Вадим Абдрашитов сдержан, рационален, замкнут. Не мелькает на телеэкранах, не лезет в политику, не проповедует и не учит коллег и народ жить. Не суетится и не барствует. Он спокоен. В том смысле, который подразумевает наличие внутреннего достоинства и силы духа.
В жизни «до кино» Вадим Юсупович окончил технический вуз, работал на производстве, был начальником цеха... Жизнь в кино начал с того, что после окончания в 74-м ВГИКа целый год «сидел» на «Мосфильме», отказываясь от сценариев, настойчиво предлагаемых руководством, в поисках близкого ему материала.
И таки «высидел», заявив первой же своей картиной - «Слово для защиты» - о появлении в советском кино личности вызывающе зрелой и незаурядной.
«В кино вопрос быть или не быть настоящему художнику решается один раз и навсегда, - говорил Вадим Абдрашитов в 86-м году автору этих строк. - В тот момент, когда выпускник вуза приходит на студию и ему предлагают сценарии, зачастую абсолютно чуждые его внутреннему миру. И если молодой человек не найдет в себе сил отказаться от искушения получить немедленно право на самостоятельную постановку, пойдет на компромисс - он потерян для искусства».
С той поры прошло 10 лет. Изменилась жизнь...
- Изменился ли вместе с ней и Вадим Абдрашитов?
- Да нет. Никаких новых пристрастий у нас с Александром Миндадзе не появилось. Мы как и раньше снимали картины, которые хотели снимать, и о том, о чем хотели, и так, как хотели, - так и сейчас снимаем.
- И ставите в своих фильмах абсолютно точные диагнозы тенденциям, что только зарождаются в обществе, но через некоторое время становятся определяющими. Нет у вас ощущений Кассандры?
- Нет. Потому что ни о каком предвидении речь у нас никогда не шла. Мы всегда лишь более выпукло, рельефно обозначали вещи, уже существующие в жизни. Наверное, Александр Миндадзе, как сценарист, относится к тем людям, которые просто, что называется, внимательно живут, т.е. внимательно наблюдают за тем, что происходит вокруг.
- А ощущения собственного величия нет в связи с отпущенным вам с Миндадзе даром видеть назревающее еще в зародыше?
- Есть лишь боль, что те тенденции, которых мы касались, вдруг материализуются в реальности с такой страшной, даже зловещей силой, которой мы даже не предполагали. Вы понимаете, во что сегодня превратился Плюмбум. Именно эти мальчики во многом сейчас определяют нравственную температуру общества, многие из них просто правители и руководят государствами. Вы наверняка видите, что представляют из себя «слуги» из категории т.н. творческой и прочей интеллигенции - я имею в виду наш фильм «Слуга». И, конечно же, знаете, с какими последствиями и с какими утопленниками мы имеем дело, говоря о каком-то условном «Армавире». Радоваться тут нечему.
- У вас есть какой-то нравственный идеал, от которого вы отталкиваетесь, снимая свои фильмы?
- Вряд ли это можно назвать так громко. Это простейшие этические категории: убивать человека плохо и папу сдавать органам милиции тоже очень плохо. Ничего сверхсложного в конструкции этих постулатов не существует.
- Обычно вы имеете один или же несколько замыслов, из которых осуществляется какой-либо в зависимости от обстоятельств?
- Каждый раз по-разному. Сейчас, например, есть несколько направлений работы, которые жизнь заставляет корректировать. Например, был проект очень большой постановочной картины, но он связан с неимоверными финансовыми затратами, так что сегодня поднять его просто невозможно. А касался замысел таких событий, как Отечественная война, движение власовцев и - судьба отдельного, маленького, совсем маленького человека, который не ожидает, что окажется в самом центре, в самом пекле того, что называется историей. Ветры, дуновения истории крутят им, словно песчинкой, - вот что нам было интересно.
- А над чем работаете в итоге?
- Это более камерный проект. Современность. И герой здесь, напротив, не подозревает, что он песчинка, считает себя вполне самоуправляемой личностью. Но попадает в смерч истории сегодняшней - и все равно превращен в песчинку... Самочувствие этого человека, его психологическое состояние - это то, что для нас всегда было самым важным.
