Дорога в тысячу лье начинается всего с одного шага — будь то Эльбрус, Нобель или «Оскар». Когда-нибудь на этот шаг все равно надо отважиться.
2007 год можно назвать годом украинской прозы. И пусть еще рановато говорить о достижениях, которые могли бы претендовать на Нобеля, но уже время говорить об экстрагировании из моря написанного (за последнее десятилетие на украинскую литературную арену выходили авторы с «эстетикой», выдававшие ее за выбор новой читательской генерации, формируя поколения, которые вместо литературы выбирают перформансы; как следствие — величие литературности затмило пигмейство) глубоких образцов письма, которые могут быть представителями украинской литературы в мире. Говорят, из космоса лучше всего можно рассмотреть именно горы. Так что и я говорю о том, чтобы почитатель прозы увидел украинский прозаический Монблан. Скажу сразу: расставленные акценты — субъективный выбор, поэтому не буду останавливаться на текстах, в которых развитие события, сюжетные ситуации, диалоги столь предсказуемы, что просто не заслуживают внимания. Итак — о Монблане.
Три шага к Эвересту, или Табор уходит в небо
В этом году вышел в свет «вместо-роман» «Таємниця» Ю.Андруховича («Фоліо»), который переиначил литературную традицию эпохи под названием «постмиллениум». Перед нами — новая «книга наблюдений», «шум и ярость» Юрия Андруховича, отважившегося представить отшлифованную (мистифицированную, но все равно истинную) автобиографию, пожалуй, понимая, что форма интервью, которые писатель дает очень редко, — лучший способ воссоздать срез одной жизни одной эпохи. «Таємниця» от Юрия Андруховича — авантюрный роман-интервью, являющийся новым жанром для нашей литературы, хотя в зарубежной практике подобные манипуляции романной структурой (да и, собственно, сама эта жанровая разновидность) стали обычным явлением (вспомните хотя бы романы «Сэр» Наймана, «Гог и Магог» Бубера). Впечатление от нового произведения Андруховича такое, будто перед нами текст, начинающий новый отсчет в литературе. Это свидетельство того, что бесчеловечный постмодернизм уже не будет последней крепостью на пути развития литератур. Уже есть что-то новое, а что именно — покажут время и литературные критики. Лиричность, пережитость, ирония, ностальгия, минимизация интерьера и психологизм экстерьера, стремление к стилизованному автобиографизму — все это составляет структурно-художественную палитру нового романа.
Уверен, что за несколько лет украинская литература сможет-таки осуществить прыжок на жанрово-стилевом уровне, чтобы выйти за поле амурно-гламурненьких текстов а-ля Поваляева или Карпа. Да, не каждое письмо может быть эталонным (правда, не только на эталонах держится литературный материк), но назовите американских писателей первой половины ХХ века. Хемингуэй? Фицджеральд? Фолкнер? Миллер? Уильямс? А французских? Камю? Сартр? Да, ряд можно продолжить, но все равно не удастся назвать весь легион писателей, взгляд (память) задержится лишь на нескольких десятках (в лучшем случае) имен, которые и являются образцовыми представителями своей литературы на международном поле.
И, конечно, можно дискутировать по поводу того, что в постмодерне не так важно, кто художник, а кто графоман; можно лихорадочно доказывать, что в постструктурализме именно графоманы дают богатый материал для постижения всего разнообразия литературной стилистики... Можно. Но во времени и пространстве навсегда останется Монблан.
Имидж литературы творят гиганты
В этом году в украинской литературе произошел возврат к пониманию памяти как глубинного пространства, представляющего высший уровень сознания, сопоставимый с предыдущими бу-ба-бубистскими, последне-баррикадными попытками подвергнуть все тотальной иронии. От иронии не скрыться, поскольку это, как писал блестящий историк и теоретик литературы Дьёрдь Лукач, — цемент для склеивания противоречий жизни... Но кроме цемента есть еще и базальт. Вот именно к базальтовым уровням мы с вами и подбираемся.
Второе явление 2007 года — роман Любови Голоты «Епізодична пам’ять», появившийся в издательстве «Факт». Возможно, этот роман критики квалифицируют как возврат в неопозитивистское русло литературной традиции, хотя сам позитивизм в своей философской основе разный. В ХІХ веке именно позитивизм (народничество) сыграл роль детерминантной силы в истории развития украинской культуры и литературы. Новый роман Любови Голоты — история женщины на фоне трагической украинской истории, инициация в этот сложный мир из мира волшебных деревьев и бескрайних полей. Больше всего зачаровывает язык романа — плавный, отборный. Земля и память в тексте — будто пространство полноты, которого в наше время уже не найти. Ведь для понимания земли как святости нужно, чтобы таким было и время, а теперь — «все не так, как прежде». Сегодня мчит авто по трассе, а в том авто — женщина, уставшая, но сильная, которая легко играется с миром, хотя где-то внутри глубоко, прячет то, чего никогда и никому не покажет. Одиночество слабой силы и боль самости. Роман будут смаковать не все, поскольку сегодня блюда из супермаркета больше востребованы, чем умение готовить. Сегодня в нашем гуманитарном пространстве можно подвергать критике все, что выходит за рамки постмодернистского стеба, дескать, все, что вне этого, — бронтозавры, палеография.
