Как-то мне позвонила вдова писателя Ю.Домбровского Клара Файзуллаевна (я был составителем двух книг Некрасова, вышедших в 90-х годах и включающих почти все эмигрантские произведения В.П.) и спросила, есть ли у Некрасова текст, представляющий собой оду или гимн, воспевающий водку?
Действительно, в первой книге Некрасова «Записки зеваки» (1976), вышедшей вскоре после его отъезда в эмиграцию, имеется удивительный, но очень характерный для В.П. фрагмент, написанный, несомненно, под воздействием знаменитой книги Венедикта Ерофеева «Москва—Петушки».
В ответ Клара Файзуллаевна рассказала мне «странную» историю, похожую скорее на мистификацию. В кругу своих друзей Домбровский неоднократно читал некий воспевающий водку текст, который он называл своим и который по понятным причинам тогда он не мог напечатать. После смерти мужа К.Ф. обнаружила этот текст о водке, написанный его рукой в какой-то тетради, и напечатала его как неизвестное произведение Домбровского.
Такое хождение текста Некрасова о водке сначала анонимно, а потом под чужим именем в печати, разумеется, могло только обрадовать В.П. Трудно сейчас сказать, чем был вызван этот экспроприаторский поступок Домбровского — была ли это случайность или сознательный розыгрыш. Но, несомненно, ода пришлась ему по душе.
«О водка! О проклятое зелье!»
Не стершееся в памяти воспоминание о тех днях, когда Твардовский боролся с «моей» водкой в книгах и отнюдь не с «нашей» в жизни, возбудило во мне — ренегате и изменнике — желание спеть тебе, проклятое зелье, оду!
Я не могу не спеть ее, т.к. слишком долго и упорно дружил с тобой, повергая в тоску и ужас друзей и знакомых, не могу, т.к. только этим искуплю свою вину перед тобой, если и не забытой, то давно уже отвергнутой. Почему? — другой вопрос. Об изменах трудно писать. Не будем…
С тоской и легким презрением смотрю на людей западной культуры, посасывающих соки, аперитивы и коктейли, пьющих за обедом вино, не знающих счастья «продолжения» (сбегать еще?), муки утреннего похмелья. Они могут часами сидеть за кружкой пива, уткнувшись в газету, или с рюмочкой (фужером?) в руке вести неторопливую беседу. Третьи, считающие себя знатоками «l’ame slave» (славянская душа — фр.), весело подмигивая после сытого обеда, сыра и фруктов, заявляют вдруг: «А теперь можно и lа vodka!» и пьют ее крошечными глотками, опять же подмигивая «formidable»! (великолепная — фр.).
Нет, не для того, не для таких ты создана! Я пил тебя из всех возможных сосудов — из рюмок, стопок, стаканов (граненых и неграненых), из медных и алюминиевых кружек, бритвенных стаканчиков и завинчивающихся от термоса, из тонких, китайского фарфора чашечек и толстых фаянсовых с крышкой пивных кружек, просто из горлышка («с горла будешь?»), а однажды просто сосал губку; пил утром, вечером, днем и ночью; дома, в гостях, на званых ужинах и банкетах, на свадьбах и похоронах; тайно, в ванне, вытаскивая трясущимися руками из «загашника» специально недопитую четвертинку; в подъездах, парадных, пустых дворах, озираясь по сторонам и запивая пивом; в поле, в лесу, в горах, у моря (там-то, на пляже, в Ялте, и произведен был эксперимент с губкой); на пароходе, в поезде, автомобиле, самолете; в землянке у раскаленной печурки или прямо на передовой, в окопе, на корточках, чтоб не сшиб снайпер; в шумной веселой компании, впятером, втроем, вдвоем, один...
И со всей ответственностью могу заявить — лучше всего пить вдвоем! В затхлой атмосфере прокуренной холостяцкой комнаты, закусывая колбасой и огурцом,
разложенными на газете.
Говорю со всей ответственностью и знанием дела человека, пившего во дворцах и лучших ресторанах из хрустальных бокалов и тыкавшего вилкой в трепетно-розовую осетрину, распластавшуюся на кузнецовском фарфоре или каком-нибудь другом гарднере...
Нет! Дым столбом, вернее, пластами, окурки в блюдечке, колбасу или сыр перочинным ножиком, хлеб отламывается руками и макается в бычки в томате, на дворе ночь, оба сидят в майках, и вот тут-то открываются такие глубины и просторы, решаются такой сложности мировые проблемы, распутываются и запутываются такие морские и гордиевы узлы человеческих взаимоотношений, открываются такие чистые, нетронутые уголки и закоулки души, а перспективы так радостны и манящи...
И вот тут-то кончается водка. И нужно — и немедленно — достать, так как самое важное еще не сказано, самое сложное не распутано, самое сокровенное не приоткрыто, самое трогательное не выдавило еще слезу...
