Европа может подождать! То есть подождут (пока) самые разнообразные европейские экспериментальные темы-проблемы-горизонты, в сторону которых направил нос (по ветру) и наш, и "ваш" театр.
А вот поделюсь сейчас некоторыми потаенными мыслями об актрисе, которую называют "истинно русской". Величают, без преувеличений, "величайшей". И еще ее часто называют по-пушкински: "Татьяна, русская душою".
Ясное дело, речь о Татьяне Васильевне Дорониной. О ком еще сегодня так скажешь?
В середине сентября у нее юбилей.
* * *
Года полтора назад обстоятельства подарили мне удивительный случай. Непосредственное общение с великой актрисой в ее же театре, во МХАТе имени М. Горького на Тверской, 22.
Тот случай был не праздный. И повод не случайный. Собирал материалы для публикации об украинском театральном режиссере Сергее Владимировиче Данченко (1937–2001). И актриса, после длительных переговоров, все-таки согласилась на предложение вспомнить об украинском мастере, рассказать о замечательном периоде их сотворчества над спектаклем по пьесе А. Чехова "Вишневый сад" (1988).
К изумлению некоторых скептиков, этот спектакль держится на аншлагах в репертуаре МХАТа имени Горького уже четверть века.
По сути, и в Киеве-то практически не осталось лучших сценических творений С. Данченко (по объективным и субъективным причинам). А вот в Москве, в самом центре империи, цветет и благоухает "сад" украинского режиссера.
Лишь только распахнется занавес с чайкой, сразу и вылетает из уст непроизвольное - "Ах!". Обитель Раневской, каждая деталь интерьера этого дома (который ждет не дождется хозяйку) обставлены с такой тщательностью и любовью, что, право, в этих комнатах хотелось бы пожить. Или хотя бы задержаться там подольше.
Постановка Данченко о доме, который не хочется терять. О родственниках (добрейших людях), которые попали в сложный переплет "смены эпох". И о родине, которую преступно продавать, предавать.
Спектакль Данченко-Дорониной сегодня выглядит демонстративно реалистичным. Подробным, традиционным. Кому-то он покажется "архаичным" и "антиконцептуальным". То есть безо всяких экстремальных "язв" на теле пьесы. К чему мы все привыкли в связи с радикальными переосмыслениями Антона Павловича Чехова.
Но и безо всякого "радикализма"–"экстремизма", представьте, этот старинный "Вишневый сад" держит зал цепко. А зритель ловит каждое слово большой актрисы.
Доронина в роли Любови Андреевны Раневской - отдельная новелла. Она - к ужасу авангардных рецензентов - играет чеховскую героиню… духовной и одухотворенной. Неравнодушной к каждой ветке в этом саду и к каждому стулу в родном доме. Ее страсть не только по деревьям, но и по родине. "Видит Бог, я люблю родину, люблю нежно" - ее главные слова в этом спектакле.
И финал пьесы Данченко-Доронина решают не только ожидаемо элегично, но во многом и неожиданно (для меня). Финальное впечатление, будто бы Раневская (Доронина), не в силах оставить родной дом и больного старика Фирса, в самый последний момент своих сборов-отъездов… возвращается! Жить или доживать? Не так уж и важно. Для самой Дорониной важно, что жизни - вне родины - нет.
…Она сидит за столом напротив (в кабинете завлита). Время - ночь. И кажется, этот разговор мог бы тянуться до утра. Прежняя моя дрожь накануне этой встречи (а саспенсное оцепенение возникает у каждого, кто ожидает рандеву с ней: это доказано многолетним опытом различных интервьюеров), мало-помалу улетучивается. Не столь важно, где в эту ночь проходит "черта" между ее искренностью и ее лицедейством (перед конкретным собеседником). Сейчас она - добра, открыта, откровенна. Иногда на губах ее возникает знаменитая горькая улыбка (когда речь заходит о недругах МХАТа). С нежностью она говорит о своих киевских подругах - Наташе Преображенской и Леночке Рыбиной. Вспоминает, как прежде останавливалась в киевской гостинице "Москва", а я поправляю - на этом месте теперь "Украина" (она удивлена). Находит самые возвышенные характеристики для украинского режиссера Сергея Владимировича Данченко. И это не только ее реверанс в сторону затронутой нами темы. Фигура Данченко много значит для нее. Не только как для актрисы, но и для руководителя Художественного театра.
