от текста Бушовски, к его чести, все-таки исходит запах подлинности человеческих переживаний, а также иллюзорности дней уходящих, а еще есть ощущение призрачности всего сущего, ибо еще неизвестно - кто в этом мире посторонний, а кто для него родной. Ну и, конечно же, такие сюжеты прошивает милая сентиментальность, которая никогда не портит честные замыслы. Есть два старика - Майкл (Евгений Свиридюк, Олег Шаварский) и Габриэль (Галина Семененко, Галина Яблонская). А вокруг них - семейные контингенты: дочери, мужья и т.д. Еще один контингент как бы место силы и место спасения - это обитатели клиники, не очень здоровые, но неунывающие чудаки.
Майкл и Габриэль на закате солнца случайно встретились, потом встрепенулись, вроде бы память вернулась к каждому из них, и подлый Альцгеймер на время отступил. Они почувствовали взаимное притяжение, осознали очевидное - иногда лучше жить в клинике среди больных, нежели в комфорте среди здоровых родственников.
В этом смысле ни режиссер, ни актеры никак не педалируют в сценическом сюжете "тему Альцгеймера" с ее клиническими проявлениями. Этот Альцгеймер, конечно же, тоже среди нас. И он, естественно, тоже иногда посторонний. Но миссия Альцгеймера, как незримого персонажа, в том и состоит, чтобы напоминать: деменция в разных драматичных жизненных сюжетах - это в первую очередь забвение каких-либо сущностных и ценностных жизненных основ. Тех, о которых уже частично написано выше: сострадание, милосердие, доброта.
И вот в таком, а не в ином стиле как раз и хочется говорить о спектакле. Рельефные сентенции, наподобие "постдраматический дискурс" или "неоромантическая спектакулярность", полагаю, останутся для нового спектакля Розы Саркисян, на который, кстати, собираюсь.
Этот же франковский проект - аскетичный спектакль с элементами умеренной театральности, которая здесь никому не мешает, а актерам не особо-то и помогает, поскольку каждый из них заведомо "знает", что он делает на сцене. Старомодная трагедия, соответственно, и прочитана Петром Ивановичем вместе с актерами (всех назвать) - со старомодным придыханием, которому иногда сопротивляется дизайнерская стенка-экран по периметру сцены, символизирующая новый театральный дизайн. А ему, режиссеру, может быть, более подошла бы мягкая мебель - те самые пуфики, диванчики, столы с чайными приборами. И уж коль есть в научном обиходе "театр жестокости", то никогда не поздно напоминать и о "добром театре", как в нашем случае. Потому что каким бы ты ни был примодненным или даже авангардным критиком, а именно с этим "добрым театром" совершенно бесполезно сражаться, тягаться или сбрасывать его с корабля современности. Он все равно вынырнет. Покуда в маленькой шлюпке еще будут оставаться его последние пассажиры - добрые и вечные, как сам этот театр.
Так и здесь. Добрые и вечные люди (такие, например, как милейшая Нина Гиляровская, легендарная Соня из "Дяди Вани" Сергея Данченко), порою даже мимически рассказывает добрым зрителям о злой болезни, подкосившей разных добрых людей. И только любовь способна хотя бы на время их исцелить. И только терпимость может хотя бы частично разрешить разнообразные проблемы, которых по ходу дела касается и эта пьеса: гендерная проблема, эйджизм, тема некоммуникабельности разных поколений.
Петр Иванович Ильченко еще в 1981-м вместе с Владимиром Лизогубом ставил у франковцев другую пьесу о других стариках - "Ретро" Александра Галина. В том далеком 1981-м на большую сцену выходила тяжелая артиллерия - Наталья Ужвий, Евгений Пономаренко, Нонна Копержинская, Полина Куманченко. И вот спустя почти сорок лет - новый-старый сюжет для этого же режиссера. Только в ином времени, с другим диагнозом и с другими предлагаемыми обстоятельствами.
В его "Посторонних…", в отличие от "Ретро", работает два равноценных автономных актерских состава - на роли стариков и иных обитателей этого бренного мира. В таком производственном повороте есть объяснимая театральная тактика (два состава действительно порою необходимы), но есть и память о несокрушимой позиции Георгия Товстоногова, который опасался как раз двух составов и говорил, что разные составы - это, соответственно, разные спектакли, то есть разные концепции. Как и в нашем случае, кстати.
Премьерный состав с именитыми мастерами - Галиной Яблонской и Олегом Шаварским - сюжет замечательного актерского самовыявления, осознанного лидерства и лицедейского солирования, на что каждый из мастеров имеет честь и право. Иной состав, когда в главных возрастных ролях Галина Семененко и Евгений Свиридюк - это несколько иные оттенки той же истории: в ней больше лирики, какого-то воздушного и сердечного трепета. Антагонизм между родными и посторонними не столь явственный, ощущается даже некое непроизвольное прорастание друг в друге - в уходящих и уже пришедших. В этом плане сильно и точно поданы в спектакле дочери - Джоан (Наталья Ярошенко), Нетти (Анастасия Добрынина). Каждая из них всматривается в своего потерянного родственника, будто смотрит и в свое же будущее. Опасаясь его, отстраняясь от него, но в то же время понимая, что изменить уже ничего невозможно. Потому что эта вечная старая драма - с ее непременным отсчетом потерь и редкими бликами иллюзорного счастья - со временем снова нанесет свой фатальный визит. Уже в иную семью, в иную жизнь. И нет никакого лекарства от этой драмы - то есть от прожорливого времени, которое не щадит ни гордых птиц, ни трепыхающихся мотыльков.
И когда после-после спектакля замечательная актриса Галина Семененко, на разрыв аорты только что сыгравшая свою Габриэль, буквально дрожит и рыдает в моих объятиях после пустых сезонов и после такой вот неожиданной роли-стресса, то единственное, что тогда мог ей сказать уже не как критик: "Не плачьте, моя дорогая, вы не посторонние, вы все - родные".