День это или ночь, открыты ли магазины или закрыты, есть деньги или нет — значения не имеет. Открывается и находится и то, и другое — вытряхиваются все карманы всех пиджаков, прощупываются все швы и подолы и — о! трешка! — мятая, забытая, спьяну сунутая трешка, а в пальто под подкладкой сладко звенит еще что-то металлическое, и если не магазин, то ресторан, кафе, вокзал, с заднего хода через какую-нибудь Светочку или Жанну или, на худой конец, полупьяного швейцара (о! это ожидание, пока он куда-то уходит, Бог знает сколько времени пропадает, потом появляется с заветной нашей, завернутой в газету!) — и назад, в дым, в табак, плавающие окурки... Если это вокзал или дальний ресторан, какая-нибудь киевская «Лыбидь» или московская «Советская», долго еще бредешь по бульварам, шелестя листьями, футболя пустые бутылки и превращая урны в пылающие жертвенники... В этих прогулках своя прелесть, свои откровения.
Да, вдвоем, вдвоем! Третий или засыпает, или изрыгает на пол непереваренные колбасу и бычки и надо за ним убирать или — самое худшее — вступает в беседу со своими «постойте, постойте, дайте ж и мне сказать... Был у меня однажды такой случай...» Нет! Не надо третьего! Вдвоем!
А утреннее просыпание. Нет, не на третий или пятый день, когда уже все было — и люди, и музыка, и рестораны, и ненужные девицы — а именно после той ночи, вдвоем, после двух поллитровок и пива, когда ничего внутри не трясется и ты точно знаешь, что Борька или Игорь Александрович вчера получили деньги и что если к ним придешь... И вот тут-то третий уже не мешает. Он даже нравится тебе. Нравится тем, что неожиданно обрадовался вам и понимает все, что предшествовало вашему визиту, и действительно, получил вчера деньги и извиняется только, что не успел еще сполоснуть морду, поэтому, ребята, придется вам самим... И мы с радостью и весельем, сжимая в кулаке пятерки, мчимся по лестнице вниз, в «Гастроном», и все приказчицы нам кажутся милыми и хорошенькими, и мы, разбегаясь по отделам, остря и пролезая вне очереди, наполняем «авоську» бутылками, банками и папиросами... Впереди огни!
…А было время, забавное, далекое время, когда водку продавали с семи часов (теперь с одиннадцати, а до одиннадцати только через знакомую продавщицу) и существовало бесчисленное количество вариантов ее распития. С одним из них в те незабываемые, радужные времена ознакомил меня Александр Трифонович Твардовский, тот самый, что боролся…
«За мной!» — сказал он в одно прекрасное утро, раскрыв свои бело-голубые глаза и сразу же вскочив на ноги. — «За мной!» Проехав пол-Москвы на всех видах транспорта (кроме метро — его он не переносил, боялся, что-то его давило), мы оказались где-то возле Киевского вокзала у магазина, вокруг которого, поглядывая на часы — было без пяти семь — разгуливало десятка полтора таких же, как мы, жаждущих. Ровно в семь магазин открылся. Тихо, с шуточками, не толкаясь, каждый взял свои и — «За мной» — мы оказались в очень симпатичном, поленовском московском дворике за длинными, вкопанными в землю столбами и, точно с неба, с облаков, спустилась к нам симпатичнейшая бабушка и раздала всем по куску хлеба с солью и по помидору. О, милая бабушка, как ласкова и прекрасна ты была, как кстати ты появилась, раздала свой паек и так же быстренько скрылась, собрав все бутылки... И как мило мы все посидели, перекидываясь двумя-тремя словами, а через полчаса явился вежливый участковый, и мы, не вступая ни в какие пререкания (да они и не предвиделись), так же вежливо, как он пришел, ушли... Ну, не сказка ли; не райские ли времена, кисельные берега, молочные реки? Почти коммунизм…
Да, да, все знаем! Губит организм, разрушает психику, разрушает семью и, вообще, страна спилась — все это нам известно, но, как говорится, что поделаешь, так уж на Руси заведено, и так как выхода нет, давайте сойдемся на знаменитом учении Станиславского: «ищи в дурном хорошее, в хорошем дурное» — лучше, применимо к невоздержанию, не скажешь.
Бог его знает, как это получилось, но получилось. Заговорив о Париже, скатился вдруг к водке. «L’ame slave», другого объяснения нет. Но ничего, настанет время (я еще слишком молодой француз) и я сложу оду лучшему в мире вину. Мадригал стаканчику бургундского завершит где-нибудь мои воспоминания о родном Киеве. Так искуплю я свою вину перед Парижем».
Кроме того, у В.П. есть небольшой очерк «Еще раз о пьянстве», напечатанный в «Новом русском слове» за два года до смерти. В нем В.П. рассказывает о том, как Твардовский в разгар борьбы с алкоголизмом заставлял его в повести «В родном городе» заменить чем-нибудь все упоминания водки. Автору пришлось уступить на пиво, и затем они отмечали эту цензурную операцию в уютном подвальчике «у милой Нины».