Четверть века назад именно львовянин Сергей Данченко, к тому времени уже официально выдающийся советский режиссер (за своего киевского "Дядю Ваню" он получил Госпремию СССР), оказался одним из немногих, кто согласился поддержать Доронину в трудный период. Как раз тогда, когда… Когда враги "сожгли" единство МХАТа, "раскололи" театр. Когда попытались выставить на улицу МХАТовских стариков. Когда ей самой пришлось подставить руки, чтобы спасти утопающих. И в силу сложившихся обстоятельств стать во главе большого театрального коллектива.
Ее театр, МХАТ имени Горького, тогда сразу оказался под перекрестным огнем. По нему палили. Его не щадили. Ей самой травили жизнь. Лучших режиссеров, кого она лишь пыталась пригласить на постановки, "мафия" из недр мужского МХТ "стращала".
Короче говоря, интриговали тогда веселые ребята - с упоением и азартом. Мир ущербных театральных мужчин, дружно объединившись, садистски ополчился против одной великой русской женщины. И Бог тому свидетель, сам Данченко вспоминал по этому поводу примечательный эпизод… Когда он осенью 1988-го только приехал в Москву на постановку "Вишневого сада", в его гостиничный номер постучался-поскребся один хороший режиссер из Белоруссии, его товарищ. Он пришел тогда к Данченко как "гонец" - от "мафии".
Пряча глаза, этот человек сообщил Сергею Владимировичу, что визит вынужденный. Поскольку некие важные люди направили его к украинскому режиссеру, чтобы "попросить"… отказаться от работы с Дорониной, от постановки в ее театре. "Иначе будет хуже".
Но надо было знать нрав Сергея Владимировича (а здесь у нас, в Киеве, его знали). Он не стал устраивать дискуссий. Он лишь поднял буйную голову. Взял белорусского "друга" за шиворот. И тоном Зевса спросил: "Кто тебя прислал?! Немедленно говори, кто?!"
Лишь после того, как гонец проблеял фамилию "заказчика": "Сме-е-е…", - это "е-е-еканье" тут же и оборвалось. И обратилось в иную мизансцену: Данченко попросту вышвырнул "гонца" из гостиничного номера. Спустил его с лестницы. "Не они будут решать, а я сам - с кем и где мне ставить! А она - великая актриса! Так ему и передай!".
И, наверное, передал? Потому что после 1988-го московские театральные функционеры (масоны, кардиналы, мелкие бесы etc.) более и не числили Сергея Владимировича в сонме "своих". Впрочем, сам он в этот "сонм" никогда и не стремился.
…Она не удивляется этой истории.
Она знает, что подобное проделывали в конце 80-х практически со всеми, кто пытался переступить порог ее театра. В том числе и с Романом Виктюком.
Давно не тайна, что Доронину, ее театр, пытались изолировать. Вывести из игры. Вывести из себя. Представить в сомнительном свете ее не такие уж "порочные" намерения - придерживаться МХАТовских традиций так, как она их понимает и чувствует.
…И тут же наш разговор перескакивает на "Дядю Ваню" Римаса Туминаса. Татьяна Васильевна увидела телеверсию нашумевшего спектакля на "Культуре". И я настороженно жду ее вердикта. Поскольку МХАТовские традиции и Туминас – это тоже тема для дискуссии. Оказывается, спектакль ей понравился. Она его приняла, поняла. И считает, что туминасовская постановка - помимо прочих мотивов в ней намеченных - еще и о гримасах нынешнего времени. Времени, порождащего повсеместное безумие, распад. И полное затмение. Как в финале вахтанговской постановки (даст Бог, когда-нибудь она позволит опубликовать всю эту ночную беседу, и читатель почерпнет много важного и интересного о великой актрисе).
…Один сюжет из ее рассказов в ту ночь меня поразил особенно. И в какой-то степени еще раз объяснил "то", что и так понимал-ощущал в отношении ее образа, ее "имиджа", ее сущности. Когда заговорили о скандальной книге англичанина Доналда Рейфилда, написавшего биографию Чехова, она вдруг перенастроилась на Марину Цветаеву. Вспомнила как в 1956-м в "Литературной Москве" прочитала подборку стихов Марины Ивановны. Говорит: "Восторг был необыкновенный! Я впервые это прочла. И Цветаева стала частью моей жизни. Вскоре я сделала программу из ее стихов. Выступала с ними и в зале Чайковского, и в Ленинградской филармонии. По разным городам Советского Союза ездила с программой.
Ну а дальше… А дальше начались спекуляции на имени Марины Цветаевой. Мало-помалу стали выходить книжоночки такие себе, доносившие разные связанные с нею истории - с намеками. И с портретами молодых людей, оказавшихся в ее жизни. Я прекрасно понимала, что все эти намеки пошлые! И не им судить гения, который как "печь" сжигает в себе все, что касается самых разных чувств и эмоций, потому что этим питает свою поэзию.