- Вы хотите сказать, что всегда идете от характера человека, а не от проблемы?
- Безусловно. И это выдумка глупой части критиков: называть наше с Миндадзе кино социальным и т.д. и т.п. Чепуха это все. Даже история с такой, казалось бы, предельно публицистичной картиной, как «Остановился поезд», началась с того, что нас очень интересовал характер человека с подпольем. Человека, который не может спокойно смотреть на то, что происходит в стране (это 81-82 годы), на полный развал, абсурдную деструктивность, жуткую энтропию общества. Наш Следователь все это видит, чувствует, не знает выхода - и ненавидит всех. Вот такой человек - который хочет как лучше всем, но при этом еще и мизантроп - так нами была сформулирована задача самим себе. А уже то, что в связи с этим героем происходило на конкретной железной дороге, в конкретном депо, - это уже все вторично, потому что сюжет мог быть совершенно другим. Но для выразительности герой, наверное, должен был иметь дело с какой-то экстремальной ситуацией: с каким-то ЧП, например, на железной дороге или с таким несложным по схеме событием, как столкновение состава с платформой: погиб один человек, и вот такое как бы рядовое происшествие...
- Но вряд ли, к примеру, в той же картине «Остановился поезд» вторичным для вас было сопротивление Следователю населения городка...
- Конечно, нет. Во-первых, этот нюанс во многом определил очень сложную судьбу картины - и мы на это шли сознательно. Во-первых - это главная сюжетная коллизия картины не исчерпана до сих пор. Косный, псевдопатриархальный, неоднократно обманываемый - и предыдущими правителями, и генсеками, и нынешними президентами - Город, провинциальный городок, не может приветствовать реформатора ни в лице Следователя, ни в лице праведника, ни в лице Христа. Можно снять фильм, как в таком городке появился Христос и начал как бы заново внедрять христианские постулаты, - и уверяю вас, что у него ничего не получится. Такова страшная история за плечами у этого Города...
- Такова страшная история России или всей человеческой цивилизации?
- В первую очередь России. Мы как бы все картины делаем о России, о небольшом городке, где, собственно, всегда и все концентрируется. Не в столицах - которые сами по себе отдельное государство. А существует народ, народонаселение, которое живет в провинции и которое во многом и определяет историю как таковую.
- Вам ведомы сомнения в себе?
- Да, естественно, а как же? На мой взгляд, несомневающийся художник - это не художник. Потому что, работая над каждой новой картиной, всегда касаешься некой категории неведомого и всегда есть сомнения в способе выражения того, что хочешь сказать.
- А в сути того, что хотите сказать, сомнений не бывает?
- Никогда. Потому что те модели жизни, те тенденции, которые мы брали для своих фильмов, были нами четко и осознаны, и обчувствованы. И любая встреча с любым зрителем подтверждала, что какой-то нерв бытия мы схватывали правильно. Проблема не в «что», проблема в «как» - как свою мысль, свое понимание точнее реализовать. Проблема киноязыка всегда очень важна для нас. Если вы заметили, мы всегда работаем с реальной фактурой, снимаем предельно бытово, но при этом стараемся создать некий условный, ирреальный мир. Думаю, что это один из путей развития кинематографа вообще.
- Кстати, соотносите ли вы свое творчество с тем, что происходит нынче в мировом кинопроцессе?
- Мы с Миндадзе никогда даже не ставили перед собой такой задачи. Мы делаем картину, потому что нам хочется сделать именно ее и именно так. Как это соотносится с внешним миром, с внешним порядком и ходом вещей - в т. ч. кинематографическим, - забота тех, кто занимается «постпродакшен» (постпродажей) фильма. Никаких движущих сил, кроме интереса к какому-то характеру, жизненному явлению, у нас нет.
