Дебют в прозе Павла Вольвача получил третью премию на конкурсе «Коронація слова» в этом году. Конечно же, тем, кто ценит этого автора, кажется, что роман заслуживает и первого места. Тем не менее все подобные награды очень относительны. В отечественных конкурсах премируемость не всегда отвечает качеству прозы, а качество прозы не может быть гарантом премируемости. Итак, оставим конкурсы — важны только тексты.
Роман «Кляса», изданный «Кальварією», — это попытка писать по лимоновской формуле, в которой биография, умноженная на умение видеть, равна литературе. Вместе с тем какие-то более конкретные параллели отыскать сложно. Другая жизнь — другая проза. Нет ничего самобытнее, чем наш индивидуальный опыт. Автор, пишущий о своем прожитом, не меняя имен, всегда какой-то неприкрыто одинокий — он маячит, как постиранные кальсоны на кухне коммунальной квартиры. Литературный эксгибиционизм — это непростой выбор.
Павлу Вольвачу досталась ограниченная география — пролетарское Запорожье. Но он извлек из него максимум экзистенционного брожения. «Кляса» — это прежде всего общественный срез города, галерея социальных чудищ. Непередаваемый колорит каждой физиономии, торчащей с самого утра возле пивного павильона, упрямо не соглашаясь на «сожитєльство з «Запоріжсталлю», жертвенный гуманизм «обществєнних дєвушок», готовых на все ради ничего, татуированная зэковская харизма, хищный наркоманский поиск «прихода», первобытный порыв руховцев — вот система координат, в которой главный герой Пашок проживает один день где-то в конце восьмидесятых.
У Вольвача получился своеобразный автопортрет художника в молодости, порой — самодовольный, порой — самоуничижительный. И в рабоче-уркаганском сплине, и в первых сине-желтых движениях местечковой демократии Пашок одинаково присутствующий и одинаково чужой, как и надлежит поэту. И стыд от собственных ранних стихов, и довольно бесстыдное влечение к чужим женщинам являются равноценными категориями, благодаря которым герой предстает в своей анархической подлинности. Высокие порывы в сочетании с мелкими грехами — имеем, как писал Достоевский, «человека со всеми его почесываниями». В этом понимании роман стопроцентно состоялся.
Если «Клясе» чего-то и не хватает, то лишь сюжетной динамики, центрального кульминационного события. Произведение, как гипертекст, разветвляется на десятки историй-воспоминаний, среди которых нет доминанты. Если отсутствие сюжетного ядра может немного охладить читателя, то его вполне способна подогреть манера повествования: остроумный стиль с заездами в пейзажную метафорику, по-эстетски дозированный мат. Роман насыщен смачным устным народным творчеством, причудливыми оборотами на суржике.
Парадокс в том, что роскошная картина человеческой деградации, нарисованная Вольвачем, не оставляет гнетущего впечатления. Есть элементы «чернухи», которые в «чернуху» не складываются. И хотя мудрый рецидивист Прошка характеризует среду как «атработанный материал», само время, в котором живет этот роман, пронизано предчувствием великого оптимистического движения. Даже кагэбист Самсоненко, вызвав героя на допрос за подозрительное сочинение стихов, в конце концов отпускает стихотворца с напутствиями, достойными руководителя литстудии, — пиши, мол, развивайся. «Часи міняються», — неустанно констатирует Пашок. И в Пашковой душе гнездится ощущение: вот сейчас прорвет все дамбы, сейчас появится оно, великое украинское Что-то...
Возможно, сегодня самому автору хотелось бы остаться тем люмпен-интеллигентом Пашком, который когда-то мечтал направить энергию злобных зэков в нациесозидающее русло. Но, смотря на новое тысячелетие за окном, придется только с ностальгией вспоминать о тех временах, когда «общественные девушки» могли отдаваться из сугубо гуманистических соображений, без какого-либо денежного поощрения, а простые рецидивисты были просто рецидивистами и не занимали важные государственные должности. Теперь мы уже знаем, что великое украинское Что-то так и не состоялось. Что «патрійоти» такие же никем не услышанные, как и тогда. В тех же рваных ботинках они и сегодня «топчут» свои культурные гетто — запорожские, харьковские, полтавские, донецкие, киевские... И уже привыкли. Как говорил один волшебник в романе Вольвача, «в тюрмі тоже жить можна».
«Кляса» Павла Вольвача подталкивает к метафоре украинского Востока как утраченной возможности, великой пропащей силы. Или не сработавшего вулкана, весело и лихо подавившегося собственной магмой. И все-таки Украина, как тот депрессивный Маленький Принц из сказки Экзюпери, должна заботиться о своих вулканах вместе со своими розами (не уверен, есть ли вторые на самом деле). Ведь все оно — ее Космос. Потому что даже в чреве нашего недействующего Вулкана-Востока есть место для веры в чудо. Вот он, Пашок, в финале книги с краденными долларами в кармане отправляется к своей замужней возлюбленной — «Ніч, схожа на чорний кущ, в оранжевих накрапах вікон-помаранчів». В темном закоулке он пережидает, пока пройдет незнакомая компания. Высунься — и рискуешь не донести ни доллары, ни себя. Потом идет дальше — «Щось таки тремтить у цьому житті, міркує Пашок… Тремтить і обіцяє дива».