Но все "это"… отдалило меня от великой поэтессы.
Ну а когда стали публиковать ее письма (целые тома замечательных воспоминаний, просто-таки академические издания), то чем больше я со всем этим знакомилась (а это было документально и доказательно!), тем больше я сама себя и корила за то, что читаю подобное. За то, что вхожу в ее интимный и закрытый для других мир. И при этом же я отдаляюсь от нее - от той Марины, представление о которой есть в моей душе.
А представление это было достаточно идиллическое.
И вот все это, цветаевский мир, будто бы уходил от меня. И в какой-то момент дошло до того… что мне уже НЕ ХОТЕЛОСЬ читать со сцены ее поэзию. И действительно, какое-то время я не выступала с цветаевской программой.
Как вам это объяснить? А объяснение простое: "Не прикасайтесь к идолам, иначе их позолота останется у вас на пальцах".
Я тогда ошалел от этого монолога.
Оказывается, ее идеалистическое представление о любимой поэтессе было столь сильным и наполненным, что она не смогла переступить через себя, когда лишь коснулась другой стороны ее жизни… Для других не менее, а может быть и более интересной. А вот она НЕ СМОГЛА …
И, пожалуй, в этом - "вся Доронина".
Возвращаясь из МХАТа уже под утро и встречая на пути азиатов с метлами (которые приготовились "мести Москву"), я шел по Тверской и думал о Дорониной. О той, которая, по нынешним временам, для одних - ретроград, а для других - неисправимая идеалистка, максималистка. Женщина, для которой нет "или-или", нет "а может быть?". А есть - только по максимуму. До исступления, до восторга. А еще - лучшей и любимой актрисе Товстоногова; а еще - актрисе вне амплуа и жанровых барьеров…
Естественно, вспомнилось по пути из театра первое сознательное потрясение, связанное с ней. "Старшая сестра". "Любите ли вы театр?". Когда она только произнесла эти слова Белинского, сделав на экране шаг вперед, у нас с вами более и не осталось выбора: любим! И мучаемся, наивные, этой любовью до сих пор.
Четверть века она как руководитель МХАТа имени М.Горького и любима зрителем, и "предаваема анафеме". Это годы не только ее творческих озарений, но, увы, и драматичной - вынужденной - самоизоляции.
Четверть века она несет свой крест и верует в идеальные, возвышенные, немодные театральные истины. Хотя вокруг разительно и подозрительно изменился театральный ландшафт. Многое оказалось вне системы. И не только системы Станиславского. Из переписки классиков МХАТа некоторые нынче выдергивают одну фразу: "Театр без успеха теряет всякий смысл!". И ради мнимого "успеха" готовы плюнуть в лицо зрителю, превратив театральную сцену в клуб по интересам рублевской публики. При этом никто не вспомнит другую фразу классика (В.Немировича-Данченко): "Нельзя поощрять свободой распущенность в искусстве!".
А она помнит. Возможно, и по этой причине уже четверть века т.н. "театральная элита" Москвы считает ее "чужой". Хотя сама она всегда жила в искусстве - гордо, достойно, отдельно от светской мишуры. Как сказала жена Достоевского: "Живя в полнейшем уединении, не принимая или принимая лишь отдаленное участие в текущих событиях, я мало-помалу погрузилась душою и мыслями в прошлое, столь для меня счастливое, и это помогало мне забывать пустоту и бесцельность моей теперешней жизни".
Так и живет. Не прощает обидчиков. Не подстраивается под капризы времени. И т.н. официальная "критика" склонна предавать ее дело (дело всей ее жизни) презрению. В лучшем случае - умолчанию.
Но за эти четверть века много важного и существенного происходило в ее творческой судьбе. У нее в театре ставили разные режиссеры. Тот же Данченко, Виктюк, Белякович, Иванов, Бейлис, Щедрин, Покровский. Часто ставит сама. Последняя по времени ее премьера - "Тень" по знаменитой пьесе Е.Шварца. И у меня нет вопросов, почему этот текст снова взволновал ее. Потому что "тени" тотально позанимали в нашей жизни места, не им отведенные. Театр теней - это тоже ипостась нашей жизни.
Не собираюсь в этих заметках настаивать или убеждать вас, что каждая премьера в ее Художественном театре (за эти четверть века) проходит под боевым лозунгом "летим от победы к победе". Не каждая. Собственно, как и в любом другом театре на Земле. Но, простите, даже в эту ночь, когда я иду по Тверской и изучаю афишу ее театра, то вижу достоинство и блеск высокого литературного слога: Чехов, Булгаков, Островский, Достоевский, Горький, Кальдерон, Шварц, Гольдони, Вампилов, Розов, Радзинский, Симонов, Твардовский, Шеридан.