Гибель украинского Макондо, или «Почти никогда не наоборот»
Не каждый человек хочет верить в то, что есть еще кто-то, кроме Бога, кому известно все, что с ним произойдет через миг: то ли он упадет в пропасть между двух скал, то ли попадет в петлю абсурда, то ли найдет источник покоя, вожделенную во все века свободу или счастье. Тем не менее обязательно где-то в мире найдется хотя бы одна странная, нелюдимая женщина — этакая Ванга, которая когда-то была такой, как все, но однажды ее жизнь порвала все связи с прошлым, и теперь она — не обычная женщина, а проводник. Через нее высшие силы обращаются к миру, а будем мы прислушиваться или нет — это уже другой вопрос.
«Майже ніколи не навпаки» — так называется новый роман Марии Матиос (издательство «ЛА «ПИРАМИДА»). Перед читателем предстают три жизни, три новеллы: «Чотири — як рідні — брати», «Будьте здорові, тату» и «Гойданка життя». Есть и еще один нюанс — эстетически-формальный. Читатель, привыкший к тому, что книга — явление эстетическое даже в своей форме, будет приятно поражен полиграфическим качеством. В частности искусством львовского художника Сергея Иванова. Дизайн издания, бесспорно, работает на создание символической ауры: в нем объединена высокая художественная предметность и эстетизм. Тем не менее я все же советовал бы воспринимать работы Сергея Иванова как символический ключ к прочтению.
Роман М.Матиос — это эстетика формы, сенсуальность, философия полноты жизни. С другой стороны, многое в этом художественном материале приобретает сакральное библейско-религиозное значение, укорененное в мифически-сказочный мир западноукраинского села... И вместе с тем — какой-то сюрреалистический гротеск, готовящий читателя к осознанию внецивилизационной и вневременной катастрофы. Гибнет мир — красивый, сказочный мир мифа и духа. Умирание прекрасного.
Сразу скажу: для меня появление этого романа является знаковым. Хотя я не надеялся, что это произведение заставит меня говорить о глубинных структурных изменениях на стилевом уровне в украинской литературе. Теперь вижу, что должен это сделать — ведь речь идет о своеобразном итоге достижений и поражений украинской прозы 2007 года. Наверное, этот год украинские литературные критики могут назвать годом романа. Отмечу, правда, что на Монблан в этом полете мы еще не добрались, хотя украинский литературный прогресс-2007 имеет удивительные пике и пики.
Относительно «Майже ніколи не навпаки» скажу откровенно: это не роман... а еще одна тайна, эпизодическая память или что-то большее, что привносит неопределенность в устоявшийся для многих «критиков» «эстетический» канон современной украинской литературы. Перед нами вещь, которую невозможно пропустить, которая выдерживает такой градус переживаний, такие экстатические состояния психики, что переиначивается сам способ изложения и использование языка. Мне, как это ни парадоксально, хотелось бы объединить эффект этого текста в плане использования языка с тем, что сделал Владимир Набоков в «Лолите» на английском языке (несмотря на все идейно-тематическое отличие двух произведений).
Но прежде всего замечу, что читатель возвращается к фантастическому сельскому пространству. Но это не просто село. Это мир Йокнапатофи Фолкнера. Или же магический мир Макондо, который основали люди с бронзовой кожей из «Ста лет одиночества» Маркеса. Или же это мир из «У неділю рано зілля копала» Ольги Кобылянской, мир земли, который прочитывается как архаическое пространство с представлением и мышлением, укорененным в глубокую мифологическую традицию. Но именно эта традиция — последняя возможность сохранить естественность существования человека. Именно в традиции — основы этики и эстетики человека. Но все происходит в ауре архаических представлений, мистических знаков и сельских слухов-пересказов. Возможно, в этом романе много света падает на социально-родовой аспект, но именно здесь и зреет катастрофа, в которую приоткрывает дверь текст. Мир трех новелл — мистический, но есть в нем и ницшеанское вечное возвращение, цикличность, отображенная на уровне структурной организации. Фигурность завершения каждой из новелл придает им значение особой философичности, текст на формальном уровне превращается в единый континуум. Имеем «фигурность текста», определенную, пожалуй, как эстетической составляющей письма на уровне художественно-авторской концепции, так и символичностью нарратива.