Другое дело, что каждый раз мы ставили перед собой какие-то новые задачи. И, сделав девять картин, мы очень рады, что все они настолько разные, что, если не знать имен авторов, трудно предположить, что, к примеру, «Парад планет», «Плюмбум», «Остановился поезд» и «Слуга» сняты одними и теми же людьми. И последний наш фильм - «Пьеса для пассажира» («Серебряный медведь» Берлинале-95. - Прим. авт.) - для нас совершенно неожиданен, настолько, что некоторые наши почитатели не верят, что мы могли сделать такую трагикомическую оперетту, если хотите.
- Как вы относитесь к тем «новым русским» режиссерам, которые стремятся к нормативному кино европейского ли, американского ли образца?
- Ну что поделаешь, это типично подростковое желание стать «своими» в некой среде, к примеру, европейского киноистеблишмента, это обезьяний комплекс подражания, который, даст Бог, переродиться в нечто иное. Может, и у этих людей появится все-таки желание отразить реальную жизнь, которая происходит вокруг. Речь не о форме, а о содержании. Я вообще подозреваю, что как раз именно эта нынешняя ориентация на Запад и разъединила нашего зрителя и кинематографистов, опустошила наши кинотеатры. Зритель не узнает себя на экране - а потребность такая существует. Если у публики появится возможность идентифицировать себя с киногероями - она пойдет в зал, я уверен.
- Случалось ли вам когда-нибудь испытывать отчаяние?
- Отчаяние - страшная категория, когда ты не только не знаешь, как поступить, но знаешь точно, что нечто негативное преодолеть возможно. Конечно, бывали и у меня ситуации, когда я просто не понимал, что и как делать, но все равно тайно, про себя знал, что решение в конце концов будет найдено, ощущал: и это переживем. Так что я, благодаря Господу, пока отчаяния не испытывал. Бог миловал - и пока он помогает нам...
- Вы, физик по первоначальному образованию, допускаете возможность Бога?
- Да ведь именно физики из поколения в поколение доказывают существование разумного начала. Ньютон, Эйнштейн, Ландау и так далее... Они начинали с гениальной попытки объяснить мир с материалистической позиции и приходили к выводу, что само по себе ничего не может быть в природе, что все имеет единое начало. Иначе все было бы слишком тривиально.
- Что, в таком случае, для вас означает понятие творца-человека?
- Это трагическое понятие. Потому что человек замахивается на нечто более высокое, чем он сам. Он хочет созидать мир - хотя, наверное, это все-таки прерогатива Господа. И, думаю, что у Бога есть в связи с этим свои кары - когда человек начинает ему подражать. Он не может этого пропустить сквозь пальцы... Жизнь доказывает, что всегда приходится за все расплачиваться.
- Вы ощутили это на себе?
- Конечно. Для меня процесс делания кино - это наркотик. Ничего более интересного, более захватывающего я для себя представить не могу - хотя, как вы знаете, занимался многими делами. Кинематограф - это замечательный театр жизни, замечательный способ жизни.
Но когда очередную картину заканчиваешь - наступает тяжелое время. Происходит ломка, возникает состояние жуткой опустошенности, портится характер... Так что наши игры в творчество - они на самом деле опасны для нас самих. Единственное, в чем я уверен, что все наши картины в каком-то смысле угодны Богу. Мы не насаждаем эгоизм, индивидуализм, фашизм... Наоборот, мы говорим, что всем нужно жить в мире и добре, иначе человечеству грозит распад как таковой.
А поскольку это совпадает со всем тем, что делает Бог на Земле, - по-видимому, поэтому он так сдержанно и относится к тому, что «творим» мы.
- И последний вопрос. Способны ли вы кого-то или что-то ненавидеть?
- Вряд ли я могу говорить о такой степени, но дикая неприязнь к людям, которые на сегодня определяют нашу жизнь - мою, моих детей, родных, моих товарищей, имеется. Ибо определяют они ее на таком дилетантском уровне - и в экономике, и в науке, и в демографии, ведут себя так отвратительно в качестве политиков, в качестве президентов, премьеров и т. д., что меня это очень и очень угнетает.
- А как же со светом в конце туннеля?
- Он в том, что надо все равно продолжать жить и работать. Несмотря ни на что.