И пойди-ка, поищи где-нибудь еще такой наполненный великими названиями и именами репертуар.
Какую бы чушь ни сочиняли "наемники" из Камергерского или других московских переулков, а в ее театре сегодня работают люди одаренные, самоотверженные. Преданные ей. А значит, и идеям.
Они, эти МХАТовские артисты, как "сектанты" (только в возвышенном значении слова), не оглядываясь на медийную славу (которой нет), ежевечерне выходят на сцену не в дешевых пьесах Рея Куни (чтобы покривляться), а в трудной классике, которую иные обходят десятой дорогой. И не дождавшись рецензий, они обязательно дождутся горячих зрительских откликов. Было время (еще до Интернета), когда на служебном входе этого театра вместо газетных рецензий развешивали листики из тетрадей, где зрители, возмущаясь напраслиной, поддерживали ее театр и ее путь восторженными посланиями. Она хранит эти листики.
Вот я написал: "секта". А ведь иначе и быть не может. Театр, если это театр, -всегда подобие "секты", объединяющей людей одной веры. В ином случае - это уже антреприза с сериальными физиономиями. Или коммерческий проект с участием европейской звезды.
У нее в труппе не звезды, а хорошие актеры: Кабанов, Матасова, Горобец, Ливанов, Фадина, Коробейникова, Зыкова, Юрьева, Клементьев, Дахненко, Самойлов, Чубченко, Катышева (и это не все, кого вспомнил).
И вот я, театральный критик-"инопланетянин" из пока что дружественного государства, знаю и вижу этих артистов. Понимаю, на что они способны. Но в Москве о них не пишет никто. Ни один Латунский. Потому что по убеждению "мафии", они, очевидно, работают на какой-то "вражеской территории"? И потому что играют в спектаклях, где, бесспорно, есть много архаичных решений, но есть и ощущение ценности слова. Есть приоритет этого слова над мнимостью глупых, как бы модных, как бы экспериментов, от которых многих уже воротит.
По сути, театр Дорониной в центре Москвы - это путешествие на машине времени в те далекие времена XIX и начала ХХ века, когда режиссер еще не был таким уж довлеющим демиургом. Когда сцена еще помнила масштабы подлинных и достоверных декораций. Когда актер был сверхэмоциональным, и пытался не оставить зрителя равнодушным к разыгранной драме или комедии.
Сама Доронина в этом удивительном и демонстративно "архаичном" контексте (и в декорациях уже нашего XXI века) иногда напоминает мистическое явление на Землю то ли Стрепетовой, то ли Ермоловой, то ли Савиной. Великих актрис, чье своеволие подчиняло в XIX веке не только театральных администраторов, - оно довлело над публикой, над временем, над умами и сердцами.
И это уже просто какой-то парадокс. Работая в режиме жесточайшей изоляции (и умышленного незамечания), Доронина в XXI веке не остается незамеченной. Нырните в эту прорву, в Интернет, в мириады социальных сетей. И вы (растерявшись) вдруг обнаружите, что армия ее современных интернет-поклонников - это "тыщи".
В начале этого года, общаясь с сотрудниками музея-квартиры В.Немировича-Данченко в Глинищевском переулке, тоже услышал неожиданное: своих детей и внуков некоторые из этих сотрудников чаще всего направляют во МХАТ на Тверской - "туда, где русское слово", а не "факиры на час". Поэтому у нее и сегодня есть свой зритель, ценитель.
Доронина в XXI веке - это обыкновенное чудо - и сегодня ИГРАЕТ. Например, она играет Вассу Железнову. И в ее трактовке неожиданно открываешь новый срез горьковского образа: предчувствие близкой катастрофы (уже в первой сцене), осознание краха, незаурядность самой этой личности. Доронина по-прежнему играет Раневскую в спектакле С.Данченко. И тема любви к родине проведена ею не пафосно, не публицистично, а задушевно, тихо, как обрываются чеховские струны. В ее царственной Кручининой ("Без вины виноватые") есть личная неутоленная тоска по материнству: все это сыграно эмоционально, чувственно, даже болезненно. Виталий Вульф мне когда-то рассказывал, как Марк Захаров был поражен этой ролью актрисы. Но публично говорить о ее удачах в театральной Москве давно не принято.
О ней принято молчать.
И в ельцинские времена она была демонстративно "чужая".
И в путинские, когда повсюду говорят о "духовных скрепах", она опять - "не своя".