Собственно, третья новелла завершается словом «сердце», что и является доминантным образом в символике романа. Есть платоновская эйдология тела и души, ума и сердца. Текст движется во времени вместе со взглядом читателя, который увидел три страшные в своей глубине картины сельского быта. На этой земле уже нет места, время исчерпано и обрамлено катастрофой человеческих душ. Традиция питает память, а память превращает линейное время истории в циклическую сферу, в которой происходят магически-мистические извращения. Когда нет традиции, начинается катастрофа. Если исчезла память, то Армагеддон уже свершился. Именно память способна восстановить время.
Нужно ли возвращаться к прошлому, уничтожившему себя? Какова сущность природной этики, которая на каком-то историческом этапе зашла в тупик? Произошел коллапс, но именно на уровне сознания села. Бесспорно, не стоит отвергать и силу человеческих аффектов. В конце концов, все в этой книге вращается вокруг человека (собственно, так убеждает авторский голос в мысленном и модифицированном вступлении). Но это не совсем так. Забегая вперед, скажу, что в обрисованном мире происходит разрушение важного элемента. В третьей новелле появляется Марынька — женщина, способная предвещать, для многих непонятная, но вещающая от высших сил, которые, собственно, и образовали этот магический круг (образ «странной» женщины неоднократно встречаем в произведениях Марии Матиос, но этот роман — в своих философских постижениях является вершинным).
В основе романа — мистерия, вместо карнавала. Именно мистерия способна на структурном уровне перетекать в трагическую утопию. И эти три новеллы, которые пересказывает нарратор, три плана содержания, три драматические сцены — утопические по своей природе. Они предлагают новую концепцию: мир мифического гибнет. Сто лет одиночества — в пропасть. Новые реалии уничтожают миф. Поход на войну, которую развязал Цезарь, — основа для моральной катастрофы в третьей новелле. Но не только. Ощущается исчерпанность покоя и власти человеческого духа над демоническим в человеческой природе. И я не интерпретировал бы сюжет третьей новеллы как такой, в котром отображена губительная сила человеческих эмоций, черные силы, выходящие на поверхность — так же, как в романе Голдинга «Повелитель мух». Именно у Голдинга обнаружим тезис, что цивилизация является фактором, который не позволяет деструктивным силам человека выйти на поверхность, чтобы уничтожать друг друга.
Значительное внимание в романе уделено сфере сенсуальности, чувственной философии. Каждая из трех новелл в своей основе имеет трагический концепт.
Первая новелла «Чотири — як рідні — брати» — аллюзия к повести Юрия Федьковича «Три як рідні брати». Но хочу подчеркнуть, что роман М.Матиос — это эволюционно логичная составляющая истории развития украинской литературы. Он генетически укоренен в украинскую неурбаническую традицию. Но в описанном ею селе — еще таком красивом сто лет назад — происходит духовно-этический Армагеддон, который завершается ломкой всех границ человеческих отношений. На формальном уровне четыре брата — четыре всадника Апокалипсиса. Если в повести Федьковича финал — печальный, но преисполненный надежды, что брат Онуфрий где-то здесь, рядом, хотя его и нет среди живых (то есть жива память о нем, а следовательно, речь идет о целостности пространства, в котором находится род), то теперь что-то в мире сломалось.
Прежние ценности куда-то исчезли. Зато воцарился мир «Повелителя мух», в селе совершается убийство, не дают жить «земельный вопрос», наследство. Если не «квартирный», то финансовый вопрос испортил мир села. Воланд все предвидел. Теперь основа украинской народнической ментальности — село утонуло в разврате человеческих душ, но это не кризис позитивистских концептов. Это модернистский взгляд на природу кризиса, связанный с крахом коммуникации, этики, памяти, мифа. Аналогичное имеем в «Шуме и ярости» Фолкнера. Пространство является источником жестокости, земля из архетипного образа «своего» превращается в демонического дракона, пожирающего своих же детей. Нарушены извечные нравственно-этические ценности села, гармония, а следовательно, перед нами уже совсем не то мирное течение спокойного времени, которое изображали Нечуй-Левицкий или тот же Федькович.
Что касается второй новеллы «Будьте здорові, тату», то могу смело утверждать: это лучшее прозаическое произведение в жанре новеллы за последние десять лет. Психологический драматизм достигает неслыханного пика. Речь идет о прелюбодеянии, о кровосмешении. Но даже этот конфликт обрамлен в другой: бракосочетание Петруни с другим мужчиной, который после брачной ночи ославляет отца рода, потому что дочь его не сохранила девственность до брака, по крайней мере так он заявляет отцу перед всем селом. И финал истории будет в стиле Агаты Кристи. На самом деле муж решил оговорить Петруню и род, чтобы село не узнало, что он не смог быть «мужчиной» на брачном ложе.