Как мне видится, с каждым годом ей все труднее выстраивать оборону своего театра, труднее противостоять циникам и торгашам. Ей тяжело "пробивать" звания некоторым своим артистам (потому что "мафия" не дремлет, и ее щупальца, как известно, давно дотянулись до кремлевской администрации).
Ее игнорирует телевидение. До сих пор не удосужились записать на ТВ (для канала "Культура") ее значительную роль в "Вассе Железновой". Хотя время летит. И сил все меньше.
Уверен, Бог и посылает ей эти силы - держать театр, играть роли, ставить спектакли - потому что за ней люди. Те, кто разделяет ее идеи. А значит, верит в идеалы старого высокого реалистического театра. И я понимаю, что превозмогая возраст, усталость, она снова и снова в свои 80 выходит играть Раневскую, Вассу… даже не ради себя (хотя ее уникальный актерский эгоцентризм всегда вызывал восхищение), а все-таки – РАДИ НИХ. Ради тех, кто, повторюсь, верит в нее, кто защищен ее именем и ее мифом.
Сегодня, когда наша театральная жизнь столь разнообразна, весела, упоительна и удивительна, ее МХАТ, представьте, вдруг обретает особую эстетическую ценность. (Во всяком случае, для меня.) Ее художественное упрямство, ее приверженность традиции, ее игра в архаику - это ли не экспериментальный Театр на общем однородном фоне? На фоне повсеместной необязательности (по отношению к автору, к слову, к смыслу). На фоне поделок-капустников, выдаваемых за новые формы и ценимых нечестными экспертами (дошло до того, что пародируют Алину Кабаеву или унижают Нину Заречную, и за это дают путинские гранты). На фоне тотального "омоложения" руководящих кадров, хотя не возраст в театре имеет значение, а дар Божий. На фоне заигрывания с "европейским театром", а значит, (часто) сканированием его лучших находок и откровений, поскольку подлинный театр только "рождает", а мнимый - "ворует".
Ну и так далее... Далее вы легко продолжите сами.
Так вот, на этом пестром, веселом и модном "фоне" - местами жутковатом - неистовый консерватизм отдельно взятого театра и его руководителя действительно кажется… экзотикой. Каким-то смелым вызовом времени.
И даже когда она читает Цветаеву - "В мире, где все - плесень и плющ, знаю: один Ты - равносущ. Мне!" - мне кажется, что эти стихи она о себе и читает. И о теперешнем времени, которое - "плесень и плющ". И "Ты" в ее устах - как некий недосягаемый театральный идеал. Уж и не знаю, кто прячется за этими туманами: Станиславский? Немирович-Данченко? Товстоногов? В общем, это Ее идеал. Как конвойный из прошлого, он ни на шаг не отпускает от себя эту "пленницу". Эту нашу обожаемую "старшую сестру".
И последнее...
Разные люди мне по-разному пытались объяснить истоки "доронинской смуты". Этого, повторюсь, ее демонстративного консерватизма. И причины называли разные. Естественно, трудный характер и неукротимый нрав. И еще, разумеется, политубеждения.
А я, уверен, знаю подлинный мотив этой ее неиссякаемой страсти - реанимировать прошлое посреди настоящего; не предавать ценное в мире, где все обесценилось.
Так вот, ее доктрина - это Старая Вера. Вера в старый идеальный театр.
И эта вера взросла не на камнях или на пустом месте. Я вспомнил о судьбах ее предков. Ее мама, Анна Ивановна, была воспитана в строгости старообрядческой семьи. Ее отца, Василия Доронина, крестили по старообрядческим канонам, опуская в бочаг (углубление в ручье).
Ее род - русские СТАРОВЕРЫ. И это слово многое (если не все) объясняет. И в способе ее диалога с действительностью. И в форме ее жизни "внутри" родного театра и "вне" остальной театральной жизни.
Что мы знаем о староверах? О людях, не предавших свою церковь, оставшихся верными древним церковным обрядам, отъединившимся от мирской суеты? Жизнь их трудная. Как бы "отдельная". Испытания, ниспосланные им, тяжелейшие. Но это их осознанный выбор. Выбор, который определила и она - для себя - в искусстве театра.
Повторюсь, выбор трудный, испытывающий человека на прочность. И при всех ударах судьбы этот выбор оставляет единственный выход - терпеть и веровать. Веровать и терпеть. "Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни". - Возможно Чехов написал это о ней?
На фото: Татьяна Доронина в спектаклях "Старая актриса на роль жены Достоевского", "Вишневый сад", "Без вины виноватые" (сайт Московского Художественного театра).