Самый трагический момент — убийство Дмитрика. Но если эти художественные линии еще поддаются сторогому рациональному анализу, то эпизод, когда Петруня держит рубашку Дмитрика, словно ребенка, и вспоминает все, что они пережили, пересказать невозможно. Это нужно пережить. «А стареющая Петруня каждый день (как и в девках) заходит в большую — для гостей — комнату, закрывает изнутри на засов двери и вынимает из сундука из-под шмотья, заготовленного на смерть, свою «мацюцьку дитинку». Теперь «дитинка» сделана из беленькой рубашки Дмитрика... Льняное полотно сорочки-«ребенка» постарело и пожелтело вместе с лицом Петруни. Но она этого не замечает. Она ласкает шершавыми, сморщенными руками желтое, как шафран, «личико» своей не зачатой и не рожденной дочки, а лучше бы сына, тычется сморщенным лицом в старый комочек, со всех сторон обнюхивает его. И оттуда, откуда-то из глубины лет и памяти, прорывается к ней родной и не уничтоженный запах разгоряченного мужского тела... Петруня держит на коленях «ребенка» и долго немигающими глазами смотрит в окно».
Не знаю, кто бы мог так написать об этом распаде мира, о поломанных судьбах и искривленных состояниях сознания. Но это уже не трагедия. Любовь между Петруней и Дмитриком — любовь вечная, как отголосок Ромео и Джульетты, Лейлы и Меджнуна. Но женщина позволяет себе недозволенное по сельским мерками: она, состоящая в браке, влюбляется в парня. Для психологии села это недопустимо. Трагический топос новеллы — прелюбодеяние, обман. Ради собственной безопасности в заскорузлом пространстве уже дьявольской сельской традиции мужчина клевещет на женщину и таким способом уберегает себя от осуждения. Традиция заставляет человека лгать, ведь мужчина боится быть не таким, как требует сельская ментальность. Но в этой ситуации уже нет людей: есть картина вырождения, где чистой остается только пара молодоженов: он — как память, она — как боль после катастрофы.
Не знаю, кто из современных украинских писателей мог бы так написать? Не знаю, долго ли еще мы будем «наслаждаться» испражнениями и «бузиновыми» настойками, долго ли еще будет продолжаться наступление неукраинского способа мышления в литературной форме. Хочется уже не кощунственной грубости, циничной паранойи, а психологии человеческих судеб, трагедии, которая должна возвышать. Наконец, хочется чего-то такого, что может «бабахнуть» по голове читателя, выродившегося из-за принуждения и недостатка настоящей литературы до состояния дикой обезьяны. Наконец появился способ повестовования, объединивший классическое с модерно-новым, свежим и сильным, наконец появилась высокая альтернатива литературе подвала «ОстаNNя барикада».
«Майже ніколи не навпаки» — мир села, которое распадается, бестиарий ренессансной катастрофы, «Гаргантюа и Пантагрюэль» ХХІ века.
Что касается третьей новеллы «Гойданка життя», то она является развязкой, склеивает все предыдущие детективные истории, которые выдуманные-переписанные-пережитые нарратором. История не менее трагическая. Она — будто итог, взгляд глазами Ванги, странной женщины, которая появляется с первых строк новеллы. Но и этой женщины не стало в этом мире. Понимаешь, что красивый мир украинского Макондо обречен на гибель. Так бывает всегда, когда человечество выбирает ложную спираль истории, философии природы, цивилизации. И почти никогда не наоборот.
Само название романа тоже необычно. Название — не предмет, не вербальный образ, в котором есть семантическая номинативная доминанта. Здесь даже пропущен глагол-связка. Перед нами констатация, творение больше эмоционального, душевного, внутреннего, чем сугубо вербального мира. Просто и афористично — «Майже ніколи не навпаки». Название как метафора-символ, как констатация и надежда. Утвердительное «ніколи» группируется с обнадеживающим «майже», «навпаки» (перевернутость мира) — с «не». Языковые структуры играют с читателем, но это не просто игра. Это — постижение в конце логического словесного лабиринта страшной истины. А акцент каждый читатель поставит свой.
Отважусь сказать, что 2007 год — это год украинской прозы. И вершинным достижением в этом году является роман Марии Матиос ««Майже ніколи не навпаки» — рядом с романами Ю.Андруховича и Л.Голоты. Но что приготовит 2008-й — тайна. Надеюсь, в скором времени появится что-то весьма интересное. Что это будет? Трудно сказать... Ирония как рефлексия на современный мир? Философия нации третьего тысячелетия? История «самашедшей» цивилизации? Не знаю, но чувствую, что после 2007 года украинский читатель уже готов к тому, на что, возможно, не хватило бы сил еще в 2004-м. Новый отсчет начат. И так будет всегда.
И почти никогда не наоборот.